белое

в метеолотерее, в один из дней,

выпадет белым жребием снег на землю, и снег над ней

будет последнее, что я увижу перед.

что мне сказать в конце, помимо спасибо за

несбывшееся слово, преданные глаза,

спасибо за настоящее, что будущему не верит.

поймёшь, говоря голове и снегу: кружись,

что нет лишних черт, ни одной, в иероглифе «жизнь»,

проводишь до остановки время, смешон и жалок, —

и мир покачнётся, уже не беря в расчёт

детали, мысли, проблемы, что там ещё,

вопросы морали, решаемые без шпаргалок.

но небо не рушится, осень стоит, где была,

и если ты спросишь, как у меня дела,

рассказывать долго, а если вкратце:

как будто не зная, что роль их слаба, слаба,

как заведённый, я складываю слова,

когда вычитанию самый сезон начаться.

я бы мог и взахлёб, навзрыд, мне нашлось бы, о чём навзрыд,

чтобы строчка дала эффект пресловутого кома в горле,

потому что и впрямь — болит, ведь у всех что-нибудь болит,

но, сдержавшись в который раз, я зачем-то пишу другое.

нет бы выглянуть из-за штор, да и, выглянув из-за штор,

заявить, что неважно — как, что могу хоть глагол с глаголом;

ведь и вправду неважно — как, но гораздо важнее — что

эй, трубите на все лады, что король оказался голым.

мир печален, но он красив, улыбнись, он же так красив,

ничего не хочу писать, я тобой хочу любоваться,

потому что люблю тебя, разрешения не спросив;

потому что уходят дни, и за двадцать уже, за двадцать.

я в словесной тону воде, но когда не тону в воде —

я стою. подо мной земля. неизбежное небо — выше.

так стоят поезда порой на пустых полустанках, где

никогда б не вошёл никто

и никто не вышел.