Песня без слов, или Сто семьдесят пять лет назад

Песня без слов, или Сто семьдесят пять лет назад

В 1832-м Лермонтову исполнилось восемнадцать лет. Сочиняет стихи он с тринадцати – буквально как заведенный. В литературу ворвется еще через четыре года с лишком, когда преобразит гибель Пушкина в громокипящую «Смерть поэта». Пока же неудержимый поток стиховых опытов, писаных едва ли не во всех возможных на ту пору жанрах и стилях, мчится в никуда. Львиная доля лермонтовской лирики, два десятка поэм, неоконченный роман о демоническом горбуне-пугачевце, пьесы, включая тщетно перекраиваемый, но так и не досягнувший сцены «Маскарад» (величие которого было признано, если не примыслено, задним числом – при свете зрелых стихов и поэм, «Героя нашего времени» и трагической судьбы), были созданы до поворотного пункта и известны крайне узкому кругу родных и друзей.

1832-й – год зримого перелома в жизни Лермонтова. Неведомо зачем (все трактовки сомнительны) оставив Московский университет, он перебирается в Петербург, где осенью поступает в Школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров. На два года поэзию как отрезало (только образцово похабные, состряпанные на радость казарме «юнкерские поэмы» да три стишка «на случай» – для тех же однокашников). Мог расчет с сочинительством стать окончательным? Вполне. Лирики и в два следующих года практически нет (хотя в 1836-м вспыхнут «Умирающий гладиатор» и «Еврейская мелодия. Из Байрона » – тогда в печать они отданы не были). Ставки на «большие формы», призванные обеспечить сильный дебют, проигрываются одна за одной: «Вадим» брошен на полуфразе (с «Княгиней Лиговской» будет так же); «Маскарад» зарезан цензурой; напечатанная – считается, что без ведома автора, – поэма «Хаджи Абрек» никем не замечена. Не случись пушкинской трагедии, не обрети Лермонтов вместе со статусом гонимого нарушителя общественного спокойствия поэтическое имя и уверенность в своей силе, еще большой вопрос: знал ли бы сегодня хоть кто-нибудь фамилию типового позднеромантического дилетанта?

Да откуда узнать-то? Даже если бы Лермонтов, сделав карьеру (почему бы нет – при явной «военной складке», отменных связях и очень приличных деньгах) или быстро выйдя в отставку и зажив большим барином (тоже вероятно), но оставив стихотворство, сберег свои юношеские рукописи (повторю – это большая часть лермонтовского наследия), кто и зачем стал бы их читать? Только родичи и приятели иногда вспоминали бы, как чудил Мишель (Майошка), тщась переплюнуть Байрона с Пушкиным (и ведь было в нем что-то эдакое, да, к счастью, перебесился) , а Машенька Лопухина (терпеливая конфидентка, сестрица утраченной возлюбленной), перебирая пожелтевшие письма, вдруг застывала бы над по-прежнему щемящими (кроме нее, мало кому ведомыми) строчками: Белеет парус одинокой / В тумане моря голубом… И не слышала варламовской мелодии, для нас – неотвязной, в той гипотетической реальности – несуществующей…

«Русалки» в письмах к Машеньке нет – может, не посылал, может, листок затерялся, а может, еще в Москве легла на бумагу колдовская песня.

Русалка плыла по реке голубой,

Озаряема полной луной,

И старалась она доплеснуть до луны

Серебристую пену волны.

Откуда в этих переливах глагол с семантикой напряжения, кажется, бесплодного? Русалочье ли дело – «стараться»? Выходит, да. Потому и «стар ал ась», что «ру сал ка»: опорные звуки распыляются по тексту, а не столько видимый, сколько «слышимый» пейзаж ( л у н а по лн ая, потому что руса л ка пл ы л а и старалась до пл еснуть п е н у во лн ы – оттого же и река покамест го л убая) загодя слился с еще не зазвучавшей песней.

И шумя, и крутясь колебала река

Отраженные в ней облака.

И пела русалка – и звук ее слов

Долетал до крутых берегов.

Вот еще один звук голубой реки отозвался – река ко л еба л а об л ака. Конечно, отраженные в ней – здесь все во всем отражается. Но не точно, а зыбко, чуть меняя обличья. Серебристая (от лунного света) пена до вожделенной луны не доплескивается – звук слов (не семантика, чьи обманчивые блики возникнут позже, а чистая фоника – так уже было в «Ангеле»: И звук его песен в душе молодой / Остался – без слов, но живой ) долетал до крутых берегов, чье неназванное, но звуками переданное «угрюмство» контрастирует с волшебным небесно-водным (голубым и серебристым) сверканием.

И пела русалка… – п е л а, как пл ы л а.

Известно, зачем русалки поют. «Рыбака» Гете Лермонтов читал и в подлиннике, и в гениальном переложении Жуковского – оттуда пришли и слияние неба с водой (солнечный свет сменился лунным), и филигрань звукописи, и мотив губительной любви.

Она поет, она манит —

Знать час его настал!

К нему она, он к ней бежит…

И след навек пропал.

«Рыбак» не дает ответа, коварной ложью была русалочья песня или правдой страсти. В балладах Жуковского почти всегда слышна апология любви – даже ведущей к богоборчеству («Людмила»), даже запретной (в «Рыцаре Тогенбурге» поэтизируется страсть к монахине – причем, сравнительно с оригиналом Шиллера, парадоксально повышен и градус чувства, и градус платонизма), не говоря уж о плачах по «союзам сердец», разорванным злой людской волей («Алина и Альсим», «Эолова арфа»). Быть может, рыбаку будет сладко в привольной глубине (как младенцу – в чертогах Лесного царя), быть может, русалка его и впрямь любит. Лермонтовская русалка доподлинно знает, чем кончится ее любовь. Витязь, спящий на дне (там, где «играет мерцание дня» – поэт играет омоформами), остается «хладен и нем». Фейерверк перекликающихся сонорных и губных вытесняется имитирующим беззвучие шелестом свистящих и шипящих:

Он спит – и, склонившись на перси ко мне,

Он не дышит, не шепчет во сне.

Потому и река в финальной строфе сменит цвет:

Так пела русалка над синей рекой,

Полна непонятной тоской.

И шумно катясь, колебала река

Отраженные в ней облака.

«Шумно катясь» – это много «тише» прежнего «шумя и крутясь». Свет «по лн ой л у н ы» стал тенью – русалка «по лн а н е п о н я тн ой т оской» (не голубизна – синева).

Она обречена петь, манить «туда», лгать, переполняясь непонятной тоской. Как демон, баюкающий Тамару и в этот миг ее бесконечно любящий. Как совместившая в себе губителя («как демон коварна и зла») и его жертву («прекрасна, как ангел небесный») царица (которой Лермонтов дал то же имя, что и чистой героине «восточной повести»), которая еженощно, насладившись любовником, его убивает и ежеутренне оплакивает.

И было так нежно прощанье,

Так сладко тот голос звучал,

Как будто восторги свиданья

И ласки любви обещал.

Они поют, а поэт и его герои превращаются в слух. Испепеленному зноем Мцыри мнится, что он на влажном дне, где ему поет (его, как вольную струю , любит) золотая рыбка (Там рыбок златые гуляют стада). О песне (все той же) он мечтает на переходе к небытию:

И стану думать я, что друг

Иль брат, склонившись надо мной,

Отер внимательной рукой

С лица кончины хладный пот

И что вполголоса поет

Он мне про милую страну…

И почти так же – тень, прохлада, песня, любовь – грезит его создатель:

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел…

Все неразрешимые лермонтовские антитезы: вера и безверье; неуловимость-неподсудность страдальцев-грешников и обреченность светлых мучеников; мечты о лазури и черное знание о том, что хуже не-встречи («Сосна») только встреча , за которой неизбежно следуют обман и гибель («Утес», «Три пальмы»); фольклорная теплота и циничный сарказм; простодушная безвкусица и демоническая виртуозность, стих «эфирный» и стих «железный» – все от этих песен. Не здешних. И не важно, кто их пел – умершая ли мать, которую мальчик не мог помнить, демон, русалка или ангел, напутствующий душу перед изгнанием в жизнь…

В «Русалке» варьируется метрический рисунок «Ангела» (первого из трех необъяснимых чудес юного – потаенного, амбициозного, «дикого» – Лермонтова, два других – «Парус» и «Русалка»; ни один русский поэт – включая Пушкина! – в семнадцать лет такого не написал). Вариация, не повтор: чередование четырех– и трехстопных амфибрахиев заменено непредсказуемой игрой амфибрахиев и анапестов (нечетные строки по-прежнему четырехстопные, четные – трехстопные, та же рифмовка – мужская, парная). Стих стал мерцающее нервным, дерганым, но парадоксально сохранил ласковую плавность. Святая ли, лживая ли – все песня. Оттуда.

И песен небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Ей – душе поэта, о котором веком позже явления «Русалки», в 1932 году другой великий поэт скажет: мучитель наш.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.