Веруем в своё призванье

Поэт, живущий где-то в Уругвае,

со мной связался через Интернет,

хоть я его, естественно,

не знаю, да и компьютера у нас в деревне нет.

А он мне пишет: «Дерево квебрахо

шумит листвой вечнозелёной поутру.

И как в России — вдалеке собака

о чём-то лает — слов не разберу…»

Я другу отвечаю: «Незнакомец!

Собаку просто надо накормить.

Хуан Диего Педро де-ла-Гомес

советовал ворону подстрелить

в подобном случае. Хотя бы.

Но однако,

Россию все мы любим одинако.»

На это отвечает нам поэт,

живой, хотя ему — две сотни лет:

«Я вас любил. Любовь ещё быть может…

Но пусть она вас больше не тревожит».

Нас кормит жизнь,

а не искусство…

Павел Мелехин

Кого-то кормит ловкость рук,

кого-то — знания и званья.

Мы — веруем в своё призванье,

в свою науку из наук.

И что нас кормит — неизвестно.

Улыбка? Вера в торжество,

в победу Слова?

Если честно —

не знаю…

Серым — вещество

не зря назвали в черепушке…

Но — Александр Сергеич Пушкин

нам показал пример. И мы —

живём! И не приемлем Тьмы.

И помним выдох-стон немецкого поэта

в момент его ухода: «Больше света!»

Я слышу — говорят они со мной —

леса несозданных ещё стихотворений,

зовут грядущей хвоей и листвой,

живой, шумящею для новых поколений.

Мне не войти под сводчатую сень,

тропинок будущих не разгадать затею,

но я приветствую тебя, мой новый день,

и постараюсь сделать — что успею…

Роману Солнцеву

Только в мире поэзии —

можно жить и дышать.

По-над градами-весями

свой полёт продолжать.

Ослеплённо и горестно

быть счастливым, что есть

служба чести и совести,

сердца зрячего весть.

Что под звёздами-лунами

чист, студён, как родник,

жив родной, непридуманный

звучный русский язык!

В нём — случайно, напрасно ли? —

с самой древней поры —

если девушки — красные,

если парни — добры…

А земля обещальная —

нам дарует покой

тихой песней прощальною,

неподдельной тоской.

Над родимыми гнёздами —

уходя, воспарим

в небо тёмное, звёздное

к праотцам неземным.

Памяти Осипа Мандельштама

Гвозди делать или шестерёнки —

из живых людей…

В наши глинозёмные потёмки

столько белых втоптано костей!

Нам ли всех пересчитать, потомки…

Что для вас мы — прошлого обломки,

пыль и прах без права новостей,

пьедестал для молодых властей

волостей, краёв и областей.

— Пенсия — не песня: жалкий прах.

— Получил?

— Да ну её в болото!

Если Пушкин умер весь в долгах,

где уж нам надеяться на что-то.

На последней прямой

не щадят ни коней, ни моторов.

На последней прямой —

гонят, всё выжимая из них.

На последней прямой —

не до праздных глухих разговоров.

Бормочи, не стесняйся,

из глубин твоих рвущийся стих!

Валерию Трофимову

Корзина — говорил один чудак —

спасла литературу от засилья

желающих прославиться за так,

без всякого таланта и усилья.

Я с этой дерзкой публикой знаком,

она ко мне ходила косяками.

Не каждый был, конечно, дураком.

Но вместе — все мы — были дураками.

Надеялись: вот поумнеет мир,

система охранительная рухнет,

и — возрокочут струны наших лир,

и ахнет публика, и возликует, ухнет,

и на руках нас в новый век внесёт,

торжествовать, вкушать нектар и мёд.

Наивные — не зная языка,

надеялись — расставит запятые

бездарного редактора рука,

а мы — взлетим под облака иные —

к Свободе, Братству, Разуму, мечтам…

Страна счастливая — и аз тебе воздам!

Я встану — поддержать тебя — атлантом,

скульптурной силой, мужеством, талантом!

Ты расцветёшь, забыв мороку пут,

преобразит просторы вольный труд,

без принудиловки колхозной и совхозной,

где не стихами говорят, а прозой —

о допустимости запашки скоростной,

и пользе ядохимикатов в летний зной…

… Мы тоже были глупы и речисты.

Но — народились на земле экономисты,

и доказали нам, как дважды два —

что всё, чем заняты поэты — лишь слова,

что мы — шпана, эсеры и эсдеки,

что суть не в лозунгах, понятно,

в человеке

разумном.

В цифрах, выгодах, делах!

И потому — все наши вирши — прах…

И нас одно спасти способно — рынок,

где будет всё — от песен до ботинок,

где каждый купит то, что углядит,

что нужно каждому… И рынок — победит!

… Переворот произошёл, почти бескровен…

—   Почём Чайковский, Бах, почём Бетховен?

—   Почём заморская футбольная команда?

—   А вот — рассвет над Костромою!

—   Не.   Не надо.

Я в регионе скважину купил,

она — и кормит, и поит шампанским,

я избран мэром областным тьмутараканским,

и эту землю — честно! — полюбил…

Вот эту девушку — с раскосыми глазами —

купил бы ненадолго.   Как глядит!

Зачем ей ждать кого-то под часами?

Обидно, жаль, со мною — не хотит…

— Вы правы, хороша она, нежна.

Вам с ней не справиться. Она — моя жена!

Время сносит хрущёвские пятиэтажки,

забывает — как жили-ютились до них

в коммуналках, в бараках,

в клоповниках страшных,

в насыпушках, в избушках почти лубяных…

Экскаватор крушит и свергает бетонные плиты,

отслужившие людям… И мусор — на свалку везут.

Как последний привет от эпохи уже подзабытой,

над которой, как будто, последний свершается суд.

Дикий мёд, вино из одуванчиков,

древний привкус горечи в крови —

гонят по стране мятежных мальчиков,

не богатства ищущих — любви.

Настоящей, честной, понимающей,

видящей, и мудрой, как змея, з

а собою все мосты сжигающей,

ради вечной ценности — семья!

Чтобы улыбались — год за годом,

и в достатке жили и в труде,

чтоб народ — великим был народом,

а не кое-как и кое-где.

Чтобы оставляли след в Истории,

(не кровавый и жестокий след!),

чтобы внуки — им, великим, вторили,

дальше шли, туда, на чистый свет

Истины, Добра и не обманчивых

луговин,

цветущих по весне

солнышками жёлтых одуванчиков,

воссиявших миру, как во сне.

Я оставлю дочери в наследство

россыпь самых непохожих строк,

от бессонниц слабенькое средство,

всех дорог и поисков итог.

Пусть «мой дар — убог…»,

как не однажды

сказано бывало до меня,

истомлён и я духовной жаждой,

и в руках у Бога — жизнь моя…

В душу запавшие с детской поры,

(ввек не найти живописней и краше!) —

волжские кручи, холмы и бугры,

это былинное зрелище наше.

Этот — до Каспия — дивный простор,

рощи и пажити, и деревеньки,

эхо Урала, предчувствие гор,

память Орды, Пугачёва и Стеньки.

Нам не уйти от тебя никуда,

вечно звучит твоя музыка в сердце —

золото, синь-голубая вода,

небо, в которое не наглядеться!

Снег — ляжет, растает, уйдёт в облака,

и снова — в поля, родники и истоки

вернётся, пока мы считаем века,

свои пятидневки, минуты и сроки.

И всё же — кружится, витает, поёт,

нежданный, спасительный, розово-синий,

и всё-таки — белый! И ты, очумелый,

стоишь, улыбаешься, как идиот!

Станиславу Говорухину

И сгустки времени, и пузыри пространства,

и переходы в виде чёрных дыр

так умозрительны. Но нет киносеанса,

где ты бы, сидя, вдруг не ощутил,

что время движется толчками и рывками,

как говорил — давно! — один поэт.

Искусство монтажа живёт веками.

«Кино Платона» — есть ты или нет —

рисует на стене чреду событий,

понятных только с помощью наитий.

Е.А.Е.

Поэт в столице — больше, чем поэт.

Поэт в провинции — талантлив или нет —

он что-то вроде местного придурка,

не выше пешки шахматной фигурка.

И сколько к небу взор не возноси —

так было, есть и будет на Руси.

Но — живы, свищут в роще соловьи:

«Пой, не скрывайся, милый, не таи!».

Не сразу — музыку расслышать удаётся,

не пробуй взять её с разбега, с кондачка…

Как в зажигалке — и в тебе огонь зажжётся

не с третьего, так с пятого щелчка.

Не вам, политики, поэзию корить!

И как судить её вам не наскучит…

Поэзия — хотя бы говорить

и слышать перлы, вами сказанные, учит!

Жизнь своевольная растений, срекоз резвящихся балет, и в яркой зелени весенней — фиалки нежный фиолет. Всё трогает — и свет, и тени, и звук, и запахи, и цвет, и формы, в коих каждый гений даёт единственный ответ на все вопросы поколений.

Перед картиной Верещагина «Апофеоз войны»

Всех найти и сложить

покаянной горой —

содрогнётся отчаянный самый герой —

до небес встал бы памятник павшим:

50 миллионов Второй мировой…

27 — из оплаканных — наши…

с. Ворша