Тихий гром, или Двести лет назад

Тихий гром, или Двести лет назад

Летом 1807 года признанный корифей тогдашних российских стихотворцев Гаврила Державин обратился к доброму приятелю преосвященному Евгению (в миру – Болховитинову) с посланием, в коем описал свою сегодняшнюю жизнь. Бывший вершитель великих государственных дел, сенатор и министр, верный, но строптивый слуга трех государей, отправленный в почетную отставку за слишком ревностную службу (так выразился, прощаясь с Державиным, уклончиво дипломатичный император Александр), обрел прежде недосягаемый блаженный покой в своем славном новгородском имении. В размеренной череде каждодневных забавных и необременительных домашних занятий достойное место занимают часы творческих парений и умудренных раздумий. Не все же, право слово, в карты играть – по грошу в долг и без отдачи!

Оттуда прихожу в святилище я Муз,

И с Флакком, Пиндаром, богов воссевши в пире,

К царям, к друзьям моим, иль к небу возношусь,

Иль славлю сельску жизнь на лире;

Иль в зеркало времен, качая головой,

На страсти, на дела зрю древних, новых веков,

Не видя ничего, кроме любви одной

К себе, – и драки человеков.

Драку, впрочем, можно наблюдать и без «зеркала времен». Грохот всеевропейской войны слышен и на пленительных берегах Волхова. Ниже Державин напишет:

Вид лета красного нам Александров век:

Он сердцем нежных лир удобен двигать струны;

Блаженствовал под ним в спокойстве человек,

Но мещет днесь и он перуны.

Позднее основательный старик ворчливо прокомментирует эти строки для несведущих либо забывчивых потомков: «Император Александр был кроткого духа и с мирными расположениями, но заведен был окружающими его в весьма неприятные военные дела».

Осенью 1806 года войска Наполеона оккупировали Пруссию и уверенно двинулись на восток. Подписанный государем 16 ноября 1806 года манифест гласил: «россиянам, обыкшим любить славу отечества и всем ему жертвовать, нет нужды изъяснять, сколь происшествия сии делают настоящую войну необходимою». Армия отправилась навстречу поработителю Европы, литераторы взялись за перья. 14 января 1807 года на Большом театре в Петербурге была с подобающим великолепием представлена свежая трагедия Владислава Озерова «Димитрий Донской». Открывал ее монолог заглавного героя:

Российские князья, бояре, воеводы,

Прешедшие чрез Дон отыскивать свободы

И свергнуть наконец насильствия ярем!

Доколе было нам в отечестве своем

Терпеть татаров власть и в униженной доле

Рабами их сидеть на княжеском престоле?

Исполнявший роль великого князя Московского Димитрия актер Яковлев сделал мощное ударение на слове «наконец» – к вящему восторгу многочисленной публики. «Ничего не могло быть апропее (от французского a propos, кстати. – А. Н. ), как говаривал один старинный забавник», – рассказывал годы спустя склонный к ехидству мемуарист. Недавнее сражение под Пултуском почиталось почти победой и залогом будущего низвержения нового Мамая. На сцене оно уже стало явью. В финале безымянный воин объявлял Димитрию:

Твой брат Серпуховской, преследовавший хана,

Ждет, государь, тебя со воинством у стана.

Дивяся доблестям и подвигам твоим,

Всеобщий ратных глас назвал тебя Донским.

И вместе с залом восхищенно внимал ответу древнего героя, естественно отождествляемого с обожаемым государем:

Пойдем, веселье их щедротами прибавим,

Спокоим раненых, к умершим долг отправим!

Но первый сердца долг к тебе, Царю царей!

Все царства держатся десницею Твоей? —

Прославь, и утверди, и возвеличь Россию!

Как прах земной, сотри врагов кичливу выю,

Чтоб с трепетом сказать иноплеменник мог:

«Языки, ведайте: велик российский Бог!»

8 февраля битва под Прейсш-Эйлау, которую основательно сведущий в таких делах Наполеон лаконично назвал «резней», окончилась, что называется, вничью. Противоборство шло с переменным успехом до 14 июня, когда под Фридландом случилось повторение Аустерлица. 25 июня императоры встретились в Тильзите, 7 июля там был подписан глубоко унизительный для России мир.

«Жизнь Званская» писалась еще до катастрофы – при отдаленном рокоте вроде бы успешной войны. Однако здесь на ликующие победные звуки Державин (певец взятия Измаила и перехода через Альпы) явно не расщедрился. Мир для него лучше, чем гром перунов.

Умолкнут ли они? – Сие лишь знает Тот,

Который к одному концу все правит сферы;

Он перстом их своим, как строй какой, ведет,

Ко благу общему склоняя меры.

Он корни помыслов, Он зрит полет всех мечт,

И поглумляется безумству человеков:

Тех освещает мрак, тех помрачает свет

И днешних, и грядущих веков.

Грудь Россов утвердил, как стену, Он в отпор

Темиру новому под Пультуском, Прейсш-лау;

Младых вождей расцвел победами там взор,

А скрыл орла седого славу.

Упомянув недавние полупобеды (а как без того), Державин не оставляет любимой мысли о «безумстве человеков». История вершится загадочной волей Бога, ни одно торжество не оказывается полным – фельдмаршал Каменский («седой орел») уступил славу победителя своему подчиненному, генералу Бенигсену. И от этой «частности» легко перейти к «общему правилу»:

Так самых светлых звезд блеск меркнет от нощей.

Что жизнь ничтожная? Моя скудельна лира!

Увы! и даже прах спахнет моих костей

Сатурн крылами с тленна мира.

О неизменности тленного мира Державин, как помним, говорил выше. Цену земному бытию и человеческой памяти он знал. Но парадоксальным образом на этом печальном пункте не останавливался. Строфа о неизменных себялюбии и драчливости человеков, по сути, сразу же опровергалась, мудрость Экклезиаста представала еще одним заблуждением:

Все суета сует! я воздыхая мню:

Но бросив взор на блеск светила полудневна,

О коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?

Творцем содержится вселенна.

Да будет на земли и в небесах Его

Единого во всем вседействующа воля!

Он видит глубину всю сердца моего,

И строится моя им доля.

Ну а дальше про крестьянских детей, которые сбираются ко мне, не для какой науки, / А взять по нескольку баранок, кренделей,/ Чтобы во мне не зрели буки. Про простой сельский обед с «багряной ветчиной», щукой «с голубым пером» и прочими колористическо-гастрономическими роскошествами. Про вина, кофе, игры, рукоделья и ремесла, прогулки, пляски и музыку. И вновь об уединении – Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?

Тут-то и разворачивается сюжет преходящей мирской славы, сплетенный с мнимым величанием недавних сомнительных побед и подводящий к апофеозу тленности. Разумеется, вновь опровергнутому. Истинный адресат послания (конечно, не столько сведущий в книжных делах и составивший первый словарь русских писателей владыка Евгений, сколько провиденциальный собеседник) выполнит волю автора:

Не зря на колесо веселых, мрачных дней.

На возвышение, на пониженье счастья,

Единой правдою меня в умах людей

Чрез Клии воскресишь согласья.

Так, в мраке вечности, она своей трубой

Удобна лишь явить то место, те отзывы,

От лиры моея шумящею рекой

Неслись чрез холмы, долы, нивы.

Ты слышал их, – и ты, будя твоим пером

Потомков ото сна, близ севера столицы,

Шепнешь в слух страннику, вдали как тихий гром:

«Здесь Бога жил певец, – Фелицы!»

Двести лет прошло, а тихий гром все слышен.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.