Л. Троцкий. РЕЧЬ НА ЗАСЕДАНИИ ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОВЕЩАНИЯ

Л. Троцкий. РЕЧЬ НА ЗАСЕДАНИИ ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОВЕЩАНИЯ

(18 сентября)[232]

Товарищи и граждане! Нас, противников коалиции, обвиняют в утопизме, но вместе с тем мы наблюдаем здесь поистине странное явление: выступали экономисты, практики и теоретики, как Череванин,[233] Громан,[234] выступали представители земельных комитетов и рассказывали историю экономической практики коалиционного правительства. С другой стороны, выступали министры-социалисты коалиционного правительства. И что же? Казалось бы, от них мы должны были, прежде всего, ждать отчета о тех преимуществах коалиционной правительственной практики, которая заставляет их отстаивать перед нами повторение уже сделанного опыта. Но вместо отчета мы слышали советы. Мы слышали совет от министра Скобелева, но он ни слова не рассказал о том, как осуществлял он свою программу с Коноваловым и Пальчинским. А ведь он обещал 100 % обложения прибыли капиталистов. Мы хотели бы знать, на каком проценте остановился Скобелев в работе с Пальчинским и Коноваловым. Министр Авксентьев также вместо отчета давал нам советы. Слушая его советы, я вспомнил о совете ЦИК в ту самую ночь, когда ликвидировалась, но еще не была ликвидирована авантюра Корнилова, когда создавалась «пятерка» из Керенского, Савинкова, Маклакова,[235] Кишкина[236] и Терещенко. Савинков полукорниловец, Маклаков – полусавинковец, Керенский, которого вы знаете, Кишкин, которого вы знаете, и Терещенко, которого вы тоже знаете – эта пятерка слагалась тогда, и вот Авксентьев явился в Центральный Исполнительный Комитет и сказал: поддержите их; я ручаюсь за них; верьте им. Это был тоже совет, – а не отчет о том, как Савинков, входивший в состав того же правительства, в которое входил и Авксентьев, вызывал третий корпус, чтобы утопить в крови Петроград.

Даже Пешехонов, вместо отчета, прочел нечто вроде стихотворения в прозе о преимуществах коалиции. Он нам рассказал о том, что министры-кадеты в составе коалиционного правительства не занимались саботажем, – упаси боже, – а сидели, выжидали и говорили: а вот посмотрим, как вы, социалисты, провалитесь. А когда я сказал: да ведь это – саботаж, если политическая партия, буржуазная партия, самая влиятельная в самую критическую эпоху истории входит в министерство для того, чтобы изнутри наблюдать, как проваливаются представители демократии, в то время, как извне она держится рукой за Корнилова, – он обещал разъяснить мне, в чем разница между политикой и саботажем, но за краткостью времени забыл исполнить свое обещание.

Самой интересной была пожалуй речь министра Зарудного, который, помимо нескольких советов, рассказал нам, что делалось в правительстве. Но самое поучительное он резюмировал словами: я тогда не понимал и сейчас не понимаю, что там происходит. Я аплодировал его добросовестности и политической честности, с которой он подвел итог своему краткому министерскому опыту. Он не понимал также, почему он должен выйти в отставку, когда началась корниловщина, и министры сложили свои портфели у ног Керенского.

Другой министр из другой партии, кадетский министр, подвел также итог своему министерскому опыту, но в более решительных политических терминах. Я говорю о Кокошкине. Он мотивировал свой уход тем, что чрезвычайные полномочия, предоставленные Керенскому, делают остальных министров простыми исполнителями предуказаний министра-председателя, а быть в роли простого исполнителя он счел для себя невозможным.

Скажу откровенно; когда я прочитал эти строки, я внутренне аплодировал нашему врагу Кокошкину – он говорит здесь языком политического и человеческого достоинства.

Товарищи, если у нас много разногласий, – а у нас их много, – относительно прошлого министерства коалиционного и относительно будущего, то я спрашиваю вас: есть ли у нас разногласия относительно того правительства, которое сейчас правит и говорит именем России? Я здесь не слышал ни одного оратора, который взял бы на себя малозавидную честь защищать пятерку, директорию или ее председателя Керенского… (Шум. Аплодисменты, крики: «Браво!» «Да здравствует Керенский!» – раздается несколько возгласов. И шумные аплодисменты покрывают эти возгласы.)

Та речь, которую произнес…

(Протестующий шум и крики: «вон!» «довольно!» – прерывают оратора. Приходится сделать большую паузу, пока шум смолкнет.)

Вы помните, быть может, все, как тоже бывший министр Церетели, который, в качестве очень осторожного человека и дипломата на трибуне, говорил о личных моментах, сказал, что демократия сама виновата, если она подняла отдельное лицо на такую высоту, что у него закружилась голова. Он не называл это лицо, но это не был Терещенко, вы все мне поверите.

В той своей речи, которую Керенский произнес здесь перед вами, он в ответ на наше упоминание о смертной казни сказал: «Вы меня прокляните, если я подпишу хоть один смертный приговор!».

Я спрашиваю: если смертная казнь была необходима, та самая смертная казнь, которую Керенский отменил, то как он решается перед лицом Демократического Совещания сказать, что он из смертной казни не сделает ни при каких условиях употребления. А если он нам говорит, что он считает возможным обязаться перед демократией не делать употребления из смертной казни, то я говорю, что он превращает введение смертной казни в акт легкомыслия, лежащий за пределами преступности… (Аплодисменты.)

В этом примере, где вводится смертная казнь в революционной стране после отмены смертной казни и где безответственное лицо превращает смертную казнь в политическое орудие в своих руках, в этом примере сказывается, я скажу, вся униженность, в которой находится сейчас российская республика, ибо недостойно великого народа, который переживает великую революцию, иметь власть, которая концентрируется в одном лице, безответственном перед собственным революционным народом… (Аплодисменты.)

И если мы все, расходящиеся по многим остальным вопросам, в чем сходимся, так это в том, что недостойно ни великому народу вообще, ни тем более народу, который переживает великую революцию, иметь власть, которая концентрируется в одном лице, безответственном перед собственным революционным народом…

Если, товарищи, многие ораторы говорили нам здесь о том, как трудно, как тяжко бремя власти в настоящую эпоху, и предупреждали молодую неопытную русскую демократию, что она не должна взваливать это бремя на свои коллективные многомиллионные плечи, то я спрашиваю вас: что же сказать об одном лице, которое, во всяком случае, ни в чем не выявило ни гениальных талантов полководца, ни гениальных талантов законодателя, каким образом одно лицо…

(Протестующий шум и голоса: «довольно!» «просим!» – заставляют оратора сделать довольно продолжительную паузу.)

Я нисколько не жалуюсь на крики этого негодования, в политической борьбе страсть есть законная вещь, но я очень жалею о том, что та точка зрения, которая находит сейчас такое бурное выражение в зале, в этих криках и протестах, – что она не нашла своего политического и членораздельного выражения на этой трибуне…

Ни один оратор не вышел сюда и не сказал нам: зачем вы спорите о прошлой коалиции и зачем вы задумываетесь о будущем, у вас есть А. Ф. Керенский – и этого с вас за глаза довольно. Ни один этого не сказал…

(Новый бурный взрыв протеста, шум и крики: «Довольно!».)

Я буду молчать, пока в зале не восстановится тишина!

(С большим трудом председателю удается восстановить тишину.)

Именно наша партия никогда не была склонна возлагать ответственность за настоящий режим на злую волю того или другого лица. Еще в мае месяце мне в частности приходилось выступать перед Петроградским Советом, где я говорил: «Вы, борющиеся партии, создаете искусственно тот режим, в котором наиболее ответственное лицо, независимо от собственной воли, становится механической точкой будущего русского бонапартизма». (Шум, голоса: «ложь!» «демагогия!».)

Товарищи! здесь не может быть никакой демагогии, ибо здесь все сказано в терминах совершенно объективных, что из определенных политических комбинаций неизбежно вытекает тенденция к единоличному режиму.

Каковы эти комбинации? Мы их формулируем так: в современном обществе идет глубокая напряженная борьба. У нас, в России, в эпоху революции, когда массы, впервые поднятые с низов, впервые почувствовали себя субъективно, как классы, у которых есть глубочайшие социальные язвы, накопленные в течение столетий, когда они впервые ощутили себя, как класс политический, как юридическое лицо, и стали стучаться во все твердыни собственности, – в такую эпоху классовая борьба должна получить самое страстное и напряженное выражение.

Демократия, то, что мы называем демократией, является политическим выражением этих народных трудящихся масс: рабочих, крестьян, солдат. Буржуазия и дворянство отстаивают твердыни собственности. Борьба между демократией и имущими классами неизбежна и сейчас, после того, как революция, по выражению имущих классов, разнуздала низы. Борьба эта, в тех или иных формах, все обостряясь, проделает весь закономерный цикл развития, и никакое красноречие, никакие программы не смогут приостановить это развитие.

Когда в таком великом историческом напряжении борются классы собственности и угнетенные, когда происходит историческая схватка, то объектом ее является сознательно и бессознательно государственная власть, как тот аппарат, при помощи которого можно либо оставить собственность неприкосновенной, либо произвести в ней глубокие социальные изменения.

И вот в эту эпоху, товарищи, когда движущие силы, силы революции вырвались на волю, коалиционная власть есть величайшая историческая бессмыслица, которая не может удержаться, или величайшее лукавство имущих классов, направленное к тому, чтобы обезглавить народные массы, чтобы лучших, наиболее авторитетных людей взять в политический капкан и потом предоставить массы, – эту, как они говорят, разнузданную стихию, – самим себе, утопить в собственной крови.

Товарищи! Сторонники коалиции говорили: чисто буржуазная власть невозможна. Почему, однако, невозможна чисто буржуазная власть? Здесь Минор[237] объяснил, что социалистическое министерство будет так же недолговечно и мало плодотворно, как коалиционное, но это одинаково плохой комплимент как для коалиционного министерства, так и для социалистического. В таком случае я вас спрашиваю: почему не передать власть буржуазии? Нам говорят: это невозможно.

Товарищ Церетели несколько раз – и правильно – говорил: это вызовет гражданскую войну. Стало быть, обострение отношений масс и имущих классов таково, что переход власти к имущим классам неизбежно означает гражданскую войну. Такова сила, острота и напряженность антагонизма, независимо от злой воли большевиков.

В такую историческую эпоху, когда буржуазия сама не может удержать власть, а народные массы еще не умеют или не сумели взять власть, в такую эпоху исторического междуцарствия, когда буржуазия тянет власть к себе, но с опаской, а демократия тянется к власти, но не смеет взять ее в свои руки, возникает потребность искать третейского судью, диктатора, Бонапарта, Наполеона. Вот почему, прежде чем Керенский занял то место, которое он занял теперь, вакансия на Керенского была открыта слабостью и нерешительностью революционной демократии. (Аплодисменты, голос: «слабо!».)

Если вы повторите опыт коалиции теперь, после того, как он завершил свой естественный цикл, после того, как кадеты дважды приходили и уходили, – при чем, товарищи, кадеты приходят и уходят для одних и тех же целей, для того, чтобы саботировать работу революционной власти, – после того, как вы пережили опыт корниловщины, – новое обращение к кадетам, я думаю, не будет только повторением старого опыта.

Здесь, правда, говорят, что нельзя обвинять кадетскую партию в том, что она была соучастницей корниловского мятежа. Здесь, если я не ошибаюсь, товарищ Знаменский не в первый уже раз говорил нам, большевикам: вы протестовали, когда мы делали ответственной всю вашу партию, обвиняя ее за движение 3 – 5 июля, как партию; не повторяйте же ошибок некоторых из нас, не делайте ответственными всех кадетов за мятеж Корнилова. Но в этом сравнении, по-моему, есть маленький недочет: когда обвиняли большевиков – правильно или неправильно, это другой вопрос, – в том, что они вызвали движение 3 – 5 июля, провоцировали его, – речь шла не о том, чтобы приглашать их в министерства, а о том, чтобы приглашать их в «Кресты»… (Смех.)

Вот тут, товарищи, есть некоторая разница, которую, я надеюсь, не будет отрицать и А. С. Зарудный. Мы говорим: если вы желаете тащить кадетов в тюрьму за корниловское движение, то не делайте этого оптом, а каждого отдельного кадета расследуйте со всех сторон. (Смех; голоса: «браво!».)

Но вот, товарищи, когда вы будете приглашать в министерство ту или другую партию, – возьмем для парадокса, только для парадокса, – партию большевиков… (Шум, смех… – «Вам хочется в министерство!» – кричат с мест.) Я уже успокоил всех, сказав, что это только парадокс. Если бы вам понадобилось министерство, которое имело бы своей задачей разоружение пролетариата и вывод революционного гарнизона, или приглашение 3 конного корпуса, то я скажу, что большевики, запутанные в движении 3 – 5 июля – все или частью, – для этого дела разоружения Петрограда, гарнизона и рабочих, как партия, как целое, абсолютно не годятся (аплодисменты), ибо, товарищи, хотя 3 – 5 июля мы не вызывали рабочих на улицу, но все наши симпатии были на стороне тех солдат и рабочих, которых потом разоружали, расформировывали; мы были с их лозунгами – мы ненавидели то, что они ненавидели, и любили то, что они любили… – («Они арестовали Чернова!» – раздается возглас.) Если я не ошибаюсь, Чернов здесь, он подтвердит вам это. (Чернов одобрительно кивает головой.) В насилии над Черновым принимали участие не демонстрирующие массы, а небольшая кучка явно уголовных субъектов, одного из вождей которых я узнал в «Крестах» в качестве уголовного громилы.

Но вопрос, товарищи, не в этом. Если бы речь шла о кадетской партии, о введении ее в министерство, то решающим для нас являлось бы не то обстоятельство, что тот или иной кадет находился в закулисном соглашении с Корниловым, не то, что Маклаков стоял у телефона, когда Савинков вел переговоры с Корниловым, не то, что Родичев[238] ездил на Дон и вел политические разговоры с Калединым,[239] не в этом суть, а вся суть в том, что вся буржуазная печать либо приветствовала Корнилова, либо отмалчивалась, выжидая победы Корнилова. Эта буржуазная печать отражала на всех языках лжи мысли, чувства и желания буржуазных классов. Вот почему я говорю, что у нас нет контрагентов для коалиции.

Правда, В. М. Чернов очень оптимистичен, он говорит: подождем. Но, во-первых, вопрос о власти стоит сегодня, а, во-вторых, на основании марксизма, который теперь, по иронии судьбы, стал достоянием с.-р., который уравнивает их с Церетели и Даном, – на основании этого марксизма, он говорит: подождите, может быть, разовьется в революции новая демократическая партия. Я лично в марксизме учился тому, что демократия жизненна и дееспособна на заре развития буржуазного общества; но там, где выступает пролетариат, как самостоятельная сила, там каждый его новый шаг не усиливает, а убивает буржуазную демократию. (Аплодисменты.) Вся историческая задача социалистической партии пролетариата в том и состоит, что она вырывает из-под ног мелкобуржуазной демократии и ее идеологии все более и более широкие массы и тем самым отбрасывает ее в лагерь буржуазного общества. И поэтому надежда на то, что в русской революции, которая развивается в эпоху высокоразвитого мирового капитализма, где не осталось от буржуазной демократии и следа, где слова команды принадлежат империализму, в эпоху, когда русский пролетариат, несмотря на свою молодость, является классом высшей формы концентрации революционной энергии, – в эту эпоху нам говорят, чтобы мы дожидались возрождения буржуазной демократии, ее усиления – с тем, чтобы заключать с ней блок. Это самая великая утопия, это самая великая фантасмагория, которая когда-либо могла быть создана.

Не будем же, товарищи, надеяться на то, что буржуазная демократия, в том виде, в каком ее знает старый капиталистический строй, воскреснет у нас.

Социалистические партии заняли ведь то самое место, которое во французскую революцию во всех буржуазных обществах на заре их юности занимало то, что вы называете честной буржуазной демократией. Они заняли это самое место, вытеснили буржуазию, и теперь вы пугаетесь этого, или вас пугают тем, что раз вы называетесь социалистами, то вы не имеете права выполнять ту работу, которую выполняла буржуазная демократия – честная, смелая, не носившая высокого имени социалистов и, поэтому, не боявшаяся самой себя. (Аплодисменты.)

Затем тов. Троцкий оглашает декларацию фракции большевиков. (См. ниже.)

Во время оглашения декларации, той ее части, где говорится о необходимости немедленного вооружения рабочих, со скамей правой раздается возглас: «Зачем нужно вооружение рабочих?».

Оратор дает на это достойный ответ:

«Во-первых, для того, чтобы создать действительный оплот против контрреволюции, против новой, более могущественной корниловщины. А во-вторых: если будет установлена подлинная диктатура революционной демократии, если эта новая власть предложит честный мир, и он будет отвергнут, то говорю вам от имени нашей партии и идущих за ней пролетарских масс, что вооруженные рабочие Петрограда и всей России будут защищать страну Революции от войск империализма с таким героизмом, какого не знала еще русская история!..» (Бурные аплодисменты. Все встают. Голос: «Да здравствует революционер Троцкий!»)

«Рабочий Путь» N 15, 3 октября (20 сентября) 1917 г.

«Известия» N 176, 20 сентября 1917 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.