Глава 18. Проба сил у контрольно-пропускного пункта «Чарли»

Я не думаю, что вы послали меня сюда, чтобы я жил изолированно, и я знаю, что не могу как положено исполнять свои обязанности, если считается правильным соблюдать в Берлине чрезвычайную осторожность. Могу добавить, что я прибыл сюда не для того, чтобы добавить вам проблем.

Генерал Люсиус Клей – президенту Кеннеди, 18 октября 1961 года

Мы, естественно, давно решили, что вход в Берлин не относится к жизненно важным интересам, которые бы требовали решительного применения силы для защиты и сохранения позиции. По этой причине согласившись со строительством стены, мы должны честно признаться себе, что тем самым признали факт, что Советы смогли, как они ранее сделали в других местах под своим эффективным контролем, изолировать своих упрямых подданных.

Государственный секретарь Дин Раск – генералу Люсиусу Клею, 26 октября 1961 года

Район Далем, Западный Берлин

Вечер, который привел к переломному моменту этого года, начался невинно.

Алан Лайтнер, дипломат, высший гражданский чиновник американской миссии в Западном Берлине, попросил жену Дороти поторопиться, чтобы не опоздать к началу спектакля чешской экспериментальной театральной труппы, выступавшей в Восточном Берлине. Дороти прочла о спектакле в местной газете и решила, что необходимо развеяться после двух месяцев и девяти дней неослабного напряжения, в котором они пребывали с закрытия берлинской границы.

Лайтнеры жили в респектабельном районе Далем на роскошной вилле, принадлежавшей высокопоставленному нацисту, которая была конфискована после войны. Погода была по-осеннему прохладной. Соседи Лайтнеров готовились к зиме. Некоторые убирали участки, сгребали в кучи листья, покрывавшие разноцветным ковром лужайки перед домом. Кто-то проветривал зимние вещи, развешивая их на бельевых веревках, натянутых на балконах и во дворе.

Хотя Лайтнер не предвидел появления стены, это никак не отразилось на его карьере. Подобно многим женам сотрудников Государственного департамента, Дороти пользовалась положением мужа и привилегиями; прислуга считала ее бесцеремонной и чрезмерно требовательной. Лайтнеры любили проводить время в советской зоне, где выступали лучшие артисты из социалистического лагеря. Однако с 13 августа их посещения советской зоны приобрели больше символическую ценность. Жители Восточного Берлина, узнав Лайтнера, часто будут благодарить его только за то, что он пришел.

Лайтнер знал, что есть небольшая возможность, что их поездка по городу будет богаче событиями, чем обычно. На той неделе так называемая восточногерманская народная полиция, Volkspolizei, или сокращенно Voрo, начала выборочно проверять документы у гражданских представителей союзников. Это было не только нарушением четырехсторонних соглашений, но и противоречило советским распоряжениям – самое последнее от министра обороны маршала Родиона Малиновского – относительно того, что восточные немцы без санкции Советов не могут ничего менять на границе.

Ульбрихт, взбешенный выступлением Хрущева на съезде партии, очевидно, санкционировал это действие, находясь в Москве. Если Кеннеди выступление Хрущева показалось излишне воинственным, то Ульбрихта больше всего задело решение Хрущева отодвинуть срок подписания мирного договора. По мнению Ульбрихта, Хрущев вернулся к старой привычке решать берлинскую проблему за счет Восточной Германии. Спустя три дня в своем выступлении Ульбрихт назвал договор «задачей предельной безотлагательности». Ульбрихту был необходим договор для укрепления августовской победы путем дальнейшего усиления контроля над Восточным Берлином и изоляции и деморализации Западного Берлина.

Итак, Ульбрихт, не советуясь с Хрущевым, ужесточил пограничный контроль, решив, что Запад будет недоволен, но не станет сопротивляться, раз согласился с большим унижением – закрытием границы. Однако восточногерманский лидер недооценил решимость нового американского представителя в Германии генерала Люсиуса Клея.

Вместе Ульбрихт и Клей начали сверхмощную конфронтацию, которую их хозяева в Москве и Вашингтоне не хотели и не ожидали, хотя каждый из противников считал, что другая сторона планировала помериться силами.

Лайтнер, при поддержке Клея, приказал сотрудникам американской миссии противиться новой восточногерманской процедуре. Он запретил своим сотрудникам проходить пограничный контроль. Лайтнер и Клей были вне себя от злости, узнав, что британский премьер-министр Макмиллан без возражений согласился с новым режимом пограничного контроля. Лондон отдал ясный приказ своим командующим в Берлине: эта борьба не имеет никакого значения, раз мы согласились с закрытием границы.

Клей считал иначе. Если Вашингтон разрешит восточным немцам и дальше вмешиваться в права союзников, то, по мнению Клея, подорвет и без того слабый моральный дух Западного Берлина и лишится того, что осталось от законного положения союзников. Он был уверен, что Кеннеди настроен более решительно в отношении Берлина, чем его советники. Его противники чувствовали, что в данный момент у Клея нет такого влияния на Кеннеди, как в случае с Трумэном.

Сложившаяся на тот момент ситуация давала Клею три возможности. Во-первых, он мог продемонстрировать, что американцы по-прежнему полны решимости защищать Берлин. Во-вторых, он мог вернуть веру жителей Западного Берлина в себя и американских солдат. И наконец, он мог продемонстрировать своим противникам в Москве и Вашингтоне, что пользуется поддержкой президента Кеннеди.

Была только одна проблема: Клей точно не знал, какую позицию занимает его нерешительный президент.

Лайтнер, в отличие от Клея, не считал себя сторонником холодной войны, но именно им он и был. Пятидесятитрехлетний выпускник Принстона высмеивал «салонных радикалов», как он называл своих товарищей-интеллектуалов, которые писали и говорили о «величайшем социальном эксперименте» – русском коммунизме. Он уверял Дороти, что через пару месяцев в Советском Союзе переменят тон. Он знал это по опыту. Он был сотрудником посольства в сталинской России и занимался эвакуацией посольской документации в 1941 году. Он работал с эмигрантами-антикоммунистами в Скандинавии, сидел в бомбоубежище в Лондоне с отважными британцами и приложил руку к составлению послевоенных соглашений, сожалея, что уступил большую часть Европы Советам.

Лайтнер сказал друзьям, что, если бы Клей был в Берлине 13 августа, американские войска сразу разрушили временную границу и восточные немцы не стали бы ее восстанавливать, опасаясь, что дело может закончиться войной. Он был согласен с Клеем, что США не могут себе позволить отступать, но беспокоился, что Клей не сможет победить американскую бюрократическую структуру в Берлине, как ту, с которой он столкнулся в 1948 году. Лайтнер, как номер два в министерстве обороны, держал связь с генералом Уотсоном в Берлине и послом Доулингом в Бонне.

Восточногерманская полиция остановила «фольксваген»-седан Лайтнера, когда он переваливался через первый из трех зигзагообразных бетонных барьеров контрольно-пропускного пункта. Лайтнер отказался предъявить документы и потребовал, чтобы пригласили советского представителя. В большинстве случаев восточногерманские полицейские пропускали американских дипломатов. Однако, получив новые указания, восточногерманский офицер отказался пропустить Лайтнера. Сегодня воскресенье, сказал он, и он не сможет связаться с советским представителем, покажите документы или возвращайтесь обратно.

Лайтнер опять отказался предъявить документы. В это время Дороти менторским тоном читала лекцию восточному немцу, стоявшему с ее стороны, о правах четырех держав в Берлине. Спор разгорался, участники разговаривали на повышенных тонах, бушевали страсти, прошло уже сорок пять минут, а советский представитель так и не появился. Лайтнер решил, что пришло время обострить конфликт. Послав сигнал тревоги Клею со специального телефона, установленного в машине, Лайтнер приготовился прорываться через границу. Он знал, что восточногерманские полицейские получили приказ стрелять в соотечественников, пытавшихся сбежать, но решил, что они не будут стрелять в американского дипломата, пытающегося въехать на территорию Восточного Берлина. Это уже был бы акт агрессии.

«Послушай, – сказал Лайтнер полицейскому, стоявшему у его окна, – мне очень жаль, но я собираюсь отстаивать свое право входить в любой сектор Берлина». И он завел двигатель.

«Прочь с дороги! Мы въезжаем!»

Лайтнер резко двинулся вперед, заставив полицейских отпрыгнуть в сторону. Однако автомобиль мог проехать по бетонному лабиринту только на небольшой скорости. Полицейские догнали машину и заставили Лайтнера остановиться. На этот раз их было уже больше, и они смогли окружить машину.

Один из них сердито крикнул: «Можете ждать здесь русского хоть до утра, чтобы пожаловаться! Конечно, если он появится здесь!»

В это время Клей начал готовить наступление. Он отдал приказ взводу из состава 2-й боевой группы проделать пятнадцатикилометровый путь от казарм Макнейр в Лихтерфельде до КПП «Чарли» на двух бронетранспортерах. Следом за ними шли четыре танка М-48 и бульдозеры. Клей и военный комендант Берлина генерал Уотсон отправились в оперативный центр, так называемый «бункер», расположенный в подвале американского консульства на Клей-аллее, чтобы руководить операцией. В здании, построенном в 1936 году как резервный штаб люфтваффе, во времена воздушного моста Клей устроил оперативный центр, и теперь он собирался использовать его для той же цели.

Начальник американской военной полиции подполковник Роберт Сэболик, стоя в деревянной будке военной полиции, расположенной в ста метрах от места действия, наблюдал через бинокль за разворачивавшейся драмой у КПП «Чарли». Получив приказ держать все под контролем до прибытия подкрепления, Сэболик, занимавшийся в студенческие годы боксом, запрыгнул в машину, объехал первый барьер, подъехал ко второму и с визгом затормозил перед «фольксвагеном» Лайтнера. Несколько полицейских с криками отскочили в сторону – еще секунда, и они бы остались без ног.

Почти сразу четыре американских танка, грохоча, подъехали к толстой белой линии, отделявшей Восточный и Западный Берлин. Из будки выбежал американский полицейский и, подбежав к «фольксвагену» Лайтнеров, вежливо попросил Дороти выйти из машины. Она категорически отказалась покинуть машину.

Полицейский ушел в будку, но вернулся буквально через несколько минут. «Сожалею, но генерал Клей приказал, чтобы госпожа Лайтнер вышла из машины», – сказал он.

Как только полицейский увел Дороти с места действия, две группы по четыре пехотинца в каждой с винтовками М-14 с примкнутыми штыками заняли позиции по обе стороны Фридрихштрассе. Четыре американских танка с орудиями, наведенными на КПП, заставили отступить восточногерманских полицейских. Лайтнер включил первую передачу и медленно двинулся вперед. Преодолев последний барьер, он благополучно въехал на коммунистическую территорию. Командир взвода спросил Лайтнера, должны ли они остаться здесь.

«Нет», – сказал дипломат.

Впервые в послевоенном Берлине вооруженное пехотное подразделение из состава американских оккупационных сил вошло в советский сектор. Только для того, чтобы подтвердить свое право свободного прохода в любой сектор Берлина, Лайтнер проехал до следующего перекрестка, развернулся и поехал обратно – в сопровождении вооруженной охраны. Восточногерманская полиция оставалась на месте под прицелом танковых орудий.

Благополучно вернувшись на американскую территорию, Лайтнер приготовился еще раз проехать через границу. К этому времени по Берлину прокатился слух о конфронтации. Репортеры и фотографы собрались у границы, чтобы запечатлеть происходящее. Альберт Хемзинг, чувствуя, как от волнения сердце готово выскочить из груди, запрыгнул к Лайтнеру в машину. Сорокалетний представитель по связи с прессой немецкого происхождения после войны работал в съемочной группе в Париже, снимавшей фильмы в рамках плана Маршалла. Но он никогда еще не участвовал в такого рода приключениях. Позже восточногерманские полицейские утверждали, что от него пахло алкоголем.

Когда восточногерманские полицейские опять отказались его пропустить, Лайтнер махнул рукой из окна вооруженным солдатам и еще раз в их сопровождении въехал на территорию Восточного Берлина. В это время политический советник американской миссии Говард Триверс позвонил в советский штаб и попросил, чтобы к контрольно-пропускному пункту «Чарли» подъехал русский чиновник.

Когда Лайтнер вернулся из второй поездки в Восточный Берлин, у КПП появился советский представитель. После переговоров с восточногерманскими полицейскими и американцами русский принес извинения Лайтнеру за поведение восточных немцев. Лайтнер в третий раз проехал туда и обратно, и на этот раз за ним ехал еще один гражданский автомобиль. Казалось, американцы одержали полную победу.

Американские автомобили сделали что-то вроде круга почета: проехали по Фридрихштрассе до Унтер-ден-Линден, затем повернули налево у Бранденбургских ворот и, повернув еще раз налево, выехали на Фридрихштрассе. Приблизительно в 22:00 прибыл более высокопоставленный советский чиновник, заместитель политического советника полковник Лазарев. Он тоже принес извинения за поведение восточногерманских полицейских, объяснив, что у полицейских нет списка машин, которые они не должны проверять. После этого в довольно резкой форме он выразил недовольство «вооруженным вторжением» американцев в советскую зону.

Лайтнер с женой не попали на спектакль, но Клей поздравил их с собственным представлением. На следующее утро Клей сообщил представителям прессы, что «все выяснилось», это восточные немцы придумали не пускать союзников в Восточный Берлин.

Однако его победа была недолгой. В то же утро восточногерманское правительство издало приказ, согласно которому все иностранцы – кроме военных в форме – должны предъявлять удостоверения личности перед входом в «демократический» Берлин. Восточногерманское телеграфное информационное агентство АДН (ADN; сокращение от Allgemeiner Deutscher Nachrichtendienst) назвало воскресный инцидент «провокацией на границе», совершенной вечером неизвестным гражданским лицом (Лайтнер) с неизвестной женщиной (Дороти), к которым позже присоединился пьяный (Хемзинг).

Как только стали известны имена американцев, причастных к инциденту, по радио ГДР специально для американских солдат на английском языке было передано сообщение: «Не скоро министр Лайтнер сможет опять взять свою подругу, чтобы попытаться провести с ней ночь в Восточном Берлине в выходной день».

В Вашингтоне Кеннеди был вне себя от злости. Он пытался начать переговоры с Советами, и ему совсем некстати был этот инцидент. «Мы посылали его [Лайтнера] туда не для того, чтобы он посещал оперу в Восточном Берлине», – сказал президент, превратно истолковав событие и не принимая во внимание тот факт, что Лайтнер действовал согласно руководящим указаниям личного представителя президента.

Помимо этого, Кеннеди предстояло решить еще одну проблему. Четырьмя днями ранее Клей вынес на обсуждение вопрос о своей отставке, если ему не разрешат более активно участвовать в решении берлинского вопроса. Только предоставив Клею большую свободу действий, президент мог предотвратить политический катаклизм.

Американский военный штаб, Западный Берлин

Растущее неверие в свои силы заставило генерала Клея предложить президенту рассмотреть вопрос о его отставке в первом личном письме, которое он написал Кеннеди после возвращения в Берлин.

Советник по вопросам национальной безопасности Банди предупреждал президента, когда тот остановил свой выбор на Клее, что он рискует устроить «еще одно дело Макартур – Трумэн» – Макартур был отправлен в отставку президентом Гарри Трумэном из-за разногласий во взглядах на ведение войны и необходимость ее расширения на территорию Китая. Макартур настаивал на начале широкомасштабной войны против Китая, выступал с критикой руководства страны, и Банди считал, что все указывает на то, что Клей тоже захочет действовать в Берлине более агрессивно, чем Кеннеди, в то время как президентская администрация продолжает идти на уступки по требованию Хрущева.

Клей изложил свои предложения в более мягкой форме, чем это сделал в свое время Макартур, поскольку понимал, что почти наверняка станут известны причины его отъезда из Берлина, а это только еще больше оживит критиков Кеннеди и приведет в уныние жителей Берлина.

Клей начал письмо с извинений за то, что оно слишком длинное, 1791 слово, и что не писал раньше. Он объяснил Кеннеди, что, по его мнению, многие инциденты, которые произошли за время его нахождения в Берлине, недостойны президентского внимания.

Прежде всего, написал он, «мы должны сохранять доверие берлинцев. В противном случае утечка капитала и бегство авторитетных граждан могут разрушить нашу позицию здесь, и утрата доверия к нам распространится по всему миру». Берлинцев мало заботит поведение французов и британцев, утверждал Клей, но «если мы не оправдываем ожиданий, они приходят в сильное смятение».

Клей не удержался от критики. Он косвенно раскритиковал отношение президента к закрытию границы 13 августа, считая, что это можно было оспорить, причем без особого риска. «Я не говорю, что мы должны были начать войну, чтобы остановить строительство Берлинской стены, но как минимум должны были ездить туда-сюда через границу на военных грузовиках и с помощью этих ограниченных действий препятствовать возведению стены».

Клей сообразил обвинить в этом не Кеннеди, а его берлинских подчиненных. «Я был поражен, увидев, что не предпринимается никаких действий, чтобы положить этому конец». Эти люди не склонны к риску, возмущенно заявил он. «Достаточно всего нескольких неодобрительных замечаний, чтобы отбить у них охоту высказывать независимые суждения». «Даже такие талантливые командующие, как [верховный главнокомандующий объединенными вооруженными силами НАТО Лорис] Норстед», находятся под влиянием союзников, не желающих предпринимать каких-либо действий в Берлине.

Затем Клей перешел к сути дела: «Насущная необходимость – прекратить посягательства на наши права» со стороны восточногерманских сил, «в то время как советские силы остаются в тени». Он был недоволен тем, что европейское командование «обходит вниманием» его советы относительно того, что США должны отвечать на незначительные инциденты. Он хотел, чтобы президент расширил его полномочия по такому вопросу, как проверка документов на восточногерманской границе, поскольку, по его мнению, этот вопрос был намного серьезнее, чем считали советники президента по вопросам внешней политики.

Генерал высказывал мнение с самоуверенностью человека, повлиявшего на историю путем непосредственной связи с предыдущим президентом. «Если мы хотим реагировать должным образом и быстро, местный командующий должен иметь право в случае непредвиденных обстоятельств действовать по моему совету и с моего согласия в пределах полномочий, которые вы передали нашему военному командованию в Европе».

Клей хотел, чтобы президент освободил генерала Уотсона, местного командующего, от ограничений, наложенных на него генералом Кларком (Гейдельберг) и генералом Норстедом (Париж). Хотя Клей признавал, что Соединенные Штаты не могут изменить ситуацию в Берлине с помощью военной силы, он тем не менее отметил, что «мы можем потерять Берлин, если не захотим пойти на некоторый риск, применив силу… совершенно очевидно, что мы достигли опасной точки».

Клей доказывал правильность предпринятых им действий, против которых, как он знал, выступали советники Кеннеди, – в частности, освобождение беженцев, прятавшихся в Штайнштюккене, и возобновление патрулирования автострады. Он утверждал, что «эти простые действия с нашей стороны ослабили здесь напряженность и восстановили уверенность». Он сказал президенту, что Соединенные Штаты должны отстаивать свое право свободного прохода через контрольно-пропускной пункт «Чарли» не ради себя, а потому, что этого ждут жители Западного Берлина. По этой причине, объяснил Клей, он «каждый день отправляет туда по возможности больше транспортных средств».

Клей, хотя президент не просил его об этом, изложил план военных действий на случай непредвиденных обстоятельств, как он это сделал для Трумэна после введения эмбарго. «Если нас остановят на шоссе [в Берлин], мы должны быстро незначительными силами выяснить намерения противника. Если нам придется отступить перед превосходящими силами противника, мы должны незамедлительно организовать воздушный мост и одновременно применить экономические санкции и блокаду в попытке вызвать ответное действие со стороны Советов. В Западном Берлине не будет паники, если мы одновременно предпримем эти шаги, и мы выиграем время для вас, чтобы вы могли спокойно принять окончательное решение».

Говоря об «окончательном решении», Клей имел в виду ядерную войну. Генерал спокойно заявил: «Если наши действия приведут к уничтожению и захвату вовлеченных сил, то совершенно очевидно, что советское правительство захочет начать войну».

Заканчивая эту тему, Клей пообещал в будущем писать более короткие письма. Он заверил, что для него большая честь служить Кеннеди в Берлине, но добавил: «Я понимаю, что никто полностью не осознает, что это значит». «Я не думаю, – написал он, – что вы послали меня сюда, чтобы я жил изолированно, и я знаю, что не могу как положено исполнять свои обязанности, если считается правильным соблюдать в Берлине чрезвычайную осторожность».

Далее он затронул тему отставки. Клей был известен тем, что время от времени угрожал отставкой, и практически достигал этими угрозами своей цели. Он считал, что иногда это единственный способ привлечь внимание вышестоящих начальников.

Тщательно взвешивая каждое слово, заверяя в преданности солдата главнокомандующему, Клей, однако, выразил сомнение в том, что может продолжать служить в существующих обстоятельствах. «Могу добавить, что я прибыл сюда не для того, чтобы добавить вам проблем. Я очень хочу, чтобы вы знали, что в трудные времена я никогда не позволю себе вызвать ненужные споры и если вы решите или я сочту нужным доложить вам, что моя служба здесь не приносит никакой пользы, то я уйду так, что вызову только ваше одобрение и не добавлю вам проблем».

Письмо заканчивалось словами:

«С глубоким уважением, готовый к услугам,

Люсиус Д. Клей,

генерал армии США в отставке».

Париж

По распоряжению Кеннеди американский посол в Париже генерал Джеймс М. Гевин договорился о встрече с президентом Шарлем де Голлем, чтобы ответить на письмо французского лидера, полученное Кеннеди двумя днями ранее и вызвавшее у него сильное раздражение.

Шарль де Голль стал самым неудобным союзником, да еще и оказывал влияние на западногерманского канцлера Конрада Аденауэра, а Кеннеди, желая вовлечь Москву в новые переговоры по Берлину, хотел выступать единым фронтом с союзниками. Де Голль отказался даже принимать участие в предварительных совещаниях о возможностях новых переговоров с Советами, на которых присутствовали американцы, британцы и западные немцы, – не помогли ни просьбы, ни увещевания.

Де Голль неодобрительно отнесся к переговорам между Раском и Громыко, которые состоялись вскоре после закрытия границы, поскольку они создали впечатление, что США согласились с долгосрочным разделением Берлина и готовы обсудить с Москвой законность этого положения. Кроме того, он опасался, что Кеннеди готов обсуждать с Советами даже будущее Западной Германии. Французский лидер не видел обстоятельств, при которых переговоры с Хрущевым могли привести к чему-либо, кроме дальнейших уступок, которые нарушат политический баланс в Европе и «приведут к деморализации, с которой трудно бороться, в странах, входящих в наш альянс, особенно в Германии, и могут подвигнуть Советы на дальнейшее наступление».

В письме де Голля не звучало той отеческой теплоты, которую он выказал во время встречи с Кеннеди в Париже, где президент сделал остановку перед Венским саммитом с Хрущевым. «Должен сказать, господин президент, что сегодня, более чем когда-либо, я считаю, что проводимая в дальнейшем политика должна быть следующей: отказ от обсуждения изменения статус-кво в Берлине и существующей ситуации в Германии и, следовательно, отказ от ведения переговоров по этим вопросам до тех пор, пока Советский Союз не откажется от действий в одностороннем порядке и не прекратит угрозы». Жесткое, не вызывающее сомнений письмо.

Сразу же после 13 августа де Голль установил в общении с Кеннеди резкий тон. Уже через две недели после закрытия границы Кеннеди обратился к де Голлю с просьбой повлиять на мнение лидеров стран третьего мира, чтобы настроить их против коммунистов. Он также сказал, что хочет, чтобы Франция оказала поддержку в предпринимаемых им усилиях в организации новых переговоров по Берлину с Москвой.

Де Голль отклонил просьбу Кеннеди относительно стран третьего мира, заявив, что слаборазвитые страны «по большей части уже приняли решение, и вы знаете какое». Что касается переговоров с Советами, то де Голль ясно объяснил, почему он против этих переговоров: «из-за угроз, которыми они осыпают нас, и действий, которые они совершают в нарушение соглашений».

Французский президент предупредил Кеннеди, что сейчас, когда прошло так мало времени с августовского закрытия границы, любые переговоры будут рассматриваться Советами как «сигнал о нашей капитуляции» и, следовательно, это будет серьезный удар по НАТО. Хрущев, написал де Голль, будет использовать переговоры только для того, чтобы оказать большее давление на берлинцев.

Несмотря на двухмесячные усилия американских дипломатов и личные письма Кеннеди, французский лидер не отступил от своей позиции. 14 октября Кеннеди сообщил де Голлю, что добился «прорыва» в отношениях с Москвой: Хрущев согласился на переговоры с союзниками по Берлину, не затрагивая темы Восточной Германии. Кеннеди сообщил, что надеется в середине ноября организовать встречу министров иностранных дел союзников, чтобы подготовиться к новым переговорам с Москвой. Кеннеди заверил де Голля, что «у нас нет намерения уходить из Берлина и мы не собираемся отказываться от своих прав на переговорах». Однако Кеннеди сказал, что союзники должны приложить дипломатические усилия, пока Берлин не вошел «в стадию глубокого и драматичного кризиса». Он хочет, чтобы союзники четко обозначили цель и провели военные приготовления «перед окончательной конфронтацией».

Де Голль поднял на смех Кеннеди, сказавшего, что Хрущев пошел на уступку по Восточной Германии. Он отмахнулся от страха Кеннеди перед войной, заявив, что Хрущев «не создает впечатления, что Кремль действительно готов метать молнии. Дикий зверь, который готовится к прыжку, не выжидает так долго».

Учитывая это, посол Гевин понимал, что ему предстоят трудные переговоры. Кеннеди выбрал Гевина для работы в Париже отчасти из-за того, что Гевин относился к тем немногим людям, чьи действия во время войны заслужили уважение де Голля. Гевин был самым молодым дивизионным командиром армии США во время Второй мировой войны и получил прозвище Прыгающий генерал за свою готовность, несмотря на занимаемое положение, совершать вместе со своими солдатами боевые прыжки с парашютом [91].

Несмотря на это, де Голль разговаривал с Гевином со свойственной ему снисходительностью.

Де Голль сказал Гевину, что хотя не станет ничего делать, чтобы помешать Соединенным Штатам провести ноябрьское совещание с союзниками, но Кеннеди придется проводить его без участия французов.

Гевин спросил, не считает ли де Голль, что лучше принять участие и дать понять, чтобы у Советов не осталось сомнений, что союзники «будут участвовать в военных действиях», если Советы продолжат следовать нынешним курсом.

Де Голль ответил, что, по его мнению, у Советов есть только два варианта и ни один не требует переговоров. Или Советы не хотят начинать всеобщую ядерную войну, и тому, по его мнению, есть доказательства – и тогда нет никакого смысла спешить с переговорами, или они действительно хотят начать войну, и в этом случае союзники должны отказаться от переговоров, поскольку тогда они «будут вести переговоры в условиях непосредственной угрозы».

«Нельзя вести переговоры с людьми, которые угрожают войной», – заявил де Голль Гевину. Убедительно отстаивая свою точку зрения, де Голль сказал, что союзники не могут вести переговоры с Советами, «когда они угрожают атомной бомбой, построили стену в Берлине, угрожают подписать договор с Восточной Германией, не гарантируя сохранения доступа в Берлин, и вообще позволяют себе бряцать оружием».

Как и его предшественники в Белом доме, Кеннеди терял терпение с де Голлем, который был готов рисковать жизнями американцев ради Берлина. Кеннеди приходилось одновременно вести борьбу с непредсказуемыми русскими, с не желающими сотрудничать союзниками и отставным генералом, который играл по собственным правилам, а теперь еще и пытался вмешиваться в дипломатию.

Американский военный штаб, Западный Берлин

Клей, ободренный успехом с военными эскортами, решил, что пришло время дать Вашингтону совет, как можно совместить стремление к переговорам с демонстрацией силы. Он высказал свои соображения в телеграмме государственному секретарю Раску, одному из своих основных противников в Вашингтоне.

Клей указал, что согласен с мнением Раска, что вопрос предъявления документов, удостоверяющих личность, на восточногерманских пограничных пунктах не является «весьма важным делом», однако заявил, что Соединенные Штаты должны все вернуть на прежнее место. «Я считаю, – написал он Раску, повторив слова, сказанные президенту, – что мы не можем позволить себе согласиться с лишением прав до переговоров, поскольку тогда мы начнем переговоры только с оставшимися правами, которые в случае необходимости будем отстаивать с помощью силы».

Клей «посоветовал» Раску срочно вызвать советского посла и сообщить ему, что Соединенные Штаты не признают новый пограничный режим и отказываются начинать любые переговоры по Берлину с русскими, пока восточные немцы не отменят приказ. Он утверждал, что это укрепит позицию США в Берлине, послужит проверкой готовности Хрущева к переговорам и сблизит мнение США относительно переговоров по Берлину с мнением французов и западных немцев.

Клей старался доказать Раску, что намного разумнее использовать пограничный спор в качестве дипломатического рычага, чем продолжать его военные эскорты, поскольку он понял, что в конечном итоге столкнется с превосходящими силами Советов. Клей объявил, что прекратит свои выступления у контрольно-пропускного пункта «Чарли», чтобы Раск мог попробовать решить вопрос дипломатическим путем. «Сегодня мы не будем подвергать испытанию КПП на Фридрихштрассе, дождемся вашего мнения по этому вопросу, – написал Клей, а затем добавил: – Но ответ ждем не позже завтрашнего дня».

Овальный кабинет, Белый дом, Вашингтон, округ Колумбия

Западногерманский посол Вильгельм Греве считался в Белом доме самым неприятным членом иностранного дипломатического корпуса. Не обладавший чувством юмора, надменный Греве настолько откровенно демонстрировал презрение к так называемым «создателям новых рубежей» Кеннеди, что его за это упрекнул даже Аденауэр.

Учитывая, что днем раньше Гевину не удалось уговорить де Голля, Кеннеди не ждал ничего хорошего от назначенной на утро в Овальном кабинете встречи с Греве. Президент был раздражен тем, что в американские и европейские СМИ просочились сведения о том, что его желание начать новый раунд переговоров по Берлину встретило противодействие со стороны французов и западных немцев.

Посол Греве обошелся без легкой светской беседы и сразу сообщил о беспокойстве канцлера по поводу того, что Кеннеди, похоже, забыл об обязательствах перед Западным Берлином. В своей стране Греве был одним из ведущих специалистов по международному праву. Он участвовал в переговорах об окончании оккупации союзниками Западной Германии и играл ведущую роль в создании так называемой «доктрины Хальштайна», которая отрицала возможность установления дипломатических отношений со странами, признавшими Восточную Германию.

Греве сказал, что Аденауэр готов начать войну, чтобы защитить свободу Берлина. С этой целью канцлер увеличил военный бюджет, укрепляет вооруженные силы и формирует коалиционное правительство. Однако, продолжил Греве, канцлер обеспокоен планами Кеннеди относительно наращивания обычных сил в Европе. Он считает, что «это было бы убедительно только в том случае, если бы мы были готовы в случае необходимости к нанесению упреждающего ядерного удара».

Мы опасаемся того, заметил Греве, что надежда союзников на обычные вооружения может привести к ситуации, когда отсутствие угрозы применения ядерного и других высокоэффективных видов оружия подвигнет советские войска «перейти границу и занять значительные территории» Западной Германии, и привел в качестве примера ситуацию в Китае в 1947 году. «Решение использовать ядерное оружие ясно даст понять советскому правительству, что целью будет Советский Союз», – сказал Греве.

Кеннеди не выдавал растущего раздражения, выслушивая нотации союзников о разного рода рисках, которым он подвергает американцев ради Берлина. Он солгал Греве, заявив, что хочет встретиться с Аденауэром, встреча запланирована на середину ноября, и надеется, что они смогут найти понимание в отношении политики с Советами. Президент отметил, что «сожалеет» о появившихся в печати сообщениях относительно существующих между ними разногласиях в связи с переговорами с Москвой. Он хотел понять, что Хрущев понимает под свободным Западным Берлином. «Я чувствовал бы себя намного лучше, если бы мы пришли к договоренностям, не доходя до ядерной стадии», – сказал он Греве.

Кеннеди пожаловался Греве, что де Голль «очевидно, считает каждый шаг в направлении Советов проявлением слабости».

Греве знал, что Аденауэр считает точно так же. Аденауэр, как и де Голль, был крайне недоволен переговорами между Раском и Громыко. Кроме того, сказал Греве, Аденауэр беспокоится, что Соединенные Штаты забыли об обещании поддержать объединение Германии, поощряют установление более тесных контактов между двумя Германиями.

Кеннеди, уставший выслушивать одни и те же жалобы, раздраженно ответил, что США и Западная Германия «должны искать новые подходы» к Советам. Кеннеди заявил, что не видит перспективы объединения в обозримом будущем и не думает, что союзники должны твердо придерживаться своего решения относительно Западного Берлина. Президент искал способ улучшить ситуацию и хотел, чтобы Аденауэр помог ему в этом.

Отражая презрительное отношение Аденауэра к «новым подходам» Кеннеди, Греве повторил мнение де Голля, что практически нет возможности договориться с Советами, поскольку в настоящий момент Москва будет добиваться новых уступок, а Запад отчаянно сопротивляться. Он доступно объяснил Кеннеди, как отразились уступки, сделанные президентом, на немцах и Аденауэре.

До 13 августа, сказал Греве, границу ежедневно пересекали по различным причинам в среднем полмиллиона человек – родственники, друзья и рабочие, которые тесно связывали два города, Восточный и Западный, и их население. Теперь границу ежедневно пересекает приблизительно пятьсот человек. Из-за «сдержанной» реакции Аденауэра на строительство Берлинской стены, объяснил Греве Кеннеди, чуть больше месяца назад канцлер потерял большинство и чуть не проиграл выборы.

Кеннеди напомнил Греве, что альтернативой переговоров с Советами по Берлину является «реальная перспектива вооруженного конфликта». Соединенные Штаты не отдадут Западный Берлин, сказал президент, но он хочет быть уверен, что, «когда мы дойдем до конца дороги», никто не задастся вопросом: а не лучше ли было решить проблемы путем переговоров, а не с помощью силы? Кеннеди раздраженно сказал Греве, что вместо того, чтобы только критиковать предложения США, Германия лучше бы высказывала «свои предложения, которые считает приемлемыми».

Греве, которого упрек Кеннеди задел за живое, ответил, что западные немцы тоже ищут способы изменить ситуацию в Берлине к лучшему, но считают, что в настоящий момент это не представляется возможным.

Холодно попрощавшись, Греве вернулся в посольство и отправил Аденауэру очередную телеграмму с плохими новостями.

Государственный департамент США, Вашингтон, округ Колумбия

Секретарь Раск пришел в крайнее раздражение оттого, что генерал Клей давал ему совет, о котором его никто не просил, относительно ведения переговоров с Москвой, и единолично принимал решения на берлинской границе. Фой Колер, начальник группы специалистов для решения берлинской задачи, позвонил от имени Раска в девять вечера по берлинскому времени Алану Лайтнеру для того, чтобы вырвать из-под влияния генерала Клея.

Во время разговора с Лайтнером Колер доказал абсурдность совета Клея, что Раск должен использовать пограничный конфликт в качестве рычага для переговоров с Москвой. Кроме того, он напомнил Лайтнеру, что тот должен отчитываться перед Раском, а не перед Клеем. Позже, сообщая Раску о беседе с Лайтнером, Колер сообщил, что «Лайтнер отделывался пустыми словами, говорил одно, а думал другое».

Лайтнер заверил Колера, что его роль в инциденте с переходом границы, случившемся два дня назад, была «неожиданной и он чувствовал себя неловко». Никогда еще за всю дипломатическую карьеру Лайтнер не сталкивался с таким вниманием со стороны средств массовой информации, от гнусных инсинуаций в коммунистической прессе, что он якобы пересек границу, чтобы встретиться с любовницей в Восточном Берлине, до чрезмерных восхвалений в западноберлинских газетах, что главный американец в Берлине наконец-то продемонстрировал восточным немцам намерения Соединенных Штатов.

Колер сообщил, что в США только и разговоров, что о Лайтнере, но Государственный департамент старался избегать гласности, и для его сотрудника это не было комплиментом. Но, сказал Колер, его гораздо больше волнует решение, которое Клей принял относительно пересечения границы без разрешения Вашингтона; он назвал его «серьезной тактической ошибкой Клея». По его мнению, появление советского чиновника на границе 22 октября доказало, что Советы, а не восточные немцы отвечают за свободный проход американцев в Восточный Берлин.

Лайтнер принес извинение своему руководству в Вашингтоне, что не положил конец военным эскортам, объяснив, что решение принял «человек, имевший большие, чем он, полномочия», а именно генерал Клей. В то же время Лайтнер хотел знать, что Раск думает об остроумной идее Клея пригласить советского посла и сообщить ему, что Соединенные Штаты будут отказываться от переговоров с Россией до тех пор, пока восточные немцы не отменят приказ об ужесточении пограничного контроля.

Колер ответил, что предложения Клея рассматриваются, но много других факторов будут влиять на принятие решения о том, когда и как вести переговоры с русскими. Раск хотел, чтобы Клей продолжил свои испытания с «вооруженными и невооруженными эскортами американских транспортных средств», если восточные немцы будут продолжать отказывать американцам в праве свободного прохода через границу.

Таким образом, генерал Клей получил ясные инструкции возобновить свои эскорты. Клею четко указали его место. Раск не хотел, чтобы генерал вмешивался в вопросы, связанные с американо-советскими переговорами, поскольку ничего не понимал в дипломатии.

Контрольно-пропускной пункт «Чарли», Западный Берлин

Первый лейтенант армии США Верн Пайк в оливково-зеленом армейском шлеме, на котором спереди были две белые буквы МР (Military Police – военная полиция), с винтовкой М-14 с примкнутым штыком, глядя на орудийные стволы вражеских танков, мучился двумя вопросами.

Двадцатичетырехлетний американский военный полицейский беспокоился за свою двадцатилетнюю жену Ренни, беременную близнецами. Пайк решил не отправлять ее домой на Рождество, поскольку молодоженам не хотелось надолго расставаться, но теперь это решение казалось ему безответственным.

Пайк понимал, что разворачивающийся перед ним конфликт может перерасти в войну – возможно, даже ядерную – и унести жизни его самого, его молодой жены и их будущих близнецов, не говоря уже о значительной части планеты. Все, что требуется, думал он, – это один щелчок пальцем, русского или американца, у которого откажут нервы.

Десять американских танков М-48 «Паттон» [92] стояли на Фридрихштрассе напротив такого же количества советских танков Т-54 на расстоянии приблизительно ста шагов.

Открытая проверка сил началась несколькими часами ранее, когда американские танки с грохотом подъехали к границе, как они это проделывали уже два дня, чтобы выступить в качестве военного эскорта при проезде гражданских машин в Восточный Берлин.

Ровно в 16:45 после очередной успешной операции американским танкам поступил приказ возвращаться на авиабазу Темпельхоф. Пайк, чей взвод военной полиции контролировал контрольно-пропускной пункт «Чарли», и майор Томас Тири, командир танковой группы, выкурив по сигарете, зашли погреться в аптеку на углу Фридрихштрассе и Циммерштрассе. Какое-то время они молча смотрели в окно, а потом, не веря своим глазам, посмотрели друг на друга.

«Ты видишь то же, что и я?» – спросил Тири Пайка.

«Сэр, это танки! – тревожно воскликнул Пайк. – И они не наши». Он прикинул, что танки находятся примерно в семидесяти – ста метрах от них.

Танки выглядели как новые советские танки Т-54, но без опознавательных знаков. Еще удивительнее было то, что танкисты были в черной форме без знаков различия. Если это были советские солдаты – а трудно было представить, что это кто-то другой, – то они явно не хотели быть опознанными.

«Верн, – сказал Тири, – я не знаю, чьи это танки, но мчись в Темпельхоф и возвращай мои танки назад».

«Есть, сэр», – взглянув на часы, ответил Пайк. Танки отъехали десять минут назад, так что у него не займет много времени догнать их. Он вскочил в свой белый полицейский «форд» и, включив сирену и мигалку, понесся по оживленной в этот час трассе, лавируя между машинами. Он догнал танки, когда они уже подъезжали к своей базе.

Пайк обогнал танки, показывая, чтобы они остановились, и крикнул в смотровую щель первого танка, которым управлял капитан Боб Лэмфир, который жил в том же доме, что и Пайк, в Берлине: «Сэр, у нас проблемы на контрольно-пропускном пункте «Чарли»; следуйте за мной обратно на максимально возможной скорости».

«О-го-го!» – в восторге выкрикнул Лэмфир, приказав танкам разворачиваться и двигаться на границу. Позже Пайк вспоминал, как росло в нем нервное напряжение по мере приближения к КПП: «В Берлине в пятницу в пять часов вечера самый час пик, я мчусь на своей небольшой машине к КПП «Чарли» под звуки сирены. И только вижу, как берлинцы разбегаются в стороны, освобождая дорогу».

Американские танки вернулись к месту действия в 17:25. К этому времени советские танки встали на стоянку у одного из главных бульваров Берлина, Унтер-ден-Линден. То, что происходило на Фридрихштрассе, если бы не скрытая опасность, напоминало сцену из французской комедии с советскими актерами, орущими за занавесом, в то время как американские актеры, запыхавшись, вбегают на сцену. Ожидая, что противники могут вернуться, американские танки заняли оборонительную позицию.

Примерно через сорок минут, в самом начале седьмого, танки, которые опознали как советские, вернулись. Корреспондент «Вашингтон пост», стоявший в толпе десятков других корреспондентов, собравшихся на перекрестке, заявил, что «впервые произошло открытое противостояние вооруженных сил двух союзников величайших мировых держав».

Что касается отсутствия опознавательных знаков, то корреспондент радио Си-би-эс Даниэль Шорр назвал эти танки «позаимствовав термин из Оруэлла… не-танками. Или мы можем однажды услышать, что это были просто русскоговорящие добровольцы, которые купили несколько резервных танков и сами же приехали на них». Шорр описал любопытную сцену: на Западе американские солдаты сидели на танках, курили, разговаривали и ели что-то из котелков. Жители Западного Берлина, собравшиеся за заградительными барьерами, покупали у уличных торговцев сухие крендельки, посыпанные солью, и бросали цветы солдатам. Западная часть сцены была ярко освещена мощными прожекторами, установленными на коммунистической стороне, – попытка запугать, используя превосходство в электрической мощности. На восточной части сцены в темноте на танках, очевидно советских, сидели одетые в черную форму солдаты. «Какая иллюстрация для исторических книг!» – воскликнул Шорр.

Клей приказал найти доказательства, что это советские танки, для того, чтобы сообщить об этом в Вашингтон. Это был не праздный интерес: для США опасность заключалась в том, что противоборство с советскими танками могло перерасти во всеобщую войну.

Пайк и его водитель Сэм Маккарт, выполняя приказ по установлению происхождения танков, сели в армейский седан и, пробравшись сквозь баррикады, проехали мимо танков, припарковались и пошли пешком обратно. В этом состоял определенный парадокс открытого противостояния: обе стороны продолжали соблюдать свободу передвижения военных транспортных средств на границе, поэтому-то Пайк смог беспрепятственно въехать на территорию Восточного Берлина.

Пайка удивила нелогичная расстановка танков – два-три-два. При такой расстановке последний ряд танков лишался возможности стрелять по врагу. Кроме того, они были легкой мишенью. Пайк подошел к заднему танку, но не увидел ничего, что бы помогло ему понять, чьи это танки. Тогда он залез на танк и спустился в водительский отсек. Там он нашел доказательства, что это советский танк: надписи на панели управления были на кириллице, и лежала газета на русском языке – Пайк обладал поверхностным знанием русского языка. «Эй, Маккарт, посмотри, что я нашел», – сказал Пайк водителю, показав ему газету, которую прихватил в качестве доказательства.

Экипажи танков, примерно пятьдесят человек, сидели поблизости на земле и, очевидно, уже знали о цели их появления. Пайк подошел достаточно близко, чтобы понять, что они говорят по-русски. Когда один из офицеров заметил его, Пайк повернулся к Маккарту и сказал: «Давай сматываться!»

По возвращении они доложили подполковнику Сэболику, начальнику Пайка, что танки советские. Когда Пайк рассказал, как он это узнал, и показал газету, Сэболик, не веря своим ушам, воскликнул: «Что ты сделал?»

Подполковник позвонил в центр по операциям в случае непредвиденных обстоятельств и передал трубку Пайку, чтобы он сам доложил специальному представителю Кеннеди.

«Чьи это танки?» – спросил Клей.

«Советские, сэр», – ответил Пайк.

«Как вы узнали?» – задал вопрос Клей.

Когда Пайк объяснил, на той стороне линии воцарилось молчание. Пайк почувствовал, словно умел читать мысли на расстоянии, «о мой бог, лейтенант начал третью мировую войну».

Пайк отважился выполнить задание отчасти потому, что был молод и, как ему казалось, неуязвим, и, кроме того, потому, что американские солдаты считали, будто моральный дух, дисциплина и боевая готовность советских солдат находятся на низком уровне, и испытывали по отношению к ним чувство превосходства. Пайк, проезжая по автостраде в Западный Берлин, видел, как советские солдаты продавали ременные пряжки, форменные головные уборы и даже обменивали медали на журналы «Плейбой», жевательную резинку и, главное, на сигареты.

Иногда американские солдаты бросали горящие сигареты на землю только для того, чтобы понаблюдать, как русские бросаются наперегонки, чтобы подобрать их и сделать несколько затяжек. Позже Пайк вспоминал их стоптанную обувь и поношенную форму; Пайку показалось, что форма перешла им от предыдущих новобранцев. Он рассказал друзьям, что «от их тел шел запах, как из сортира».

С таким же пренебрежением Пайк относился к их танкам, обладавшим плохой маневренностью. Пайк отметил, что водителями в основном были представители азиатских меньшинств, поскольку только они могли поместиться в слишком тесной и узкой башне Т-34. Пайк и его товарищи смеялись, наблюдая, как подъезжали первые советские танки и стоявшие на дороге офицеры отчаянно размахивали руками, показывая, как и куда им следует встать.

Но Пайку было совсем не смешно, когда он думал о том, что советские солдаты могут «просто снести нас с пути, если решат захватить западную часть города». Пайк вспомнил инструктивное заседание, когда ему сообщили об обязанностях на дежурстве в Западном Берлине.

«Вы – первая линия обороны, – сказал командир. – Лучший способ выбраться оттуда, если начались действия, надеть на левую руку повязку Strassenmeister (уборщика улицы), взять метлу и начать подметать автостраду, двигаясь в Западную Германию. Это единственный способ выбраться живым из Берлина».

Тогда Пайку это показалось смешным, но теперь ему было не до смеха. Он просчитывал возможные варианты, топая ногами, чтобы согреться. Американские или советские лидеры передумают и отступят с поля боя, или кто-нибудь выстрелит, и начнется война. В любом случае он не мог представить себе беременную жену Ренни, хватающую метлу, чтобы с ее помощью выбраться из Берлина.

В какой-то момент восьмидесятилетняя женщина, жительница Восточного Берлина, решила воспользоваться неразберихой и просто перейти границу. Всего десять метров отделяло ее от сына, стоявшего на западной стороне, который кричал, чтобы она шла ни на что не обращая внимания, хотя на ее пути стоял восточногерманский полицейский. Толпа в ужасе наблюдала за сыном, который кричал: «Мама, давай, пожалуйста!»

Офицер, который получил приказ стрелять в тех, кто пытается сбежать, неожиданно проявил милосердие, отойдя в сторону вместе с собакой. Старуха, неуверенно ступая, сделала последние десять шагов и под радостные крики зрителей упала в объятия сына.

На капиталистическом Западе купались в свете шести мощных прожекторов, установленных восточными немцами днем раньше, четыре американских танка М-48, первая пара на белой нарисованной черте на Фридрихштрассе, разделяющей Восток и Запад. Еще два танка застыли чуть дальше на Фридрихштрассе, и четыре танка стояли наготове в шести километрах. Рядом расположились пять бронетранспортеров и пять джипов с военными полицейскими в бронежилетах и с винтовками с примкнутыми штыками.

Американский гарнизон, численностью 6500 человек, был приведен в состояние боевой готовности. Французские солдаты – три тысячи человек – получили приказ оставаться в казармах. Британцы установили рядом с Бранденбургскими воротами, приблизительно в шестистах метрах от них, два противотанковых орудия и направили вооруженные патрули к заграждениям из колючей проволоки. Репортер «Нью-Йорк таймс» подробно рассказал читателям о событиях того дня. «Выглядело так, словно два шахматиста пытались сразиться в центре доски, на которой царил хаос: генерал Клей двигал американские фигуры, а, по-видимому, маршал Иван Конев, недавно назначенный советский командующий в Восточной Германии, двигал советские фигуры… Как личный представитель президента Кеннеди, генерал Клей занимал особое место… и было ясно, что благодаря этому особому положению у него решающий голос в принятии решений».

Пайк и его военные полицейские стремились противостоять коммунистам, расстроенные тем, что 13 августа им было приказано оставаться в казармах. Спустя три недели после закрытия границы военные полицейские беспомощно наблюдали, как восточногерманские строители заменяли заграждения из колючей проволоки бетонными блоками.

Пайк пытался добиться от начальников распоряжений, что ему делать в данной ситуации, надеясь, что ему прикажут помешать возводить стену, но услышал в ответ: американские солдаты должны сидеть сложа руки и молча наблюдать за строительством стены.

Позже Пайк вспоминал, как вечером 1 сентября один из восточных немцев, строивших стену, посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, что никто не обращает на него внимания, и сказал, глядя на Пайка через колючую проволоку: «Лейтенант, видишь, как я медленно работаю? Чего вы ждете?» Он хотел, чтобы американцы вмешались.

Позже полицейский, стоявший за рабочим, сказал почти то же самое: «Видишь, лейтенант, мой автомат не заряжен. Чего вы ждете?» У восточногерманских офицеров пограничной полиции, дабы избежать случайной перестрелки, были незаряженные автоматы, и офицер поделился этой информацией с Пайком, чтобы американцы знали, что могут нанести удар.

Пайк доложил об этом вышестоящему начальству, но ему опять приказали проявлять сдержанность.

Приказ о начале военных эскортов в прошедшее воскресенье как нельзя больше способствовал укреплению боевого духа. Полицейские Пайка должны были дежурить на границе, быть бдительными и стрелять в коммунистических пограничных полицейских, если те откроют огонь. Вооруженные винтовками, прикрываемые с тыла танками, они неоднократно сопровождали гражданские машины союзников и туристические автобусы через зигзагообразные пограничные барьеры.

Все шло нормально до тех пор, пока не появились советские танки. Теперь силы обеих сторон замерли на месте, а командующие скрылись в штабах – одни в восточной части города, другие в западной части города, – ожидая указаний соответственно из Вашингтона и Москвы.

Пайк заступил на дежурство. Впереди была длинная холодная ночь. Его личные вещи едва ли могли помочь остановить советские танки и пехоту: нарукавная повязка военной полиции на левой руке, санитарная сумка, комплект столовых принадлежностей, наручники, полицейская дубинка, автоматический пистолет 45-го калибра и винтовка. Рассматривая в бинокль молодые испуганные лица противника, Пайк с беспокойством думал о том, «что случится, если один из этих идиотов откроет по нас огонь – и открытое противостояние превратится в перестрелку».

Как раз в то время, когда начали подходить советские танки, Клей получил новые распоряжения из Вашингтона с требованием отступить. Раск предостерег Клея от следования агрессивным курсом, подтвердив то, что уже говорил ему три дня назад. Фой Колер добавил примечание к телеграмме Раска, предназначенное для того, чтобы убедить Клея, что любое обращение к Кеннеди будет пустой тратой времени: «Одобрено [Раском] после рассмотрения президентом». За эти годы Клей неоднократно наблюдал проявления политической мягкотелости, но это было уже чересчур.

«Мы, естественно, давно решили, что вход в Берлин не относится к жизненно важным интересам, которые бы требовали решительного применения силы для защиты и сохранения позиции, – написал Раск. – По этой причине, согласившись со строительством стены, мы должны честно признаться себе, что тем самым признали факт, что Советы смогли, как они ранее сделали в других местах под своим эффективным контролем, изолировать своих упрямых подданных».

В телеграмме Раска ясно говорилось: Клей должен рассматривать отсутствие реакции Кеннеди на закрытие границы как фактическое признание того, что Советы могут делать все, что пожелают на территории, которую в настоящее время контролируют. Раск подчеркнул, что союзники не поддержат более жестких мер, «особенно по вопросу предъявления удостоверений личности».

Раск сообщил Клею, что Кеннеди испытывает трудности, убеждая союзников в «реальной перспективе» вооруженного конфликта за Западный Берлин. Хотя правительство Кеннеди хотело продемонстрировать незаконность восточногерманских и советских действий 13 августа, объяснил Раск, «мы хотели, чтобы это превратилось не в демонстрацию бессилия, а привлекло внимание общественности всего мира к неправомерным действиям и пробудило надежды жителей Западного Берлина и всех западных немцев, которые испытали огромное разочарование».

Никогда еще Клей не был так уверен, что политика умиротворения только раззадорит русского медведя. Вот почему в тот же день он отправил телеграмму, призвав «совершить набег», чтобы разрушить часть стены. Он считал возможным, что восточные немцы полностью перекроют Фридрихштрассе.

В телеграмме он в общих чертах обрисовал план действий. Танки с навесным бульдозерным оборудованием на законном основании въезжают в Восточную Германию, что формально закреплено четырехсторонними соглашениями, а на обратном пути демонстративно проламывают часть стены. 26 октября верховный главнокомандующий объединенными вооруженными силами НАТО Норстед разрешил генералу Уотсону использовать «данный план [Клея] по сносу пограничных заграждений на Фридрихштрассе», если восточные немцы полностью заблокируют перекресток. Он приказал Уотсону составить альтернативный план, согласно которому танки должны будут одновременно «снести заграждения на Фридрихштрассе и в нескольких других местах».

При этом он добавил: «Этот альтернативный план может быть введен в действие только с моего особого распоряжения».

Фактически новая телеграмма Раска зарубила планы Норстеда и Клея. «Я не вижу, какую национальную цель преследует предложенный силовой набег», – написал Раск. Он добавил, что днем обсудит с президентом предложение Клея использовать танки для сноса заграждений.

Однако, сообщил Раск, учитывая важность сохранить «вместе трех основных союзников, мы, скорее всего, не сможем договориться по данному вопросу». Раск выразил признательность Клею за его совет, но объяснил, что в настоящее время важнее удержать союзников «перед лицом серьезной советской угрозы, одновременно оказывая давление на Советы против дальнейших односторонних действий».

Вашингтон лишил свободы действий знаменитого генерала Люсиуса Клея, создателя берлинского воздушного моста, когда советские танки приставили стволы своих орудий к его горлу.

Еще никогда он не чувствовал такого бессилия.

Кремль, Москва

Маршал Конев сообщил Хрущеву, что американские танки выдвинулись к границе и, похоже, готовы приступить к главной операции. Он уже представил в качестве доказательств фотографии об учениях, проводимых Клеем в лесу, где танки сбивали заграждения, и считал, что Хрущев должен понимать, что американцы могут попытаться уничтожить то, чего удалось добиться 13 августа.

Хрущев, который к тому времени лично руководил из Москвы действиями в Берлине, несмотря на продолжавшийся съезд партии, уже приказал отправить в Берлин еще двадцать три танка. «Поставьте наши танки на соседней улице, – приказал он Коневу, – и пусть они не выключают моторы. И пустите грохот и рев танков через громкоговорители».

Конев предупредил Хрущева, что если он бросит вызов американцам, то американские танки «могут перейти в наступление». Он опасался, что импульсивный Хрущев, преувеличивая советские возможности, может начать войну.

«Это едва ли, – ответил Хрущев – если только американцы не ослепли от ненависти».

Зал Кабинета, Белый дом, Вашингтон, округ Колумбия

Помощник вручил генералу Клею сообщение об увеличении советских танков на контрольно-пропускном пункте «Чарли» во время его телефонного разговора с президентом Кеннеди, который находился в Зале Кабинета на заседании президентской команды по национальной безопасности. К этому моменту, похоже, весь Вашингтон был против Клея, за исключением Кеннеди, который еще не высказал своего отношения к генералу.

Клей заверил президента, что контролирует ситуацию в Берлине. Он настойчиво утверждал, что решение Советов выдвинуть еще двадцать танков свидетельствовало всего лишь о математических расчетах, проведенных Советами, – они просто хотели сравняться с американцами.

Однако Советы были напуганы демонстрацией силы у контрольно-пропускного пункта «Чарли» и возможностью дальнейшей эскалации конфликта, и Хрущев впервые привел свои ядерные силы в состояние боевой готовности. Советский лидер не был уверен, что ситуация не выйдет из-под контроля, и подготовился к разным вариантам развития событий.

Клей ясно высказал свое мнение: «Если Советы не хотят войну за Берлин, мы не можем начинать ее. Если они начнут ее, мы ничего не сможем сделать, чтобы остановить ее». Генерал был готов ручаться, что Советы не хотят начинать войну, и считал, что Соединенные Штаты должны отбросить их. Но президент не хотел рисковать.

Клей не знал, что демонстрация силы у контрольно-пропускного пункта «Чарли» настолько лишила президента присутствия духа, что он отправил брата решить вопрос с его постоянным собеседником на протяжении последних шести месяцев, советским агентом Георгием Большаковым. Одновременно он задействовал второй, более старый канал через посла Томпсона в Москве, как уже делал перед Венским саммитом.

Президент не отказывался от Большакова, поскольку этот канал доказал свою успешность. Переговоры Бобби с Большаковым перед Веной не смогли подготовить его к расставленным Хрущевым ловушкам по Берлину, но в критический момент Большаков был самой быстрой и непосредственной связью с Хрущевым.

Бобби знал, как немедленно организовать встречу с Большаковым, причем так, чтобы об этом не прознали газетчики. Джеймс В. Симингтон, помощник генерального прокурора, думал, что его босс, Роберт Кеннеди, испытывает расположение к «Георгию» отчасти из-за своей «склонности к безобидным фиглярам». Они встречались каждые две недели или около того, и Бобби обсуждал с Большаковым «большинство важных вопросов, связанных с Советским Союзом и Соединенными Штатами».

Брат президента сам установил порядок общения и позже сокрушался, что «к сожалению – как глупо, – я не записывал многие из обсуждаемых вопросов. Я просто пересказывал брату, о чем мы говорили, и он действовал в зависимости от этой информации. Я думаю, иногда он сообщал эту информацию Государственному департаменту, а иногда умалчивал о ней».

Первое совещание относительно возрастания напряженности на границе у контрольно-пропускного пункта «Чарли» между Бобби Кеннеди и Большаковым состоялось 26 октября в 17:30, за день до появления советских танков на перекрестке Фридрихштрассе. Согласно воспоминаниям брата президента, вторые, решающие переговоры состоялись 27 октября в 23:30 по вашингтонскому времени, или 28 октября в 5:30 по берлинскому времени, когда в холодный предрассветный час друг напротив друга посреди Берлина стояли танки и солдаты двух держав.

По словам Бобби, он сказал Большакову, что «ситуация в Берлине усложнилась». Он пожаловался, что министр иностранных дел Громыко резко отклонил предложение посла Томпсона по разрядке напряженности. «Мы считаем, что такое отношение, когда прилагаются усилия, чтобы найти способ решить эту проблему, недопустимо», – заявил Кеннеди. Он призвал «в последующие четыре – шесть недель немного успокоиться».

Позже генеральный прокурор вспомнил, что тогда он сказал Большакову: «Президент хотел бы, чтобы через двадцать четыре часа там не было никаких танков». Хрущев именно так и поступил. Бобби отметил, что обсуждение инцидента на контрольно-пропускном пункте «Чарли» показало, что Большаков «действовал весьма эффективно, когда решался столь важный вопрос».

Неизвестны подробности договоренностей, поскольку ни один не вел запись бесед. Однако с этого момента Соединенные Штаты прекратили военные эскорты гражданских лиц, и Клей больше не бросал вызов восточногерманским властям на пограничных пунктах. Как бы то ни было, но Клей был готов в любой момент приступить к сносу части стены; навесное бульдозерное оборудование для пробивки стены сняли с танков и убрали на склад.

В отсутствие сопротивления Восточная Германия продолжила укреплять и расширять стену.

Вашингтон, округ Колумбия

В пятницу вечером, 27 октября, государственный секретарь Раск отправил телеграмму в американскую миссию в Берлине, в которой объявил о победе, несмотря на отступление. Раск отметил, что окончательное решение, положившее конец Берлинскому кризису, было принято на совещании в Белом доме в 17:00, на котором присутствовали президент, Раск, Макнамара, Банди, Колер и Хилленбранд. О решении сообщено в НАТО и в американские посольства, находящиеся в столицах трех главных союзников США.

«Мы достигли своей цели», – сообщил Раск. Кеннеди и Клей с полным правом могли утверждать, что появление советских танков доказывало их правоту, подтверждая мнение о том, что Москва, а не Восточный Берлин по-прежнему руководит событиями, происходящими в городе.

Тем не менее было ясно, что Раск капитулировал. В телеграмме говорилось, что «следует отложить поездки личного состава в штатской одежде на служебных машинах и на личных машинах с номерами вооруженных сил США и использование охранников и военных эскортов». Раск, чтобы избежать недопонимания, ясно дал понять, что президент хочет, чтобы Клей в дальнейшем избегал конфронтации с восточными немцами и русскими. «Американские гражданские официальные лица, – говорилось в телеграмме, – в настоящее время должны воздерживаться от посещения Восточного Берлина».

Клей оставался в Берлине еще несколько месяцев, пока его противники не одержали победу. «В данный момент, – сказал Раск, – уже ничего нельзя сделать на месте, теперь вопрос решается на высшем правительственном уровне… Отданы распоряжения о приостановке посещения гражданскими лицами Восточного Берлина в сопровождении военных эскортов».

Даже такой упрямец, как Клей, понял, что пора уступать место.

Дворец съездов, Москва

После напряженной ночи на берлинской границе маршал Конев встретился с Хрущевым в Москве, где подходил к завершению затянувшийся съезд партии. Конев доложил Хрущеву, что положение на границе в Берлине не изменилось. Никто не предпринимает никаких действий, сообщил он советскому лидеру, «за исключением того, что танкисты с той и другой стороны вылезают из танков и ходят вокруг, чтобы согреться». Хрущев приказал Коневу отвести танки. «Я уверен, что через двадцать минут или чуть больше американские танки тоже отойдут», – сказал Хрущев с уверенностью человека, заключившего сделку.

«Они не могут развернуть танки и отправить их на базу, пока на них направлены наши орудия, – объяснил Хрущев. – Они поставили себя в трудное положение и не знают, как из него выйти… Так давайте дадим им возможность».

Субботним утром, где-то в половине одиннадцатого, первые советские танки отъехали от контрольно-пропускного пункта «Чарли». Некоторые были завалены цветами и гирляндами, которые утром положили на них члены Союза свободной немецкой молодежи.

Спустя полчаса отъехали американские танки.

Закончился самый опасный момент холодной войны. Однако последствия Берлина 1961 года были драматичными и долговременными. Они встряхнули мир спустя год на Кубе – и они же сформировали картину мира на последующие три десятилетия.