Глава 11. Вена: угроза войны

Соединенные Штаты не желают стабилизировать положение в самом опасном месте в мире. Советский Союз хочет провести хирургическую операцию по вскрытию нарыва – уничтожить этот источник зла, эту язву…

Председатель Совета Министров СССР Хрущев – президенту Кеннеди, Вена, 4 июня 1961 года

Никогда еще не встречал такого человека. Я ему говорю, что ядерная война убьет семьдесят миллионов человек за десять минут, а он так смотрит на меня, словно хочет сказать: «Ну и что?»

Президент Кеннеди – корреспонденту «Тайм» Хью Сайди, июнь 1961 года

Советское посольство, Вена

Стоя перед посольством, Никита Хрущев переступал с ноги на ногу, словно боксер, стремящийся выйти из своего угла на ринг после одержанной в первом раунде победы. Когда он, протягивая для пожатия свою маленькую пухлую руку Кеннеди, широко улыбнулся, стала видна щель между передними зубами.

Московское посольство было бесстыдно имперским, и это притом, что Советское государство заявляло о себе как о государстве рабочего класса. Дворец, приобретенный в 1891 году у герцога фон Нассау послом России в Вене князем А.Б. Лобановым-Ростовским, был одним из красивейших зданий, возведенных в Вене в конце XIX века в стиле венского неоренессанса с колоннами, парадной лестницей и деталями внутреннего убранства, выполненными из натурального мрамора и гранита. «Приветствую вас на маленькой части советской территории», – сказал Хрущев Кеннеди. А затем произнес русскую поговорку, смысл которой ускользнул от Кеннеди: «Иногда пьем из маленькой рюмки, а говорим с большим чувством».

После приблизительно девятиминутной беседы, ни у кого не оставшейся в памяти, Хрущев провел своих американских гостей по коридору с колоннами к широкой лестнице, по которой они поднялись на второй этаж в зал для заседаний, стены которого были обтянуты тканью красного цвета.

То, как Кеннеди и Хрущев провели утро второго дня перед тем, как встретиться в советском посольстве, говорило о том, насколько разными были эти люди. Католик Кеннеди послушал венский хор мальчиков и мессу, которую отслужил кардинал Франц Кениг в соборе Святого Стефана. Глаза первой леди наполнились слезами, когда она опустилась на колени, чтобы помолиться. Толпа, собравшаяся на площади, встретила выход четы Кеннеди из собора приветственными возгласами. Примерно в то же самое время лидер Советского Союза, атеист Хрущев, возлагал венок у советского мемориала на Шварценбергплац. Местные жители с горькой иронией называли его «памятник неизвестному мародеру».

В конференц-зале, где собрались обе делегации, темно-красные портьеры, задернутые на высоких и широких окнах, не впускали солнечные лучи. Кеннеди начал разговор с той же темы, что и в начале первого дня, – спросил советского премьер-министра о его детстве. У Хрущева не было никакого желания обсуждать свое крестьянское происхождение с этим избалованным ребенком. Поэтому он, не вдаваясь в подробности, сказал, что родился в русской деревне, недалеко от Курска, менее чем в десяти километрах от украинской границы.

Быстро перейдя к настоящему времени, он сказал, что недавно около Курска обнаружены большие запасы железной руды, оцененные в тридцать миллиардов тонн. Скорее всего, сказал он, запасы в целом будут раз в десять больше. В США, напомнил Хрущев Кеннеди, запасы железной руды составляют всего часть от советских запасов, пять миллиардов тонн. «Советских запасов хватит, чтобы обеспечить потребности всего мира на долгие годы», – похвастался Хрущев.

Хрущев ловко ушел от обсуждения семейной темы и с гордостью рассказал о богатой материально-сырьевой базе своей страны. Он не стал расспрашивать президента о детстве, о котором и так был осведомлен достаточно хорошо, и предложил сразу перейти к главной цели встречи: обсуждению Берлина и его будущего.

В этот день в утреннем выпуске лондонской «Тайм» было приведено высказывание британского дипломата относительно венской встречи на высшем уровне: «Мы надеемся, что парню удастся выйти из клетки с медведем не слишком помятым». А Хрущев вышел утром второго дня с выпущенными когтями. Несмотря на то что им удалось быстро решить проблему, связанную с Лаосом, Хрущев не желал использовать эту проблему как пример возможного ослабления отношений между государствами.

Министры иностранных дел Соединенных Штатов и Советского Союза достигли соглашения о признании нейтрального Лаоса. Эта уступка дорого обошлась Хрущеву, поскольку против выступили китайцы, северные вьетнамцы и лаосцы Патет Лао, коммунистического движения Лаоса. Однако стоило Кеннеди сказать об интересах США в Азии, как Хрущев возмущенно заявил, что Соединенные Штаты «так богаты и могущественны, что приписывают себе какие-то особые права и не считают нужным признавать права других», и это не что иное, как «мегаломания и мания величия».

Кроме того, все усилия Кеннеди перевести переговоры к проблемам запрета ядерных испытаний наталкивались на сопротивление Хрущева. Заявление президента, что только оздоровление отношений может открыть путь к возможному урегулированию берлинского вопроса, не устраивало Хрущева. Для него Берлин был на первом месте.

Кеннеди, настаивая на решении вопроса о запрещении испытаний, напомнил Хрущеву китайскую пословицу: «Путь в тысячу миль начинается с первого шага».

«Вы, похоже, хорошо знаете китайцев», – произнес Хрущев.

«Мы оба можем узнать их лучше», – ответил Кеннеди.

«Теперь я узнал их достаточно хорошо», – улыбнувшись, сказал Хрущев.

Пусть только намек на испорченные отношения, но как это было нехарактерно для Советов.

Однако Советы подделают при расшифровке запись этих переговоров, добавив слова, которые на самом деле Хрущев не говорил Кеннеди: «Китай – наш сосед, друг и союзник», и отправят исправленную копию в Китай.

Важнейший обмен мнениями начался с предупреждения Хрущева. Для начала советский лидер напомнил, как долго пришлось ждать Москве переговоров по Берлину. То, что он хочет сделать, объяснил Хрущев, «повлияет на отношения между нашими двумя странами», особенно «если США неверно поймут советскую позицию».

При этих словах советники Кеннеди и Хрущева поняли, что все, что было до этого, являлось прелюдией к основным переговорам. «С окончания Второй мировой войны прошло шестнадцать лет. Советский Союз потерял в войну двадцать миллионов человек, и большая часть территории СССР была опустошена. Теперь Германия, страна, развязавшая Вторую мировую войну, восстановила военную мощь и заняла господствующее положение в НАТО. Немецкие генералы занимают высшие должности в этой организации. Нарастает угроза третьей мировой войны, во много раз более разрушительной, чем Вторая мировая война».

Вот почему, объяснил он Кеннеди, Москва отказывается откладывать обсуждение берлинского вопроса; любая задержка на руку только западногерманским милитаристам. Объединение Германии, сказал советский лидер, практически невозможно, и даже сами немцы не стремятся к объединению. Таким образом, Советский Союз будет действовать, исходя из «реального положения дел, а именно что есть два немецких государства».

Хрущев сказал, что хочет достигнуть соглашения, которое изменит статус Берлина, именно с президентом. Однако, если Соединенные Штаты не ответят взаимностью, СССР «подпишет мирный договор» с Восточной Германией, положив тем самым конец всем оккупационным договоренностям, в том числе и о доступе западных держав к Берлину. Когда Западный Берлин станет «свободным городом», сказал Хрущев, американские войска смогут там оставаться, но только вместе с советскими войсками. В этом случае Советы присоединятся к США в обеспечении того, «что Запад называет свободой Западного Берлина». Кроме того, Москва «согласится» с присутствием войск нейтральных стран.

Кеннеди поблагодарил Хрущева за «откровенность, с какой он высказал свое мнение». Находившийся под воздействием болеутоляющих, затянутый в корсет Кеннеди понял, что Хрущев только что выдвинул новый ультиматум по Берлину. От него требовался четкий и определенный ответ. Кеннеди готовился к этому моменту и тщательно взвешивал каждое слово.

Он подчеркнул, что речь больше не идет о незначительных вопросах, таких как Лаос, что теперь они перешли к обсуждению чрезвычайно важной проблемы, такой как Берлин. Президент пояснил, что это «одна из основных проблем, волнующих США». Соединенные Штаты пришли туда «не по чьей-то милости. Мы прорвались туда с боем». И хотя Соединенные Штаты не понесли таких огромных потерь во Второй мировой войне, как Советский Союз, сказал Кеннеди, «мы находимся в Берлине согласно договорным правам, а не по соглашению с восточными немцами».

Кеннеди заявил, что если США позволят выгнать себя из Западного Берлина, лишившись в одностороннем порядке завоеванных ими и оформленных договором прав, то все обязательства США по отношению к другим странам «превратятся в пустой клочок бумаги», никто больше не станет верить Соединенным Штатам и это приведет к их полной политической изоляции.

Все, что до этого момента говорилось на венской встрече, не вызывало особого интереса. Но теперь стенографисты, напряженно слушая обмен репликами, точно записывали каждое из произнесенных лидерами слов. Два самых могущественных человека в мире мерились силами, обсуждая самую трудную, взрывоопасную тему.

«Западная Европа необходима нам для обеспечения нашей национальной безопасности, и мы поддерживали ее в двух мировых войнах, – сказал Кеннеди. – Если мы уйдем из Западного Берлина, то уйдем и из Европы. Поэтому, когда мы говорим о Западном Берлине, то говорим также о Западной Европе».

Кеннеди дважды сделал ударение на слове «Западный» перед Берлином, и это было новостью для русских. Раньше ни один американский президент не делал столь явного различия между обязательствами перед Берлином и Западным Берлином. Кеннеди напомнил Хрущеву, что в первый день советский лидер согласился с тем, что «сегодня существует равенство военной мощи». А потому ему «трудно понять, почему такая страна, как Советский Союз, со значительными достижениями в космосе и экономике, предлагает США покинуть территорию жизненно важных интересов». Он еще раз подчеркнул, что США никогда не согласятся отказаться от «завоеванных» прав.

Лицо Хрущева медленно багровело, словно столбик термометра, показывающий повышение температуры тела. Он прервал президента, заявив, что понял его слова, означающие нежелание подписывать мирный договор. Хрущев язвительно заявил, что, судя по тому расширенному толкованию, которое Кеннеди придает понятию национальной безопасности, «США могут и Москву оккупировать – ведь это улучшит их позиции!».

«США не требуется никуда идти, – ответил Кеннеди. – Мы не говорим о США, идущих в Москву, и о СССР, идущем в Нью-Йорк. Мы говорим о том, что сейчас мы находимся в Берлине, и это продолжается уже пятнадцать лет. Мы собираемся оставаться там».

Видя, что выбранный им тон переговоров не приносит успехов, Кеннеди решил испробовать более примирительный тон. Я понимаю, сказал президент, что положение в Западном Берлине «неудовлетворительное». Однако, добавил Кеннеди, «во многих частях мира положение неудовлетворительное, и сейчас не время нарушать баланс в Берлине и в мире в целом. Изменение баланса приведет к изменению ситуации в Западной Европе и явится серьезным ударом для Соединенных Штатов. Господин Хрущев не согласился бы с такой потерей, и мы тоже этого не хотим».

Если до этого момента Хрущев еще как-то сдерживался, то теперь замахал руками, его лицо побагровело, и он стал выкрикивать слова со скоростью пулемета. «Соединенные Штаты не желают стабилизировать положение в самом опасном месте в мире. Советский Союз хочет провести хирургическую операцию по вскрытию нарыва – уничтожить этот источник зла, эту язву, – не ущемляя интересов сторон, а скорее к радости народов во всем мире».

Советский Союз собирается изменить статус Берлина, но не путем «интриг и угроз», а «торжественно подписав мирный договор». Теперь президент говорит, что эта акция направлена против интересов США. Вот это действительно трудно понять. Советы не собираются изменять границы, доказывал Хрущев, а только пытаются официально оформить их, чтобы «воспрепятствовать тем, кто хочет развязать новую войну».

Хрущев с иронией сказал о желании Аденауэра пересмотреть границы Германии и вернуть территории, утраченные после Второй мировой войны. «Гитлер намеревался обеспечить германской нации на Востоке жизненное пространство до Урала. Гитлеровские генералы, которые помогали ему в осуществлении его планов, занимают теперь высокие должности в НАТО».

Он сказал, что «СССР не может понять и принять» логику Соединенных Штатов, заявляющих о необходимости защищать свои интересы в Берлине. Он сожалеет, но «никакая сила в мире не сможет помешать Советскому Союзу подписать мирный договор к концу года. Для дальнейшей отсрочки нет ни возможности, ни необходимости».

Хрущев в очередной раз повторил, что с окончания войны прошло шестнадцать лет. Сколько еще, по мнению Кеннеди, должна ждать Москва? Еще шестнадцать лет? А может, тридцать лет?

Хрущев оглядел своих товарищей, махнул рукой и сказал, что потерял в последнюю войну сына, Громыко потерял двоих братьев и Микоян тоже потерял сына. «В Советском Союзе нет семьи, не потерявшей кого-либо из близких на войне». Американские матери, конечно, тоже оплакивают своих сыновей, как советские матери, сказал Хрущев, но если потери Соединенных Штатов исчисляются тысячами, то потери Советского Союза – миллионами.

Затем он заявил: «СССР подпишет мирный договор. Любое нарушение суверенитета ГДР будет рассматриваться СССР как акт открытой агрессии» со всеми вытекающими последствиями.

Как и предсказывал де Голль, Хрущев угрожал войной. Члены американской делегации замерли в ожидании ответа своего президента.

Кеннеди спокойно спросил, останется ли доступ в Берлин свободным после того, как Советы подпишут этот мирный договор. Кеннеди уже решил, что может смириться с тем, что Советы заключат договор с восточными немцами, если это не повлияет на права союзников в Западном Берлине и они будут иметь доступ в Западный Берлин.

Хрущев, однако, сказал, что в соответствии с новым договором доступ западным державам в Западный Берлин будет прегражден. Терпению Кеннеди пришел конец.

«В этом случае у нас возникнет серьезная проблема, и никто не может предсказать, насколько серьезными могут оказаться последствия», – заявил Кеннеди. Он не собирался приезжать в Вену только для того, сказал президент, чтобы «отказываться от нашей позиции в Западном Берлине и доступа в город». Он надеялся, что встреча в Вене будет способствовать улучшению отношений между Соединенными Штатами и Советским Союзом, а вместо этого отношения явно ухудшаются. Москва, конечно, вправе решать вопрос с передачей своих прав восточным немцам, но президент не может позволить Москве отбирать права у Соединенных Штатов.

Хрущев начал прощупывать позицию Соединенных Штатов. Он предложил заключить по Берлину промежуточное соглашение, которое обсуждал еще с Эйзенхауэром, защищающее «престиж и интересы обеих стран». За время, ограниченное шестью месяцами, все стороны могли бы договориться об объединении двух Германий. Если бы не удалось договориться за это время – а Хрущев был убежден, что договориться не удастся, – то «каждый получает право заключить мирный договор».

Советское решение подписать мирный договор, сказал Хрущев, «твердо и непоколебимо, и, если Соединенные Штаты откажутся от промежуточного соглашения, Советский Союз подпишет договор в декабре» и доступ к Западному Берлину будет находиться под контролем восточных немцев. Его право решать этот вопрос на статистическом анализе разницы в цене, заплаченной обеими сторонами за победу над немцами: Советский Союз потерял во Второй мировой войне двадцать миллионов человек, а потери Соединенных Штатов составили всего сто сорок три тысячи человек.

Кеннеди ответил, что никогда не забывает о потерях и хочет избежать войны. Советский лидер, повторив столь не понравившееся слово, напомнил Кеннеди о высказанном им беспокойстве относительно возможного «просчета» Советского Союза. И вдруг заявил: «Если США хотят развязать войну, то уж лучше пусть сейчас. Ведь именно этого хочет Пентагон. Однако Аденауэр и Макмиллан очень хорошо понимают, что значит война. Если есть такой сумасшедший, который хочет развязать войну, то на него надо надеть смирительную рубашку».

Команда Кеннеди вновь испытала шок. Теперь Хрущев заговорил о войне и трижды произнес это слово. Небывалое событие в истории дипломатических переговоров на любом уровне.

Словно желая прекратить обсуждение вопроса, Хрущев категорически заявил, что Советский Союз подпишет мирный договор в конце года, навсегда изменив права Запада в Берлине, но, добавил советский лидер, он уверен, что возобладает здравый смысл.

Поскольку Хрущев так и не ответил на предложение Кеннеди, президент предпринял еще одну попытку. Он подчеркнул, что не рассматривает сам по себе мирный договор как воинственный шаг, если Хрущев оставит в покое Западный Берлин. «Однако мирный договор, лишающий нас договорных прав, – воинственный шаг. Непозволительно передавать наши права Восточной Германии».

Кеннеди открыто сказал: делайте все, что желаете, с тем, что является вашим, но не трогайте того, что является нашим. Если Соединенные Штаты пойдут на любую уступку по Западному Берлину, то мир не будет всерьез воспринимать США. Однако поскольку Восточный Берлин является советской территорией, то, по его мнению, СССР волен делать там все, что пожелает.

Хрущев не согласился с предложением Кеннеди (впоследствии будет принято соглашение, похожее на то, что на венской встрече предложил Кеннеди). Советский лидер заявил, что после подписания мирного договора СССР «никогда, ни при каких условиях, не признает права США в Западном Берлине».

Затем он обвинил Соединенные Штаты в том, что после войны они непорядочно ведут себя в отношении Советского Союза. Хрущев заявил, что США лишили СССР репараций от Западной Германии. Кроме того, по его словам, США придерживаются политики «двойных стандартов»: отказываются вести переговоры о мирном договоре с Восточной Германией, хотя в 1951 году подписали точно такой договор с Японией – не советуясь с Москвой в период подготовки документа [46].

Заместитель министра иностранных дел Андрей Громыко, возглавлявший советскую делегацию на конференции в Сан-Франциско, отказался подписать мирный договор с Японией, сделав упор на то, что на конференцию не пригласили представителей КНР.

Кеннеди возразил, что Хрущев публично заявлял, будто подписал бы договор с Японией, если бы в то время был у власти.

Однако для Хрущева вопрос заключался не в том, что бы он мог сделать, а, скорее, в том, что США даже не сочли нужным посоветоваться с СССР. По словам Хрущева, такой же была политика Кеннеди в отношении Берлина – «делаю то, что хочу».

Хрущев заявил, что достаточно насмотрелся на такое поведение американцев. Москва подпишет договор с Восточной Германией, и если США нарушат суверенитет Восточной Германии, то им это очень дорого обойдется.

Кеннеди возразил, что он хочет полностью исправить отношения между восточными и западными немцами и американо-советские отношения, чтобы решить проблему Германии в целом, а не конфликтовать из-за Берлина. Он сказал, что и не помышлял действовать таким образом, чтобы «лишать Советский Союз связей в Восточной Европе», и в очередной раз заверил Хрущева, что не сделает ничего, что могло бы нарушить баланс сил в Европе.

Кеннеди заметил, что советский лидер назвал его молодым человеком, и высказал предположение, что Хрущев пытается использовать его относительную неопытность в своих интересах. Однако, сказал президент, «он не так молод, чтобы принимать предложения, явно враждебные интересам США». Хрущев повторил, что единственная альтернатива одностороннему договору – промежуточное соглашение, в соответствии с которым две Германии могут вести переговоры и по истечении которого союзники распрощаются со своими правами в Берлине. Это соглашение в какой-то степени возложит ответственность за проблему на самих немцев. Но поскольку они не согласятся на объединение, в чем Хрущев был уверен, результат будет таким же.

Со свойственным актеру умением выбрать нужный момент, Хрущев вручил Кеннеди памятную записку по берлинскому вопросу, цель которой состояла в том, чтобы придать ультиматуму Хрущева официальную силу. Никто в команде Кеннеди не подготовил президента к такой кремлевской инициативе. Большаков даже не намекнул о возможности подобного хода. Хрущев сказал, что советская сторона подготовила этот документ для того, чтобы Соединенные Штаты могли ознакомиться с советской позицией и «возможно, позже вернуться к этому вопросу, если возникнет такое желание».

Этим смелым шагом Хрущев усугубил разногласия с Кеннеди по берлинскому вопросу. Он поступил так частично из-за того, что Кеннеди продолжал цепляться за сохранение статус-кво и, в отличие от Эйзенхауэра, даже не выказывая готовности договориться по этой проблеме. Хрущеву было довольно трудно смириться с этим при Эйзенхауэре и перед инцидентом с U-2. Но теперь это было просто невозможно.

Утро пролетело незаметно.

Когда Хрущев и Кеннеди сделали перерыв на обед, их жены гуляли в центре города. Перед дворцом Паллавичини на залитой солнцем Йозефсплац собралась тысячная толпа в надежде хотя бы мельком увидеть двух дам, направлявшихся на обед. Толпа скандировала «Дже-ки! Дже-ки!», и два американских журналиста, почувствовав жалость к Нине из-за невнимания венцев, стали выкрикивать «Нина! Нина!». Но их голоса потонули в общем шуме.

Адам Келлетт-Лонг, представитель агентства Рейтер, приехавший из Берлина для освещения Венского саммита, был шокирован, услышав, как фотографы кричали Джеки, чтобы она приняла соблазнительную позу. «И она сделала это! – рассказывал позже Келлетт-Лонг. – Она вела себя как Мэрилин Монро. Она упивалась этим».

Из окна ресторана две эти женщины смотрели на толпу, стоявшую на площади. Джеки была словно картинка из журнала мод в темно-синем костюме, черной маленькой шляпке без полей с плоским донышком, белых перчатках и с четырьмя нитками жемчуга. Представители советской прессы не сообщали, во что была одета Нина, а «Нью-Йорк таймс» сравнила жену Хрущева с домохозяйкой. Но ничто не могло вывести Нину Петровну из равновесия. Она нашла в Джеки интересную и умную собеседницу и сказала, что Джеки «похожа на произведение искусства». Она держала Джеки за руку, затянутую в перчатку, стоя в окне перед толпой, заполнившей площадь, – последняя трапеза их мужей не отличалась подобной теплотой.

Двое мужчин вели разговор о производстве оружия и силовых методах. Хрущев рассказал, что внимательно изучил майское обращение президента к конгрессу, в котором президент предложил увеличить расходы на вооружение. Он понимает, сказал Хрущев, что США не могут разоружаться, поскольку все решают монополисты. Но если США будут наращивать силы, то это вынудит его увеличить численность советских вооруженных сил.

Затем Хрущев перевел разговор на тему, которую они обсуждали накануне за обедом, и сказал, что обдумает возможность совместного лунного проекта. Он выразил сожаление, что такое сотрудничество невозможно, пока не решен вопрос разоружения. Хрущев оставил открытым и этот вопрос о возможном сотрудничестве.

Кеннеди высказал мнение, что они могли бы, по крайней мере, скоординировать время своих космических проектов.

В ответ Хрущев только пожал плечами в знак того, что не уверен в такой возможности, и поднял бокал, наполненный сладким советским шампанским, за Кеннеди.

Он пошутил, что «естественная любовь лучше, чем любовь через посредников», и хорошо, что они общаются друг с другом напрямую.

Он хотел, чтобы президент понял, что новый советский ультиматум по Берлину «не будет направлен против США и их союзников». Он сравнил действия Москвы с хирургической операцией, болезненной для пациента, но необходимой, чтобы остаться в живых. Хрущев, большой любитель метафор, сказал, что Москва «хочет перейти этот мост и она перейдет его».

Хрущев признал усиление напряженности в американо-советских отношениях, но сказал, что уверен: «снова взойдет солнце и засияет ярко. США не нужен Берлин, как он не нужен Советскому Союзу… Единственная сторона, по-настоящему заинтересованная в Берлине, – Аденауэр. Он умный человек, но уже очень старый. Советский Союз не может согласиться с тем, чтобы старое, отжившее свой век сдерживало молодое и энергичное».

Хрущев, произнося тост, допустил, что поставил Кеннеди в трудное положение, поскольку союзников будут интересовать его решения по Берлину. Затем он отмахнулся от влияния и интересов союзников, заметив, что Люксембург не доставит Кеннеди проблем точно так же, как неназванные союзники Советского Союза «никого не напугают».

Подняв бокал, Хрущев заметил, что Кеннеди, как верующий человек, скажет: «Господь поможет нам в наших усилиях». Но лично он, подчеркнул Хрущев, выпьет за здравый смысл, а не за Божью помощь.

В ответном тосте Кеннеди сосредоточил внимание на обязанностях лидеров двух государств в ядерный век, когда последствия конфликта «будут передаваться от поколения к поколению». Он подчеркнул, что каждая сторона «должна признавать интересы и обязательства другой стороны».

Подарок, который Кеннеди преподнес советскому лидеру, стоял перед ними на столе. Это была модель американского военного фрегата Constitution [47], дальность стрельбы орудий которого, по словам президента, не превышала полумили.

В ядерный век, сказал Кеннеди, с его межконтинентальным оружием, несущим несравнимые разрушения, лидеры стран не могут позволить начаться войне.

Кеннеди напомнил, что они находятся в нейтральной Вене, и выразил надежду, что они не уедут из этого города, представляющего возможности для поиска справедливых решений, в условиях возросшей угрозы для безопасности и престижа обеих сторон, не придя к согласию. «Цель может быть достигнута только в том случае, если каждый проявит здравомыслие и останется в своей зоне», – сказал президент.

И вновь Кеннеди озвучил свое отношение к берлинскому кризису. Он в очередной раз сказал, что Советы могут делать на своей территории все, что пожелают. В течение дня он несколько раз в той или иной форме высказывал это мнение – и теперь повторил его в своем заключительном тосте.

Заканчивая речь, сорокачетырехлетний Кеннеди напомнил Хрущеву, как спросил его, кем он был в сорок четыре года. Кремлевский лидер ответил, что был председателем Московского планового комитета. Кеннеди пошутил, что хотел бы в шестьдесят семь лет возглавить Бостонский плановый комитет.

«Президент, вероятно, хотел бы возглавить всемирный плановый комитет», – с насмешкой сказал Хрущев.

Нет, ответил президент. Только Бостонский.

Понимая, сколь неудачно заканчиваются двухдневные переговоры, Кеннеди решил предпринять последнюю попытку. Он попросил Хрущева о еще одной послеобеденной встрече наедине.

«Я не могу уехать, не сделав еще одной попытки», – сказал президент Кенни О’Доннеллу.

Когда советники сказали президенту, что это сорвет запланированный отъезд, Кеннеди резко ответил, что в данный момент нет ничего важнее, чем договориться с Хрущевым. «Мы задержимся! Я не уеду, пока не добьюсь большего». На протяжении всей жизни Кеннеди преодолевал препятствия за счет своего обаяния и индивидуальности. Однако в случае с Хрущевым это не сработало.

Кеннеди начал последнюю короткую встречу с признания важности Берлина. Он надеялся, что Хрущев, в интересах установления отношений между их странами, не станет втягивать Соединенные Штаты в ситуацию, «глубоко затрагивающую наши национальные интересы». Президент в очередной раз подчеркнул разницу «между мирным договором и правом доступа в Берлин». Кеннеди надеялся, что отношения будут развиваться таким образом, чтобы избежать прямой конфронтации между Соединенными Штатами и Советским Союзом.

Однако Хрущев продолжал гнуть свою линию. Если Соединенные Штаты, настаивая на своих правах, нарушат восточногерманские границы после подписания мирного договора, то «сила будет встречена силой», заявил советский лидер. «Соединенные Штаты должны подготовиться к этому, и Советский Союз сделает то же самое».

Прежде чем покинуть Вену, Кеннеди хотел ясно понять, какие варианты оставляют ему русские. Останутся ли в Берлине американские войска и сохранится ли свободный доступ к городу согласно промежуточному соглашению, предложенному Хрущевым, спросил Кеннеди.

Да, в течение шести месяцев, ответил Хрущев.

А затем войска придется вывести? – спросил Кеннеди. Хрущев ответил, что президент все правильно понял.

Кеннеди сказал, что Хрущев то ли не верит, что Соединенные Штаты настроены весьма серьезно, то ли ситуация кажется ему настолько «неудовлетворительной», что он считает, будто нуждается в таких «радикальных мерах». Кеннеди сказал, что по пути домой встретится в Лондоне с премьер-министром Макмилланом и будет вынужден рассказать ему, что был поставлен перед выбором – признать решение Советов по Берлину свершившимся фактом или вступить в конфронтацию. У него создалось впечатление, сказал Кеннеди, что Хрущев предлагает ему выбор между отступлением и конфронтацией.

«Я хочу мира, – заверил Хрущев. – Но если вы хотите войны, то это ваша проблема. Не Советский Союз угрожает войной, а Соединенные Штаты» [48].

«Но это вы, а не я хотите изменить положение!» – воскликнул президент, избегая использовать слово «война», чтобы не провоцировать Хрущева.

Это выглядело так, словно два подростка с палками спорили о том, кто с кем пытается начать драку.

«В любом случае у Советского Союза не будет иного выбора, как принять вызов. Он должен будет ответить, и он ответит. Военные бедствия будут поделены поровну… Соединенным Штатам решать, будет война или мир», – заявил Хрущев. Кеннеди, сказал он, может сообщить это Макмиллану, де Голлю и Аденауэру.

Его решение по Берлину, сказал Хрущев, «твердо и непоколебимо, и, если Соединенные Штаты откажутся от промежуточного соглашения, Советский Союз подпишет договор в декабре».

«Если это правда, нас ждет холодная зима», – ответил на это Кеннеди.

Даже в этом Кеннеди умудрился ошибиться. Проблемы начнутся намного раньше, чем он предполагал.

Берлин

В то время как между Хрущевым и Кеннеди шел раздраженный обмен мнениями о возможности войны в Берлине, сами берлинцы наслаждались первым теплым солнечным днем после месяца непрерывных дождей. Автомобили, поезда надземной железной дороги и метро доставляли их в парки и на берега озер и каналов, где можно было купаться, загорать, играть и ходить под парусом.

Берлинские газеты назвали этот день «прекрасной погодой саммита», и все сходились во мнении, что встреча двух лидеров, управляющих их судьбой, скорее всего, будет способствовать ослаблению напряженности. Вечером жители обеих частей города заполнили кинотеатры Западного Берлина, в которых шли новые фильмы: «Спартак» Стэнли Кубрика, получивший четыре премии «Оскар», «Бен Гур» с Чарлтоном Хестоном (завоевал рекордные для своего времени одиннадцать премий «Оскар») и «Свадебная карусель» со Сьюзан Хейворд и Джеймсом Мэйсоном. Жителям Восточного Берлина объявили, что при покупке билетов в кинотеатры их неконвертируемые марки будут приравнены к западногерманской марке, и это был самый выгодный курс в городе [49].

На Востоке Вальтер Ульбрихт переживал нехватку хлеба и отмечал вместе с народом День защиты детей. Газеты, коротко сообщавшие о встрече на высшем уровне в Вене, были заполнены фотографиями и сообщениями о совместном времяпрепровождении жен лидеров двух стран.

Во время венской встречи на высшем уровне впервые за последние годы уменьшился поток беженцев из Восточной Германии, поскольку у восточных немцев появилась надежда, что венские переговоры приведут к переменам к лучшему.

Ульбрихт на вопрос, что он ожидает от переговоров, ответил, что занимает выжидательную позицию. Бургомистр Вилли Брандт объяснил гражданам, что «наше правое дело в надежных руках президента Кеннеди… Большее, на что мы можем надеяться, – это то, что будут устранены некоторые недоразумения, которые могли бы привести к новым угрозам в будущем».

Вена

Только что угрожавший войной Хрущев, широко улыбаясь, попрощался с хмурым, сбитым с толку Кеннеди на ступенях советского консульства. На следующий день в газетах появились фотографии, отражавшие настроение обоих лидеров – один радостно улыбался, другой выглядел мрачным и усталым.

Хрущев понимал, что одержал победу, даже притом, что не мог предположить последствий. Позже он вспоминал, что «Кеннеди был очень мрачен. Не только озабочен, но и мрачен. Когда я смотрел на его лицо, он у меня вызывал сочувствие, сожаление. Я хотел, чтобы мы расстались с другим настроением, но помочь ему ничем не мог. Политика неумолима, а наше классовое положение не дало возможности, несмотря на усилия с моей стороны, прийти к соглашению. Как политик я это понимал, а как человек сочувствовал Кеннеди».

Советский лидер предполагал, каким будет мнение сторонников жесткой политики в отношении Советского Союза, когда узнают о неудачном выступлении Кеннеди. Он был уверен, что они скажут президенту: «Вот, ты надеялся, что сможешь при встрече с Хрущевым добиться каких-то соглашений, а теперь сам убедился, что мы были правы, проводя политику с позиции силы. У нас и выхода другого не было, потому что коммунисты признают только силу, а иного языка не понимают. Ты хотел с ними разговаривать языком соглашений и в ответ получил щелчок по носу, возвращаешься опозоренным. Объявил всем, что едешь с уверенностью найти возможность договориться, а вернулся к разбитому корыту, приехал ни с чем. Следовательно, наша политика была правильной, а ты заблуждался».

Проводив Кеннеди в аэропорту, министр иностранных дел Австрии Бруно Крайский нанес визит Хрущеву. «Очень уж мрачен был президент, очень удручен, на нем просто лица не было. Видимо, итоги переговоров так его огорчили», – сказал Крайский Хрущеву.

Хрущев ответил, что тоже отметил мрачное настроение президента, и объяснил Крайскому, что проблема Кеннеди заключается в том, что «когда наступает момент принимать решение, он не проявляет понимания. Не понимает времени, в котором мы живем, и нового соотношения сил. Живет старыми понятиями своих предшественников. К принятию серьезных решений он, видимо, еще не готов. Наша встреча была полезна тем, что мы прощупали друг друга и теперь конкретно представляем позицию каждого. Но и только, а этого, конечно, мало».

Эти двухдневные переговоры были настолько свежи в его памяти, что Хрущев пересказал Крайскому большую часть их с Кеннеди диалогов, понимая, что Крайский передаст информацию о его победе другим членам левых европейских партий, включая бургомистра Берлина Вилли Брандта.

В отличие от Кеннеди Хрущев покинул Вену в той же неторопливой манере, в какой прибыл в столицу Австрии. В то время как советский лидер присутствовал на обеде, данном в его честь австрийским правительством, Кеннеди зализывал раны на пути в Лондон.

Кеннеди был предельно честен перед собой, оценивая свое неудачное выступление на саммите.

Когда его черный лимузин, на капоте которого были закреплены американский флаг и личный флаг президента, отъехал от советского посольства, Кеннеди с силой ударил кулаком по дверце машины. Раск, ехавший в машине с Кеннеди, был особенно потрясен тем, что Хрущев использовал слово «война» во время резкого обмена мнениями, слово, которое избегают использовать дипломаты, заменяя его менее тревожными синонимами.

Несмотря на все инструктивные совещания, которые проводились в период подготовки к саммиту, Раск понимал, что Кеннеди не был готов к грубости со стороны Хрущева. Позже он написал, что «Кеннеди был очень расстроен. Он оказался не готов к лобовому столкновению с Хрущевым» [50].

Степень серьезности ошибки в Вене было сложнее оценить, чем провал операции в заливе Свиней. Здесь не было погибших, совершивших высадку в неудачном месте, которые рискнули своими жизнями в надежде, что Кеннеди и Соединенные Штаты не бросят их в беде. Однако в этом случае последствия могли быть еще более кровавыми. Получивший подтверждение своим подозрениям в слабости Кеннеди, Хрущев мог допустить своего рода «просчет», который привел бы к ядерной войне.

Кеннеди показал премьер-министру Макмиллану памятную записку, в которой подробно излагались требования Советского Союза в отношении урегулирования германского вопроса в течение шести месяцев, «иначе…». Если Советы обнародуют этот документ, а Кеннеди предполагал, что они так и сделают, то критики обвинят его в том, что в Вене он попался в ловушку, которую ему следовало бы предвидеть.

Кеннеди хотел высказаться публично, но как представить результат встречи в средствах массовой информации? Рассказать, что это был любезный обмен мнениями, как он приказывал своему эксперту по Советскому Союзу Чарльзу Болену делать на встречах с прессой?

Нет, Кеннеди решил оставить в Вене своего пресс-секретаря Пьера Сэлинджера, чтобы он подробно изложил ведущим журналистам «безрадостные» итоги встречи на высшем уровне. Перед отъездом у президента в посольстве состоялась конфиденциальная встреча с корреспондентом «Нью-Йорк таймс» Джеймсом Скотти Рестоном. Он объяснил О’Доннеллу, что хочет донести до американцев «всю серьезность ситуации и для этого лучше всего подходит «Нью-Йорк таймс». «Я обрисую Скотти мрачную перспективу».

Однако Кеннеди все еще не был убежден, что Хрущев приведет в действие свою угрозу по Берлину. Возможно, де Голль был прав, когда говорил, что Хрущев в вопросе о Берлине будет вести себя агрессивно, запугивать и бушевать, но пойдет на компромисс, если Кеннеди проявит твердость.

«Любой, кто говорит так, как он сегодня, и действительно намеревается это сделать, должен быть сумасшедшим, но я уверен, что он не сумасшедший», – сказал Кеннеди О’Доннеллу, не чувствуя особой уверенности.

Родившийся в Шотландии пятидесятидвухлетний Рестон был дважды лауреатом Пулитцеровской премии и, вероятно, самым влиятельным и популярным журналистом в Вашингтоне. Он был, как обычно, в твидовом пиджаке и галстуке-бабочке и сосал трубку из бриара, пока Кеннеди объяснял ему, что он не может ни цитировать президента, ни упоминать об их приватной беседе.

Кеннеди сидел на диване в низко надвинутой на лоб шляпе. Это была одна из самых искренних бесед, когда-либо происходивших между журналистом и главнокомандующим.

Получение эксклюзива от Кеннеди о Венском саммите, когда полторы тысячи репортеров всеми правдами и неправдами пытались получить доступ к президенту, имело существенное значение для Рестона в новый век телевидения, столь презираемого им. Это было тем более значимо, что Кеннеди разговаривал с ним в полутемной комнате, за закрытыми жалюзи, чтобы скрыть встречу от других репортеров.

«Что, было очень трудно?» – спросил Рестон.

«Это было самое тяжелое испытание в моей жизни, – ответил Кеннеди. – Он яростно нападал на меня».

Рестон пометил в блокноте: «Не обычные враки. Он похож на человека, который говорит правду».

Сидя рядом с Рестоном на диване, Кеннеди рассказал, что Хрущев подверг яростной критике американский империализм – и повел себя особенно агрессивно при обсуждении берлинского вопроса. «У меня два вопроса, требующие ответа, – сказал президент Рестону. – Во-первых, надо понять, почему он вел себя так агрессивно. И во-вторых, понять, как нам действовать дальше».

Рестон, ни словом не обмолвившись в своей статье в «Нью-Йорк таймс» о встрече с Кеннеди, написал, что «непреклонность и твердость советского лидера поразили президента». Он назвал полемику двух лидеров ожесточенной и справедливо отметил, что Кеннеди уехал из Вены, явно не испытывая оптимизма. В частности, у президента определенно создалось впечатление, что «германский вопрос встанет в самое ближайшее время». Кеннеди сказал Рестону, что, по его мнению, Хрущев «так себя вел из-за нашей неудачи на Кубе. Видимо, решил, что с человеком, ухитрившимся ввязаться в такую историю, легко будет справиться. Решил, что я молод, неопытен и слаб духом. Он меня просто отколошматил… У нас серьезнейшая проблема». Однако, продолжил президент, «если он считает, что я неопытен и слаб – я обязан его в этом разубедить, иначе мы так никуда и не двинемся. Так что мы должны действовать». Он сообщил Рестону, что, среди прочего, собирается увеличить военный бюджет и направить еще одну дивизию в Германию.

Во время полета из Вены в Лондон Кеннеди, желая еще немного отвести душу, пригласил в свой салон О’Доннелла, чтобы его не слышали Раск, Болен и остальные находившиеся на «борту номер один». В самолете царила столь мрачная атмосфера, что адъютант Кеннеди генерал ВВС Годфри Макхью сравнил этот полет с «полетом бейсбольной команды, проигравшей в Мировой серии [51]. Все в основном молчали».

Кеннеди начал свое президентство с твердого решения на время отложить берлинскую проблему. Однако теперь ситуация грозила выйти из-под контроля. Он был в ужасе оттого, что вопрос сохранения определенных прав Западной Германии и союзников в Западном Берлине может вызвать ядерную войну.

«Все войны начинаются с глупости, – сказал Кеннеди О’Доннеллу. – Бог свидетель, я не изоляционист, но кажется чрезвычайной глупостью рисковать жизнью миллионов американцев из-за спора о правах доступа по автобану… или из-за того, что немцы хотят объединения Германии. Должны быть гораздо более крупные и важные причины, чем эти, если мне придется грозить России ядерной войной. Ставкой должна быть свобода всей Западной Европы, прежде чем я припру Хрущева к стенке и подвергну его окончательному испытанию».

Больше всех были разочарованы те, кто перед Венским саммитом старался как можно подробнее проинструктировать президента. Особое разочарование постигло сотрудников посла Томпсона, которые поняли, что президент проигнорировал большую часть их советов. Позже один из них, Кемптон Дженкинс, высказал мнение, что это была «прекрасная возможность для Кеннеди продемонстрировать свое обаяние, очарование Джеки, а затем взять и заявить: «Я хочу сказать совершенно откровенно. Уберите свои окровавленные руки от Берлина, или мы уничтожим вас».

У Соединенных Штатов было столь существенное ядерное превосходство, что у Кеннеди не было причин терпеть поражение на венской встрече. Позже, внимательно изучив расшифровку стенограмм, Дженкинс выразил сожаление, что Кеннеди «ни разу» не дал жесткого отпора Хрущеву. «Он постоянно говорил: «Мы должны найти выход»; «Что нам сделать, чтобы убедить вас?»; «Нам бы хотелось, чтобы вы не сомневались в наших намерениях»; «Мы не агрессоры».

Далее президент сделал все, чтобы Хрущев еще более укрепился во мнении, что им легко манипулировать, и, поняв это, Хрущев стал вести себя более агрессивно.

Предшественники Кеннеди так упорно защищали Западный Берлин отчасти в надежде на то, что в конечном итоге удастся освободиться от коммунистического управления Восточной Германией, и для того, чтобы поддержать притязания западногерманского правительства, которое рассматривало Берлин как будущую столицу объединенной Германии. Кеннеди думал не об этом, а о том, чтобы не допустить ошибок. По его мнению, в результате вывода войск Западная Германия могла выступить против США и Великобритании и появлялась вероятность распада НАТО.

В разговоре с О’Доннеллом по пути в Лондон Кеннеди сказал, что сочувствует Хрущеву, попавшему в столь трудное положение. Он понимал, что проблема Советов носит экономический характер; процветающий западногерманский капитализм притягивал таланты Восточной Германии.

«Мы не можем обвинять Хрущева в том, что он так остро реагирует, когда речь заходит о Германии», – сказал президент О’Доннеллу.

Несмотря на то что Хрущев его только что «отколошматил», Кеннеди излил свою злобу на Аденауэра и западных немцев, которые непрерывно жаловались на то, что он недостаточно жестко ведет себя по отношению к Советам. Президент не собирался ввязываться в войну из-за Берлина – хотя послевоенные соглашения обязывали его к этому. «Не мы явились причиной отсутствия единства в Германии, – сказал Кеннеди О’Доннеллу. – На самом деле мы не несем ответственности за оккупацию Берлина четырьмя державами. А теперь западные немцы хотят, чтобы мы выгнали русских из Восточной Германии».

В разговоре с О’Доннеллом Кеннеди с недовольством констатировал, что «мы тратим огромные средства на обеспечение защиты Западной Европы и в особенности Западной Германии, в то время как Западная Германия стремительно приближается к тому, чтобы стать одной из наиболее развитых в промышленном отношении стран в мире. Что ж, если они думают, что мы ввяжемся в войну за Берлин, считая, что это последний отчаянный шаг для спасения НАТО, то они ошибаются!».

Когда президентский самолет приземлился в Лондоне, Кеннеди сказал О’Доннеллу, что сомневается в том, будто Хрущев, «несмотря на все угрозы», на самом деле сделает то, о чем говорил. Однако, добавил он, «если мы окажемся перед необходимостью начать ядерную войну, то должны понимать, что ее начнет президент Соединенных Штатов, и только он. А не всегда готовый схватиться за оружие сержант на контрольно-пропускном пункте в Восточной Германии».

Лондон

Британский премьер-министр Макмиллан мгновенно почувствовал, какие физические и душевные страдания испытывает Кеннеди – боль в спине и переживания от встречи с Хрущевым.

В то время как Кеннеди общался с Макмилланом, американские чиновники разъехались по Европе, чтобы ознакомить союзников с новым советским ультиматумом. Раск вылетел в Париж, где посетил де Голля и НАТО. Чиновники Государственного департамента, Фой Колер и Мартин Хилленбранд, вылетели в Бонн на встречу с Аденауэром.

Британский премьер-министр отменил запланированную на утро официальную встречу с президентом – «с сотрудниками министерства иностранных дел и прочими» – и пригласил Кеннеди в свою квартиру в доме Адмиралтейства, поскольку дом на Даунинг-стрит, 10 находился на реконструкции. Их разговор продолжался почти три часа, с 10:30 до 13:25, на час дольше, чем было запланировано. Макмиллан главным образом слушал и угощал Кеннеди бутербродами и виски. Затем до 15:00 в переговорах принимал участие министр иностранных дел лорд Хьюм. Эти переговоры способствовали установлению тесных, доверительных отношений Кеннеди с британским лидером. Президенту понравились сдержанное остроумие британца, глубокий ум и спокойствие при обсуждении самых серьезных вопросов.

Позже Макмиллан, вспоминая о венской встрече Кеннеди и Хрущева, сказал, что «впервые в жизни Кеннеди встретил человека, который не попал под его обаяние». Британский премьер заметил, что его собеседник был «совершенно подавлен грубостью и безжалостностью» Хрущева. Он, по мнению Макмиллана, производил впечатление человека, «впервые встретившегося с Наполеоном в расцвете его могущества и славы», или «Невилла Чемберлена, пытающегося вести переговоры с господином Гитлером».

Макмиллан объяснил Кеннеди, что для Запада самый простой выход – сказать русским, что они могут, раз им так хочется, подписать договор с ГДР, но Запад не откажется от своих прав и будет защищать их всеми имеющимися в его распоряжении силами.

К сожалению, ответил Кеннеди, Хрущев понимает, что Запад ослабел после недавних событий в Лаосе и «в другом месте» – подразумевая под другим местом Кубу. Кроме того, даже в 1949 году, когда Запад был ядерным монополистом, он не был готов пробиться в Западный Берлин, и русские понимают, что теперь они стали сильнее, чем были двенадцатью годами ранее, сказал Кеннеди.

Лорд Хьюм высказал опасение, что Хрущева вынуждают к действию проблемы, связанные с непрекращающимся потоком беженцев из Восточной Германии и с другими сателлитами. Хрущев, возможно, считает, что должен найти способ остановить этот процесс, заявил лорд Хьюм. Как только будет обнародовано новое требование Хрущева, сказал он, Запад почувствует себя неловко, «поскольку на первый взгляд его [Хрущева] требования кажутся довольно разумными».

Кеннеди хотел, чтобы британцы помогли ему сочинить речь, с которой он собирался выступить на следующий день в Вашингтоне. В речи следовало отразить взгляды Хрущева, вновь подтвердить решимость Запада выполнить обязательства перед Западным Берлином и еще раз напомнить о праве жителей Берлина самим выбирать свое будущее. Вне зависимости от того, что происходит в других частях мира, сказал Макмиллан, в Берлине Запад находится в выигрышном положении. То, что огромное количество людей стремятся покинуть коммунистический рай, очень плохо характеризует советскую систему.

Кеннеди и Макмиллан договорились увеличить войсковой контингент в Берлине на случай непредвиденных ситуаций, сделав особый акцент на том, каковы будут действия Запада, если русские подпишут договор с Восточной Германией. Хьюм хотел, чтобы Кеннеди выставил Советам встречные предложения на требования, выдвинутые в их меморандуме. Кеннеди не согласился, опасаясь, что предложение относительно переговоров по Берлину может быть расценено как еще один «признак слабости».

Вернувшийся в Соединенные Штаты Кеннеди сидел в шортах в окружении своих главных помощников. Его воспаленные, слезящиеся глаза выдавали, как он смертельно устал. Боль пульсировала в спине – и даже сам Кеннеди не знал, сколько у него болезней и сколько он принял против них препаратов, повлиявших на его выступление в Вене. Он покачал головой, смущенно глядя на свои голые ноги, и вдруг, обхватив колени, забормотал о непреклонности Хрущева и о надвигающейся опасности. Кеннеди сказал своему секретарю Эвелин Линкольн, что хочет немного отдохнуть, чтобы подготовиться к напряженному дню в Вашингтоне. Он попросил, чтобы она рассортировала и подшила документы, которые он внимательно изучил. Разбирая бумаги, она наткнулась на листок с небрежно написанными рукой Кеннеди двумя строками:

...

Я знаю, что Бог есть – и я вижу, что приближается буря;

Если у Него есть место для меня, я думаю, что готов.

Линкольн не поняла, что означают эти строки, но они взволновали ее. Она не знала, что Кеннеди по памяти написал фразу Авраама Линкольна, произнесенную весной 1860 года во время его разговора с ученым из Иллинойса о своей решимости покончить с рабством. И речь в ней шла вовсе не о желании смерти, как решила Эвелин Линкольн, а скорее о готовности принять вызов.

Бобби сидел рядом с братом, вернувшимся из Вены. По лицу президента текли слезы – результат напряжения физических и душевных сил. Позже Бобби вспоминал, что никогда не видел брата «таким расстроенным. Мы сидели в моей спальне, и он, глядя на меня, сказал: «Бобби, если начнется обмен ядерными ударами, для нас это не имеет значения. У нас была хорошая жизнь, мы зрелые люди. Мне не дает покоя мысль о гибели женщин и детей. Я не могу свыкнуться с этой мыслью».

Журналист Стюарт Олсоп, давний друг президента, встретился с Кеннеди в Лондоне, в Вестминстерском аббатстве, где состоялось крещение новорожденной дочери Станислава Радзивилла, третьей женой которого была младшая сестра Джеки Кеннеди, Ли Бувье. Это было важное событие, проходившее в присутствии премьер-министра и всей семьи Кеннеди. Президент отвел Олсопа в сторону и в течение пятнадцати минут рассказывал о том, через что ему пришлось пройти. «Я почувствовал, что он испытал сильное потрясение, но уже начал приходить в себя», – сказал Олсоп.

По мнению Олсопа, залив Свиней был важен с той точки зрения, что «излечил от иллюзии, что Кеннеди всегда будет сопутствовать успех», поскольку до этого в его жизни было мало неудач. Олсоп считал Вену более серьезной неудачей, чем Кубу, поскольку в будущем она могла привести к ядерной войне.

Кеннеди находился у власти четыре месяца и шестнадцать дней, но, считал Олсоп, на самом деле только в Вене он стал настоящим главнокомандующим. Он столкнулся с жестокостью противника и реальностью того, что Берлин может стать полем битвы.

«Именно после этого он действительно стал президентом в полном смысле этого слова», – пришел к выводу Олсоп.

Восточный Берлин

Восточногерманский лидер Вальтер Ульбрихт едва мог поверить в удачу, когда узнал о венских переговорах от Михаила Первухина, советского посла в Восточной Германии. Он окончательно поверил в удачу, почти ежедневно в конце дня получая информацию от высших офицеров советской военной администрации, размещавшейся в берлинском районе Карлсхорст.

Трехдневные военные учения Национальной народной армии, проведенные вместе с советскими коллегами, показали, что Ульбрихт в военном отношении готов к тому, что Запад может атаковать его, когда Хрущев начнет наконец воплощать в жизнь свои угрозы. Солдаты Ульбрихта произвели впечатление на советского министра обороны Родиона Малиновского и Андрея Гречко, главнокомандующего Объединенными вооруженными силами государств – участников Варшавского договора, которые решили лично наблюдать за ходом учений. В полевых условиях восточногерманские солдаты оказались намного более дисциплинированными, чем предполагали советские офицеры.

По окончании обычного двенадцатичасового рабочего дня, когда шофер вез его в новый дом в Вандлице, городке, расположенном в лесистой местности примерно в тридцати километрах к северо-востоку от Берлина, Ульбрихт почувствовал прилив сил. На протяжении месяцев и, возможно, лет он еще не испытывал таких радостных эмоций, когда шофер провозил его мимо ухоженных садов и вилл в районе Панков.

Первухин передал ему копию советских требований, врученных Хрущевым в Вене Кеннеди. Многие из идей Ульбрихта относительно будущего Берлина, которые он упорно повторял в многочисленных письмах, были изложены официальным языком. Первухин сказал Ульбрихту, что через два дня Москва обнародует этот документ.

На этот раз Ульбрихт был уверен, что Хрущев не будет увиливать от своего берлинского ультиматума. Он вообще занял более решительную позицию по Германии. Министр иностранных дел Громыко направил гневный протест в посольства Великобритании, Франции и Соединенных Штатов в Москве в связи с решением канцлера Аденауэра провести в Западном Берлине 16 июня пленарное заседание бундесрата, верхней палаты парламента. Он назвал это «очередной провокацией» против всех социалистических государств.

Впервые за долгое время Ульбрихт в письме советскому лидеру выражал признательность: «Мы искренне благодарим президиум и Вас, дорогой друг, за огромные усилия, которые Вы предпринимаете для достижения мирного договора и резолюции по проблеме Западного Берлина».

Ульбрихт сообщил, что согласен не только с формулировкой ультиматума, но и полностью согласен с выступлением Хрущева на Венском саммите и тем, как он представлял коммунистическую партию, советское правительство и социалистический лагерь.

«Это было большим политическим достижением», – написал Ульбрихт.

Однако Ульбрихт понимал, что в основном это произошло благодаря его давлению на Хрущева и он собирался продолжать оказывать давление. Большую часть письма он потратил на возмущение по поводу роста западногерманского «реваншизма», который угрожал им обоим. Западногерманское министерство экономики грозилось аннулировать соглашение о торговле с Восточной Германией, если будет подписан мирный договор. Для восточногерманской экономики это был бы серьезный удар, поскольку в этом случае Восточная Германия рассматривалась как иностранное государство, которое должно было рассчитываться с Западной Германией иностранной валютой, которой у нее не было.

Ульбрихт сообщил Хрущеву, что действия Аденауэра и западногерманских чиновников в нейтральных странах направлены на то, чтобы уменьшить права консульств и торговых представительств Восточной Германии. Кроме того, Аденауэр пытается помешать ГДР принять участие в следующих Олимпийских играх.

Теперь, когда Хрущев, казалось, целиком сосредоточился на Берлине, Ульбрихт был больше всего обеспокоен тем, чтобы он не откладывал принятого решения. «Товарищ Первухин сообщил нам, что Вы считаете нужным, чтобы совещание первых секретарей [коммунистических партий советского блока] состоялось как можно раньше». Ульбрихт сказал, что готов обратиться к лидерам Польши, Венгрии, Румынии и Болгарии с предложением собраться 20 или 21 июля, чтобы «обсудить подготовку к мирному договору».

Ульбрихт хотел, чтобы весь социалистический блок принимал участие в его делах. Цель этой встречи, сказал Ульбрихт, состоит в том, чтобы договориться о проведении подготовительной работы во всех сферах деятельности, координации действий и агитации через прессу.

Москва

По возвращении из Вены в Москву Хрущев приказал сделать копии расшифровок стенограмм венской встречи и раздать друзьям и союзникам. Он хотел, чтобы все узнали о том, насколько умело он обошелся с Кеннеди, – главное, чтобы это поняли его критики дома и за границей. У него были документы с грифом «совершенно секретно», но он знакомил с ними довольно широкий круг лиц. Одна копия отправилась на Кубу Кастро, хотя его еще не считали членом социалистического лагеря. Среди восемнадцати стран, которым были направлены документы, были и такие страны, как Египет, Ирак, Индия, Бразилия, Камбоджа и Мексика. Был проинформирован и югославский лидер Иосип Броз Тито.

Хрущев действовал как победитель, желая вместе со всеми еще раз пережить чемпионский матч. Хрущев продолжил дома взятый в Вене жесткий курс, но еще решительнее и жестче. Все более и более уподобляясь своим неосталинистским критикам, он обвинял в росте преступности, бродяжничества, гражданского недовольства, безработицы излишнюю либерализацию. Кроме того, в соответствии с его политикой десталинизации была проведена реформа судебной системы.

«Какими либералами вы стали!» – язвительно сказал он Роману Руденко, генеральному прокурору, критикуя законы, излишне мягкие по отношению к ворам, которых, по его мнению, следовало расстреливать.

«Как бы вы меня ни ругали, – ответил Руденко, – мы не можем назначать смертную казнь, если она не предусмотрена в законе».

«У крестьян есть поговорка: «От плохого семени не жди хорошего племени», – сказал Хрущев. – Сталин занимал правильную позицию по этому вопросу. Он зашел слишком далеко, но мы никогда не были милосердны к преступникам. Наша борьба с врагами должна быть беспощадной и целенаправленной».

Хрущев ввел смертную казнь за ряд экономических преступлений, увеличил численность милицейских подразделений, усилил КГБ [52].

В то время как Кеннеди отправился домой, озабоченный тем, что рассказать американцам, Хрущев находился в посольстве Индонезии на приеме в честь шестидесятилетия президента Сукарно, прибывшего с визитом в Советский Союз.

На лужайке посольства оркестр заиграл танцевальные мелодии, и партийные руководители, среди которых были председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Брежнев и заместитель председателя Совета министров Анастас Микоян, побуждаемые Хрущевым, пустились в пляс. Дипломаты и видные советские деятели поддерживали танцоров, хлопая в ладоши. Среди танцоров был премьер-министр Лаоса принц Суванна Фума.

Сукарно пригласил на танец жену Хрущева Нину. Возбуждение Хрущева, не отпускавшее его после Венского саммита, заразило всех присутствующих. В какой-то момент советский лидер, взяв в руки дирижерскую палочку, стал размахивать ею перед оркестром; весь вечер он шутил и рассказывал анекдоты. Когда Сукарно сказал, что хотел бы получить новую ссуду, советский лидер вывернул карманы и показал, что они пустые.

«Видите, он все у меня отнял», – сказал Хрущев под смех гостей. Глядя на танцующего Микояна, Хрущев пошутил, что его второй номер только потому остается на своей должности, что Центральный комитет партии постановил, что он прекрасный танцор. Никто не видел Хрущева столь беззаботным со времен венгерского восстания 1956 года и попытки переворота 1957 года.

Когда Сукарно сказал, что хочет поцеловать симпатичную девушку, жена Хрущева с трудом уговорила девушку, муж которой поначалу был категорически против.

«О, пожалуйста, поцелуйте его только один раз», – попросила Нина.

Молодая женщина уступила ее просьбе и поцеловала Сукарно.

Однако самым памятным был момент, когда Сукарно вытащил танцевать Хрущева. Сначала они танцевали, взявшись за руки, а затем находившийся в приподнятом настроении Хрущев исполнил сольный танец. Он утверждал, что танцует как «корова на льду».

Однако Хрущев вдруг пошел вприсядку и начал выбивать такт каблуками. Грузный советский лидер оказался удивительно подвижным.