Свет. Конец. Тоннель. И снова свет

В Одессе в разгар майских праздников умер, последние три года прожив в обстоятельствах неизлечимой болезни и нестерпимой боли, хороший парень Дима Ф., и сердце мое опечалено.

Я познакомился с ним на съемках как раз три года тому назад, съемки длились четыре часа, я спрашивал – он отвечал, ответы его были сама политкорректность, потом я узнал, что во время съемок его одолевала такая боль, что он боялся грохнуться в обморок, а про политкорректность я написал вот почему. На какой-то из вопросов, не помню, как этот вопрос был сформулирован, Дима ответил, что из всех чувств самым внятным и самым эффективным он считает чувство боли. Я еще подумал тогда, что надо же, что за гиль, ну кто так говорит, дурацких книг, небось, начитался, но подумал я на лету, потому что интервью было в разгаре, и я стал как раз про книги его спрашивать, мы даже смеялись, поспорив про такую хренологию, как френология (когда он смеялся, боль, как пишут, отступала).

Потом я вернулся в Москву, дописывал книгу, издательство просило «что-нибудь красивое и мистическое», я посмотрел иствудовское «Потустороннее», принес, впечатленный, жертву Бахусу и написал про пресловутый и сакраментальный «свет в конце тоннеля». И, исполненный довольства, тут же статейку тиснул. Он в тот же день отозвался, написал мне, что «свет этот – чушь, ни тоннеля, ни света нет, есть темень и есть боль»; тут и открылось, что он непоправимо болен и когда тихо, когда громко, но чаще громко, угасает.

И все это время ведет дневник, я этот дневник днями читал, и там самые болезнетворные места – те, где Дима рассказывает, как они любили с друзьями приносить жертвы Бахусу (на поверку он был практически непьющий), как мало ценил пикники беспечальные, как не заметил, что весь дом завален лекарствами, у него депрессия, сначала боль была однодневная, после длилась неделю, потом с месяц, теперь вовсе не уходит. Но он жив, хотя зачем, света ведь нет. Боль всегда берет перепадом температур, и через несколько месяцев Дима написал, через декаду, ты начинаешь понимать, что чуда не будет. Потом начинаются истерики, кто-то застревает в них навсегда, один из миллиона понимает, что это, как ныне выражаются, непродуктивно.

Затем в дневнике подробное описание операций, им несть числа, малопонятное описание ощущения пыли на губах и зубах, понятные описания частых снов, ослепительных, о бабушке и маме. И подробные описания срывов, срывов, срывов.

Там же, в дневнике, несколько страниц о том, что утешительно зовется светом в конце тоннеля, а на деле устрашающе именуется гипоксией мозга. Вот, значит, что: он Там был, и там ему было темно. Но он даже тут находит силы для шутки, цитирует фильм «Общество мертвых поэтов»: «Увы, эти мальчики сейчас удобряют нарциссы».

Но при этом, когда доходишь до крайних глав, расслышать интонацию отчаяния не так уж трудно: на одной странице «за что» написано крупно. В тяжелой истории Димы Ф. есть порыв к отрицанию болезни, он боролся, а не просто отрицал. Даже когда всем казалось (как тогда, когда он не поставил после «за что» никаких знаков), что он привык к бритвенно острой боли. Нет же, иначе не отказался бы от хоть ненадолго снимающих боль наркотиков, предпочтя еженощную битву с хворью.

Все наши проблемы рядом с этой эпопеей – карикатурны, и в эти Светлые Дни, когда светлеют лицами даже носители постных масок, когда мы даем себе слово не причинять боль тем, кого любим, когда у всех подъем, когда даже слезы чистые, ввиду восторга перед нам, дуракам многогрешным, дарованной жизнью, которой мы все равно недовольны, – именно в эти дни надо вспомнить и узнать про Диму, неистово любившего жизнь, подумать о нем, всплакнуть, как я.

Дима Ф. собирался жениться, ему было 25 лет.

Без сомнения, Свет есть, не знаю про тоннель, но Свет есть, этот парень сам его нам подарил.