Герои еврейской культуры

Александр Сергеевич Пушкин — традиционно, с середины XIX в. — культовая фигура в русской культуре. Все народы Российской империи — тоже традиционно — воспринимают эту фигуру как культовую. Сейчас не место выяснять, насколько это разумно или справедливо; сейчас важнее, что сама трактовка образа А. С. Пушкина, понимание его личности очень различны в русской и еврейской среде.

Это тем более поразительно, что еврейские интеллигенты, как правило, настолько ассимилированы, что уже и сами не отделяют себя от русской среды, и русские никак не видят в них «чужаков». Пушкина воспринимают по-разному люди, сказавшие первое «мама» на русском языке и жившие в едином культурном поле русской-российской, русскоязычной культуры. Эти люди слабо различают, а порой и вообще не различают «своих» и «чужих» в этом поле. Их вкусы, интересы и взгляды сформированы одним и тем же языком, культурными ценностями, образом жизни и правилами жизни в одной исполинской империи. Но оценки Пушкина, сами подходы к трактовке образа — различны.

Легко заметить, что «классическая» трактовка образа Пушкина всегда включает некоторую ретушь. С XIX в. типично «не замечать» того, что может «принизить» образ великого поэта.

Например, принадлежность Пушкина к масонской ложе упорно «не замечается» и даже отрицается. В официальных биографиях Пушкина бессмысленно искать упоминания о том, что в 1820 году поэт вступил в масонскую ложу. Никто и не отрицает этого очевидного факта. На памятнике на могиле поэта, поставленном в 1893 году в Святых Горах, хорошо просматривается масонская символика: всевидящее око, перевязанные лентами снопы (как на советском гербе).

Бессмысленно и ссылаться на «ошибки молодости» — поэт до самой смерти посещал масонские собрания. Но об этом не пишут, не говорят. Не буду рассуждать на животрепещущую тему: «хорошо или плохо быть масоном». Сейчас важно другое: с точки зрения официальных биографов Пушкина масоном быть плохо — а потому обойдем, осторожно замолчим «опасную» тему.

Точно так же не пишут о психологической неустойчивости А. С. Пушкина, его постоянных метаниях из стороны в сторону, его способности передавать приватные разговоры, его невероятном снобизме. То есть все очевидно, но та… Давайте сделаем вид, что этого никогда не было.

Общество предпочитало верить (или делать вид, что верит) в царское происхождение «арапа Петра Великого», чем знать — Пушкин сам придумал предку «достойную» его биографию. К тому же происхождение от абиссинских царей возвышало Пушкина не только в его глазах, но и в глазах общества. Наивная ложь сделалась как бы истиной, частью народных легенд.

Или вот тема карточных долгов поэта. Если и пишут о долгах — то как-то стараются не упоминать их происхождения. Тут типично обвинение в долгах Натальи Николаевны: мол, Пушкин был вынужден платить за ее наряды, оплачивать развлечения.

Это неверно по факту — дорогие придворные наряды Н. Н. Гончаровой оплачивала ее тетка, фрейлина Н. К. Загряжская (как относился к этому Пушкин — второй вопрос). Но ведь и тут — стремление «обелить» великого поэта, перевести стрелки на другого человека. Пусть хорошо известно — Александр Сергеевич не раз проигрывал по тысяче и более рублей, ставил семью в трудное положение… Но давайте сделаем вид, что виноваты другие! Жена, «проклятый царизм», условия жизни… Только никак не сам Пушкин.

Даже если «позволяется» замечать какие-то черты Пушкина, которые считаются не очень почтенными (например, его исключительное, на грани патологии, любвеобилие), но и тогда говорить об этих чертах полагается строго ритуальными словами, стараясь избежать любого «снижения» образа.

Произнести: «У Пушкина было много женщин» — это еще вполне можно. «Пушкин постоянно имел параллельные романы» — уже хуже. А: «Пушкина с 14 лет невозможно было за уши оттащить от баб»? Нет, так говорить никак нельзя! Тут уже вопрос несоответствия фактам — это вопрос интонации. Так говорить о Пушкине никак нельзя.

Не случайно часть русского общества встретила «Прогулки с Пушкиным»^{202} почти как мусульманские фанатики «Сатанинские стихи» Салмана Рушди. Абраму Терцу бросили в лицо обвинения именно в кощунстве, и эти обвинения воспринимались крайне серьезно: как покушение на национальную святыню.

Все это свидетельствует: образ Пушкина, живущий в коллективном русском сознании, довольно далек от реальности. В целом формируется скорее житие, чем биография, и скорее икона, чем портрет.

Такой способ «культурной канонизации» великого человека показывает: русское общество относится к гигантам культуры вполне в средневековом духе, в смысле, в духе средневековой христианской культуры. Христианский святой — центральный культурный герой Средневековья. Очень долгое время ученые, интеллектуалы и даже политические деятели в глазах общества остаются «как бы немного святыми». Это хорошо прослеживается на Западе в историографии Р. Бэкона и Карла Великого, даже в XVII в. Применительно к Ришелье и лорду Кларендону. В России — в «канонизации» образов Петра I, Ивана IV, даже Екатерины II.

Давно известно, что ушедшие культурные эпохи переживаются долго, если не вечно. В работах современных греческих филологов прослеживаются подходы, типичные для Византии^{203}. Ю. Лотман много раз отмечал, что в петербургский период русской истории культура московского периода вовсе не исчезает, ценности и представления этой эпохи продолжают жить в новых формах и чаще всего скрыто.^{204}

О русской интеллигенции как людях с очень архаичным мировоззрением писалось, по крайней мере, со времен «Вех»^{205}. В наши дни о «возвращении» старомосковской средневековой традиции в среде народовольческой интеллигенции писали такие гиганты, как Ю. Лотман и Б. А. Успенский.^{206}

Еврейскую культурную традицию тоже можно назвать средневековой, но и в этом случае она совершенно иная. Благодаря завету «познай Бога своего» в этой традиции не очень разделены святой и интеллектуал — причем невозможно стать святым, не будучи интеллектуалом.

Чтение, интерпретация, сравнение, понимание религиозных текстов стали такой важной частью еврейской культурной (и религиозной) традиции, что интеллектуал стал центральной фигурой, основным героем еврейской истории. Естественно, к таким людям приковано огромное внимание. Добавьте к этому древность самой письменной культурной традиции. Одна из самых симпатичных черт евреев — способность вступать в диалог с интеллектуалами, жившими века и тысячелетия назад. В текстах, написанных в XX в., можно встретить отсылки к именам Маймонида и Симхи из Витри (XIII в.) — причем в текстах на политически актуальные темы.^{207}

Можно сказать, что культурные герои еврейской истории не канонизируются — то есть не погружаются в церковный, отрешенный от реальности «отсек» культуры. Они запоминаются, и запомнить интеллектуала, сохранить о нем как можно больше сведений такая же часть культуры евреев, как любая другая. Диалог с человеком давно прошедших времен, как с современником и как с личностью, вполне возможен и для христиан, но у евреев:

— интеллектуал является не одним из типов культурного героя, а единственным. У нас же образы интеллектуалов прошлого — одни из возможных. Внимание фиксируется на государственных деятелях, полководцах и религиозных реформаторах, не сосредоточиваясь на интеллектуалах;

— образы интеллектуалов пропущены через призму осознанной или неосознанной канонизации.

В результате у христиан «диалог с людьми прошлых времен» — более частный, профессиональный, занимает меньшее место в культуре.

В еврейской культурной традиции особую роль приобретает частное, индивидуальное, особенное — то есть сама личность интеллектуала прошлого, история его становления, духовных исканий, творческая биография. Ничто не мешает видеть все, «как оно было». Детали частной жизни, в том числе и «непочтенные» либо «унизительные», не мешают уважению к интеллектуалу, скорее помогают отнестись к нему как к человеческой личности и чему-то научиться у него.

Первым в России такого Пушкина представил читателю Ю. Н. Тынянов («полуэтот» — по определению языческого «Союза венедов», и еврей — по законам раввината).

Его Пушкин — напряженный, неловкий мальчик с обычными детскими проблемами, с потными ладошками, страдающий от холодности и отстраненности матери — очень раздражал многих русских интеллигентов.^{208}

Тем не менее именно роман Тынянова «Пушкин» (1935–1943 гг., не окончен) положил начало современной трактовке образа Пушкина — как человеческой личности.

В трактовках образа Пушкина до сих пор борются разного рода идеологические установки. При коммунистах Пушкин в основном «боролся с царизмом»^{209}, а теперь он то становится православным монархистом^{210}, то жертвой масонов^{211}, то его вдруг принимаются «разоблачать», объявляя чуть ли не пособником сатаны.^{212}

В этом безобразии линия максимально взвешенного анализа представлена почти исключительно еврейскими именами. Лучшая из книг о Пушкине, которую мне доводилось держать в руках, написана Л. М. Аринштейном^{213}. Есть много частных исследований узких специалистов, в которых появление отдельных стихов умело связывается с биографией поэта, с его жизненными встречами и впечатлениями, прочитанными книгами — на семантическом уровне. Но это — частные исследования узких специалистов.

В книге же Леонида Матвеевича Аринштейна вся жизнь Пушкина и его личность становятся сплошным «семантическим полем», и результат обнадеживает — уже не литературно-художественное (как у Тынянова), а научное исследование показывает нам Пушкина — сложно устроенное, порой мятущееся, проблемное человеческое существо с его взлетами духа и походами по публичным домам, высокой дружбой и мелкой пакостливостью, сильной любовью и вздорным снобизмом.

Со страниц книги Аринштейна встает Пушкин-человек, ценный и интересный нам именно своей человеческой сущностью. Не говоря ни о чем другом, очень ценен как раз опыт преодоления быта, безденежья, личных проблем, способности увидеть в повседневной жизни источник высокого вдохновения, способность преодолевать повседневное и низкое, чтобы подняться до стихов, до сих пор остающихся не взятой никем вершиной русской словесности.

Осмелюсь утверждать — трактовка Л. М. Аринштейном Пушкина целиком лежит в русле еврейской культурной традиции. То самое пронзительное видение частного и бытового как не снижающего, а объясняющего, пристальное внимание к личности и к ее динамике.

Культурный парадокс — но особенности еврейского мировосприятия помогают нам поднять пушкиноведение на новый, действительно научный уровень. И позволяют увидеть биографию Александра Сергеевича Пушкина действительно «непричесанной» — то есть максимально приближенной к реальности. На евреев мало впечатления производят «житийные» описания любых великих людей. Для русских порой отказ принимать эту «житийность» означает неуважение к великому человеку. Но это не так. Евреи скорее готовы уважительно относиться к реальной человеческой личности. Такой, какова она есть. И недоверчивы к попыткам идеализации или чрезмерно «возвышенным» описаниям.

Это различие сказалось и в эпоху «перестройки». Для этнических русских часто казалось страшным неуважением к Сахарову или к лидерам белогвардейцев то, что для евреев представлялось скорее доброжелательным интересом.