ХАРАКТЕР РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

ХАРАКТЕР РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Либеральные и эсеро-меньшевистские политики и газетчики очень озабочены социологической оценкой русской революции: буржуазная она или какая иная? На первый взгляд такой теоретический интерес может показаться загадочным. Либералы отнюдь не заинтересованы в раскрытии классового характера «своей» революции. Что же касается мелкобуржуазных «социалистов», то они, вообще говоря, руководятся в своей деятельности не теоретическим анализом, а «здравым смыслом», который есть не что иное, как псевдоним ограниченности и беспринципности. Дело, однако, в том, что вдохновляемые Плехановым милюковско-дановские рассуждения о буржуазном характере русской революции не заключают в себе ни одного золотника теории. Ни «Единство»,[206] ни «Речь», ни «День»,[207] ни скорбная главою «Рабочая Газета» не дают себе даже труда определить, что они понимают под буржуазной революцией. Смысл их упражнений чисто практический: доказать право буржуазии на власть. Хотя Советы представляют большинство политически жизнеспособного населения; хотя на всех демократических выборах, в городе, как и в деревне, капиталистические партии проваливаются с треском, но «так как наша революция буржуазная», то необходимо установить политические привилегии для буржуазии и отвести ей в правительстве такую роль, на какую политические группировки в стране не дают ей никакого права. Если бы поступать сообразно с принципами демократического парламентаризма, то ясно, что власть должна была принадлежать эсерам, одним или совместно с меньшевиками. Но «так как наша революция буржуазная», то принципы демократии отменяются, представителям подавляющего большинства народа отводится в министерстве пять мест, а представителям ничтожного меньшинства – вдвое больше. К чорту демократию, да здравствует плехановская социология!

– Разве можно буржуазную революцию делать без буржуазии? – вкрадчиво спрашивает Плеханов, ссылаясь на диалектику и на Энгельса.

– Вот именно! – подхватывает Милюков. – Мы, кадеты, были бы готовы отказаться от власти, которой явно не хочет нам давать народ. Но мы не можем идти против науки. – И при этом ссылается на плехановский «марксизм».

– Так как наша революция буржуазная, то необходима политическая коалиция трудящихся с эксплуататорами, – разъясняют Плеханов, Потресов[208] и Дан. И в свете этой «социологии» шутовское рукопожатие Бубликов – Церетели раскрывает весь свой исторический смысл.

Беда только в том, что из буржуазного характера революции, которым теперь обосновывается коалиция социалистов с капиталистами, в течение ряда лет те же меньшевики делали прямо противоположный вывод.

– Так как в буржуазной революции, – говорили они, – правительственная власть может иметь своей задачей ни что иное, как обеспечение господства буржуазии, то ясно, что социал-демократии тут делать нечего: ее место не в правительстве, а в оппозиции. Плеханов считал, что социалисты ни при каких условиях не могут участвовать в буржуазном правительстве, и жестоко нападал на Каутского, резолюция которого допускала на этот счет некоторые изъятия. «По времени и закону бывает перемена», – говорили самодуры старого строя. То же самое, как видим, происходит и с «законами плехановской социологии».

Как ни противоположны, однако, дореволюционное и сегодняшнее мнения меньшевиков и их вдохновителя Плеханова, неизменной остается во всяком случае мысль, что буржуазную революцию нельзя делать «без буржуазии». На первый взгляд эта мысль может показаться аксиомой. На самом деле это только глупость.

История человечества начинается не с Московского совещания. Бывали революции и в прошлом. В конце XVIII столетия во Франции развернулась революция, которую называют, и не совсем напрасно, великой. Это была буржуазная революция. На известном ее этапе власть перешла к якобинцам,[209] которые опирались на санкюлотов, на ремесленно-пролетарские городские низы и поставили между собою и жирондистами,[210] либеральной партией буржуазии, тогдашними кадетами, четырехугольник гильотины. Только диктатура якобинцев придала первой французской революции ее настоящее значение, сделала ее великой. А между тем эта диктатура осуществилась не только без буржуазии, но непосредственно против нее. Робеспьер, который не успел ознакомиться с плехановской идеей, нарушал все законы социологии, и, вместо того, чтобы обмениваться с жирондистами рукопожатиями, рубил им головы. Это было очень жестоко, что и говорить. Но эта жестокость отнюдь не помешала французской революции стать великой, не переходя за пределы своего буржуазного характера. Маркс, именем которого у нас злоупотребляют всякие пошляки, писал, что «весь французский террор – ни что иное, как плебейский прием расправляться с врагами буржуазии»… И так как эта самая буржуазия боялась этих методов плебейской расправы с врагами народа, то якобинцы не только отбросили ее от власти, но применяли железную репрессию по отношению к ней самой каждый раз, как она пыталась приостановить или «смягчить» их работу. Ясно: якобинцы делали буржуазную революцию без буржуазии.

По поводу английской революции 1648 г. Энгельс писал: «для того, чтобы буржуазия положила себе в карман те плоды, которые тогда созрели, было необходимо, чтобы революция пошла гораздо дальше своей первоначальной цели, совсем как в 1793 году во Франции и в 1848 г. в Германии. Таков, по-видимому, и в самом деле один из законов развития буржуазного общества». Мы видим, что энгельсовский закон прямо противоположен плехановской отсебятине, которую меньшевики принимают и выдают за марксизм.

Можно, конечно, сказать, что сами якобинцы были буржуазией, только мелкой. Это совершенно верно. Но что иное представляет собою так называемая «революционная демократия», руководимая эсерами и меньшевиками? Между кадетами, партией крупных и средних собственников, с одной стороны, и эсерами, – с другой, не обнаружилось на всех происходивших выборах в городе и деревне никакой промежуточной партии. Отсюда математически ясно, что мелкая буржуазия нашла свое политическое представительство в лице эсеров. Меньшевики, политика которых ни на йоту не отличается от политики эсеров, выражают те же самые классовые интересы. Этому нисколько не противоречит тот факт, что за ними идет часть наиболее отсталых или консервативно-привилегированных рабочих. Почему же эсеры не могли взять в свои руки власть? В каком же смысле и почему «буржуазный» характер русской революции (если принять, что он именно таков) вынуждал эсеров и меньшевиков заменить плебейские методы якобинцев салонными методами соглашения с контрреволюционной буржуазией? Очевидно, что объяснений надо искать не в «буржуазном» характере нашей революции, а в жалком характере нашей мелкобуржуазной демократии. Вместо того, чтобы сделать в своих руках власть орудием осуществления собственных исторических задач, наша лже-демократия почтительно переуступила фактическую власть контрреволюционным военно-империалистическим кликам, и Церетели даже хвастался на Московском совещании тем, что Советы сдали власть не по нужде, не после мужественного боя и поражения, а добровольно, как доказательство политического «самоограничения». Добродетель теленка, подставляющего свою шею мяснику, не есть то качество, которое покоряет новые миры!

Различие между террористами конвента и капитулянтами Московского совещания приблизительно такое же, как между тиграми и телятами разной степени возмужалости. Но это различие не основное. За ним скрывается решающее различие в составе самой демократии. Якобинцы опирались на малоимущие и неимущие классы, включая и тогдашний, еще неоформленный пролетариат. У нас промышленный рабочий класс успел выделиться из бесформенной демократии в самостоятельную историческую силу первоклассного значения. Мелкобуржуазная демократия в той же мере утеряла наиболее драгоценные революционные качества, в какой развил их в себе выделившийся из нее пролетариат. Это явление есть в свою очередь результат несравненно более высокого уровня капиталистического развития России по сравнению с Францией конца XVIII века. Революционная роль русского пролетариата, которая отнюдь не измеряется его численностью, опирается на его огромную производственную роль, которая ярче всего раскрылась во время войны. Угроза железнодорожной забастовки снова напоминает в наши дни о зависимости всей страны от концентрированной работы пролетариата. Мещанско-крестьянская партия сразу, с первых шагов революции, попала в перекрестный огонь между могущественными группировками империалистических классов, с одной стороны, и революционно-интернационалистским пролетариатом, – с другой. Борясь за свое собственное влияние на рабочих, мещанская партия все больше противопоставляет пролетарской партии свою «государственность», свой «патриотизм» и потому попадает в рабскую зависимость от группировок контрреволюционного капитала. Вместе с тем она совершенно лишается возможности действительной ликвидации всех и всяких форм, хотя бы только старого варварства, опутывающих те народные массы, которые она еще ведет за собою. Борьба эсеров и меньшевиков за влияние на пролетариат все более сменяется борьбою пролетарской партии за руководство над полупролетарскими массами деревень и городов. Сдавая «добровольно» власть кликам буржуазии, эсеро-меньшевистская «демократия» вынуждена свою революционную миссию окончательно сдать партии пролетариата. Уже это одно показывает, что попытки разрешать основные вопросы тактики голой ссылкой на «буржуазный» характер нашей революции могут служить только для того, чтобы сбивать с толку отсталых рабочих и обманывать крестьян.

Во французской революции 1848 г. пролетариат делает уже героические попытки самостоятельного действия. Но он не имеет еще ни ясной революционной теории, ни авторитетной классовой организации. Его производственное значение неизмеримо ниже нынешней хозяйственной роли русского пролетариата. Наконец, за спиною 1848 года была уже великая революция, которая по-своему разрешила аграрный вопрос, и это сейчас же сказалось в быстрой изоляции пролетариата, главным образом, парижского, от народных масс. Наше положение в этом отношении неизмеримо более благоприятно. Земельная кабала, сословные путы, гнет и кастовое хищничество церкви стоят перед революцией, как неотложные вопросы, требующие решительных и беспощадных мер. «Изоляция» нашей партии от эсеров и меньшевиков, даже самая крайняя, даже путем одиночных камер, еще ни в коем случае не означает изоляции пролетариата от угнетенных крестьянских и городских масс. Наоборот, резкое противопоставление политики революционного пролетариата вероломному отступничеству нынешних советских вождей только и может внести спасительную политическую дифференциацию (расчленение) в крестьянские миллионы, вырвать деревенскую бедноту из-под предательского руководства крепких эсеровских мужичков и превратить социалистический пролетариат в подлинного вождя народной, «плебейской» революции.

Наконец, пустопорожние ссылки на «буржуазный» характер русской революции ровно ничего не говорят нам об ее международной обстановке. А это – решающий вопрос. Великая якобинская революция имела подле себя и против себя отсталую, феодальную, монархическую Европу. Якобинский режим пал, превратившись в бонапартистский режим, под тяжестью того сверхчеловеческого напряжения, которое он вынужден был совершить, чтоб отстоять себя против объединенных сил средневековья. Русская революция, наоборот, имеет перед собою далеко опередившую ее Европу, достигшую высших ступеней капиталистического развития. Нынешняя мировая бойня показывает, что Европа достигла предела капиталистического насыщения, что она не может далее жить и развиваться на основах частной собственности на средства производства. Этот хаос крови и разрушения есть дикое восстание слепых и темных производительных сил, мятеж железа и стали против царства прибыли, против наемного рабства, против подлого тупоумия человеческих отношений. Охваченный пламенем им же порожденной войны капитализм жерлами своих пушек кричит человечеству: «Или совладай со мною, или я погребу тебя под своими развалинами!».

Все прошлое развитие, тысячелетия человеческой истории, классовой борьбы, культурных накоплений, уперлось теперь в одну проблему, и это есть проблема пролетарской революции. Нет другого решения и иного выхода. И в этом состоит огромная сила русской революции. Это не «национальная», не буржуазная революция. Кто оценивает ее так, тот живет в мире призраков XVIII и XIX столетий. А нашим «отечеством во времени» является XX век. Дальнейшая судьба русской революции непосредственно зависит от хода и исхода войны, т.-е. от развития классовых противоречий в Европе, которому эта империалистическая война придает катастрофический характер.

Керенские и Корниловы слишком рано заговорили языком конкурирующих самодержцев. Каледины слишком рано лязгают зубами. Ренегаты Церетели слишком рано пожимают презрительно протянутый им палец контрреволюции. Революция пока еще сказала только свое первое слово. У нее имеются еще огромные резервы в Западной Европе. На смену рукопожатиям реакционных дельцов и мещанских ротозеев придет великое рукопожатие русской революции и европейского пролетариата.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.