За чем пойдешь, то и найдешь

За чем пойдешь, то и найдешь

Книга Марии и Аркадия Дубновых устроена просто. Заслуженно известный журналист-международник вынул из архива пачку снимков, которые он делал несколько эпох назад, когда был не специалистом по политике и экономике Центральной Азии (как сейчас) и не профессиональным фотографом (как можно подумать), а инженером, страстно любящим театр, музыку и поэзию. Его соавтор, по сути, не заставшая те баснословные года (она закончила школу, то есть вошла во «взрослую жизнь», в 1987 году), расспросила о семидесятых тридцать довольно разных людей. Самые старшие из «информантов» родились в 1920-х, самые младшие – в 1950-х. Дубнов запечатлевал сцены из ярких спектаклей и лица режиссеров, поэтов, артистов, музыкантов. Дубнова расспрашивала о культурно-идеологической ауре, в которой обретались ее собеседники – о книгах, фильмах, концертах, разговорах на политические темы, отношении к советской власти и советской жизни. Книга получилась замечательная.

И очень грустная. По крайней мере, для меня, крепко помнящего свои студенческие (1974–1979), аспирантские (1979–1982) и доперестроечные «служилые» годы. В открывающей книгу главе «Вчерашний день» (я бы сказал, как минимум, «позавчерашний») Мария Дубнова дает общую характеристику тогдашней жизни столичной интеллигенции. Примеряю ее – поперву кажущиеся совершенно точными – аттестации к себе. И вот что получается.

Слишком много читали. Что да, то да. Но я сознательно пошел учиться на филологический факультет, ни разу о своем выборе не пожалел и сейчас читаю не меньше, чем тридцать лет назад. Современную словесность – гораздо больше. В молодости я испытывал острое недоверие ко всему «дозволенному» и, как понимаю теперь, иные важные сочинения той поры упустил из виду, а иные – скорее проглядел, чем освоил. Да, были исключения; к примеру, Абрамов, Трифонов, Давыдов, Битов (к нему меня долго приучали), Валерий Попов… Но такие незаурядные писатели, как, с одной стороны, Аксенов, а с другой – Астафьев, значили для меня в ту пору куда меньше, чем сейчас. «Тамиздат» (современные тексты, а не Мандельштам, Цветаева или Набоков) виделся не столько «литературой», сколько публицистикой (или «выпендрежем»), что часто было вопиющей несправедливостью. Разом стыдно, смешно и странно признаться, но величие Солженицына-художника я уразумел далеко не сразу. Много ли читали мои друзья-сверстники, не избравшие филологическую стезю? Не сказал бы. О старшем (родительском) поколении «технарей» – тем более. Да и список литераторских имен, упоминаемых в книге Дубновых, довольно короток. Чаще прочих возникает Булгаков («Мастер и Маргарита»), мелькают Стругацкие, Солженицын, кое-кто из западных авторов (Маркес, Уайльдер), но даже Владимов (роман «Три минуты молчания» был напечатан в «Новом мире», а потом вышел книгой), Домбровский, Самойлов, Тарковский, Распутин, Шукшин, Искандер, Маканин практически остались за кадром. Как и писатели, которых я назвал выше. Как и приснопамятные «бестселлеры» той поры – «Момент истины» Богомолова, «Алмазный мой венец» Катаева, «Альтист Данилов» Орлова. Вот тебе и слишком много читали.

С преувеличенным вниманием относились к роли театра (или кино, или классической музыки) в своей жизни. Мело-, балето– и киноманы были всегда. И всегда (в частности, в семидесятые) составляли не слишком большую группу. Что можно понять, к примеру, из рассказа о занимаемых с ночи очередях в Большой театр, где «стояльцы» узнавали друг друга. Старшеклассником я в театры ходил постоянно, чаще всего стреляя лишний билетик. И таким образом пересмотрел почти весь репертуар Таганки, довольно много спектаклей «Современника», Вахтанговского, Сатиры, театров Моссовета и на Малой Бронной. Курсу к третьему страсти поубавилось. Может, из-за того, что сильно разочаровали любимовская версия «Мастера и Маргариты» (как явствует из книги Дубновых, не я один такой был) и другие тогдашние постановки маэстро («Ревизская сказка», «Преступление и наказание») – уж если Любимов не хорош, то кого же смотреть? (Впрочем, известно кого – Эфроса. И Товстоногова, когда попадаешь в Питер.) А может, потому, что интереснее было читать (извините, работать) и разговаривать с друзьями – под выпивку и о многом (включая политику), но прежде всего опять-таки о филологии, о работе.

Хранили театральные программки. И сейчас бы хранил, но места в квартире нет.

Вели дневники художественных впечатлений. Никогда не вел. Пока не стал газетным обозревателем.

Писали письма, в которых главными вопросами оказывались вопросы о смысле жизни. Письма писал. Электрического Интернета в те времена не было, а иногородние друзья были. Что такое «вопросы о смысле жизни», как тогда не понимал, так и сейчас не понимаю. Но, сдается мне, этих самых «вопросов» в нашем эпистолярии было примерно столько же, сколько сейчас в «живом журнале».

Собирали книги философов и даже пытались их читать. Верно. Только пристойных (и даже полупристойных) книг по философии (истории, эстетике, психологии) было очень мало. «Собирались» они так же, как и прочая не вовсе мертвая литература. (От которой тоже полки не ломились.) Ну а процент засыпающих на тридцатой странице Лосева (Канта, Делеза), думаю, не сильно изменился. Нынче, пожалуй, философия в большем фаворе.

Могли ночь простоять за билетами в театр. А могли добывать сей дефицит иными способами, о каковых и вспоминают информанты (альянс с кассиршей, протекция знакомцев из «высших сфер», контакт с перекупщиком, месткомовские заявки, ловля лишнего билетика и проч.). Тут приходят на ум два соображения. Во-первых, подавляющее большинство опрошенных всё или почти всё, что почиталось «интересным» и/или «престижным», посмотреть ухитрились. Если учесть, что изобилия шедевров не наблюдалось, а залы Таганки и «Современника» были крохотными, то встает резонный вопрос: так ли широк был круг ценителей театральных изысков? Во-вторых же, сейчас, когда число театральных площадок резко выросло, видеотехника позволяет вкушать весьма разнообразную духовную пищу, не вставая с дивана, а цены на билеты штурмуют небо, московские театры отнюдь не пустуют. (Даже громадина Театра Российской армии иногда заполняется – сам видел! – почти под завязку.) С концертами и выставками дело обстоит примерно так же. А мы все талдычим свое заветное: давеча не то, что теперича.

Могли встать в шесть утра и поехать занимать очередь на выставку. Если кто «жаворонок», то вольному – воля. Прочие лица, охочие до шедевров мировой живописи и не имевшие блата, подгребали к ГМИИ в течение дня, отстаивали те же полтора (два, три) часа и лицезрели ровно те же великие полотна.

Самым свободным временем оказывалось время, проведенное на работе. Там вязали, обсуждали романы Торнтона Уайльдера, бесконечно пили чай. Кроме академических институтов и отраслевых НИИ (где тоже бывало по-разному) существовали еще больницы, поликлиники, школы, вузы, издательства и другие структуры, где приходилось работать. Бездельники, конечно, были везде, но информанты Дубновых на них не похожи. Даже те, кто волей случая (или собственной ошибки) оказывался на «чужом» месте и нетерпеливо ждал вечера, когда начиналась настоящая жизнь. Те же, кто попадал на «свое» (хотя бы относительно) место, вкалывал – обычно еще и «за того парня», который только пил чай. Кстати, чая на рабочем месте я сейчас потребляю не меньше, чем когда служил в «Литературном обозрении» (1983–1990).

Различия долгих (1964–1987) семидесятых и длящихся (конца не видно) двухтысячных очевидны. Но не так сильны, как нам кажется и хочется. Тогдашняя «духовность-культурность» (особенно пышно расцветавшая на открытых партсобраниях, политинформациях, ленинских зачетах и прочих пятиминутках ненависти) такой же миф, как сегодняшняя «деловитость», оркестрируемая повсеместным воем о нехватке профессионалов. Мы – и, боюсь, даже наши дети – родом оттуда. Не потому грустно, что моя семидесятническая молодость прошла, а потому, что уходить не намерена.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.