Глава восемнадцатая. «Это похоже на службу в горячей точке…»

Глава восемнадцатая. «Это похоже на службу в горячей точке…»

Валерий Иосифович Механик был в списке присяжных под номером 5. Прочитав его краткую биографию: «Ученый-математик, пенсионер, 64 года, часто ездит заграницу. На 26 апреля назначена очередная командировка», я решила, что с ним точно каши не сваришь. Поэтому я удивилась, когда оказалось, что «дядечка-ученый» вполне готов разговаривать. Я представилась социологом, собирающим информацию для диссертации о суде присяжных и о его первых шагах в новой России.

– Я охотно пригласил бы вас к себе домой, если вас не смутит беспорядок в моей холостяцкой квартире, – с дотошностью математика объяснял мне Механик. – Не сегодня завтра у меня должны менять батареи. Так что нашему разговору вполне могут помешать. Вы приготовьте свои вопросы, пошлите их по факсу, чтобы я был готов отвечать, – попросил он.

Я быстро сочинила пятнадцать вполне нейтральных вопросов о суде присяжных, о роли адвокатов, прокуроров, судьи. Мне не терпелось увидеть Механика. Мне казалось, что поговорив с ним, я пойму, что происходило в совещательной комнате и почему двенадцать присяжных послали Летучего на пятнадцать лет в лагерь строгого режима.

Валерий Иосифович жил в двухкомнатной квартире в блочном доме недалеко от Марьиной рощи. Поздоровавшись, он сразу пригласил меня пройти в одну из комнат. Это был настоящий музей. Механик с лихвой оправдывал свою говорящую фамилию: вся комната была заставлена астролябиями – старинными приборами для изучения звездного неба, которые сами по себе являлись произведениями искусства.

Валерий Иосифович рассказал, что собирал эту коллекцию всю жизнь и теперь не в силах с ней расстаться. Он уже завещал ее внуку.

– В моей жизни всегда было две страсти – математика и астролябии, – признался он, показывая свои сокровища. – Поэтому и долгой семейной жизни не получилось. Жена сбежала, не выдержав моих увлечений. Дочка изредка навещает, зато внук бывает каждое воскресенье. Простите, я, кажется, отвлекся. Обожаю показывать свою коллекцию. А теперь я слушаю ваши вопросы.

– Вопросы? Но вы ведь получили их по факсу.

Я с интересом разглядывала Валерия Иосифовича. Типичный математик – лысоватый, в очках, с чуть рассеянным взглядом, но с быстрой реакцией.

– Ах, да.

Валерий Иосифович вышел из комнаты и вернулся с блокнотом, в который, судя по всему, он уже переписал мои вопросы и набросал ответы.

– Что ж, начнем. Вы можете спрашивать меня. А я буду отвечать. – Я решила, что сейчас самое время достать из сумки диктофон.

– Вы хотите записать нашу беседу? – На минуту Валерий Иосифович задумался. – Так уж и быть, валяйте.

– Вы впервые оказались в суде. Вам было поручено вершить правосудие. Ваше самое сильное впечатление?

Механик будто бы удивился этому вопросу. Закрыл глаза. Казалось, он пытается вспомнить и вновь пережить то, что испытал в суде присяжных. Наконец он ответил:

– Меня поразили два обстоятельства, о которых, впрочем, можно было догадаться заранее. Низкая юридическая культура самих присяжных и меня в том числе. Неготовность сторон обвинения и защиты к работе в таком суде. И прокуроры, и адвокаты не были нацелены на нас. Создавалось ощущение, что они не чувствуют присяжных. Поэтому получалось, что все их усилия не достигали цели.

– И все-таки, удалось ли вам ощутить себя судьей?

– Определенно нет. Я не вершил правосудие. При этом я не чувствовал себя зависимым от судьи, которая вела процесс. Она, кстати, была вполне корректной. Но с другой стороны, как я мог чувствовать себя судьей? Я был одним из двенадцати. Одна двенадцатая.

«Ответ настоящего математика, – подумала я. – Наверное, все его ответы будут такими же математически выверенными».

– Валерий Иосифович, чувствовали ли вы себя комфортно?

– Уважаемая Елизавета Федоровна, помилуйте, неужели вы всерьез считаете, что исполнение долга может быть комфортным? Нет.

– Можете объяснить, почему? Получается, что вы воспринимали работу в коллегии присяжных исключительно как долг?

Валерий Иосифович впервые засмеялся. Он даже снял очки и буквально зашелся в смехе:

– Милая моя, неужели вы думаете, что быть присяжным – развлечение? Или удовольствие? Это невероятная ответственность и напряженная работа. Приходится внимательно слушать. Давать оценку – не юридическую, а эмоциональную. Без сомнения, сам по себе институт суда присяжных достаточно интересен. Но мы, «судьи с улицы», никак не могли дать юридической оценки просто в силу своей некомпетентности. Мы не знаем Уголовный кодекс. Не знаем соответствующих статей. И, безусловно, хотели мы того или нет, оценка получалась эмоциональной.

«Ничего себе эмоциональная, обвинительный вердикт – прямая дорога к длительному тюремному заключению», – подумала я. Глядя на Механика, я с трудом верила, что он признал Летучего виновным безо всякого принуждения.

– Что же влияло на вашу эмоциональную оценку? – спросила я, хотя этого вопроса не было в опроснике, присланном по факсу.

Валерий Иосифович оторвался от блокнота, но продолжал говорить заранее заготовленными фразами:

– В состоянии примерного изначального равновесия могли повлиять любые вещи. Как построена фраза адвоката, как он себя ведет, в каком он пиджаке. Это то же самое, как вы приходите в новое общество, в новую компанию и оцениваете человека, которого вы впервые увидели. Обычно оценка производится по совокупности факторов. Влияет все, даже самые мелочи.

– То есть вы хотите сказать, что, придя в суд, были абсолютно беспристрастны? – Я осмелела и стала задавать вопросы, которые меня действительно интересовали.

Мне надоело прикидываться социологом, выясняющим особенности восприятия российского суда присяжных.

– Был ли я беспристрастен? – повторил Валерий Иосифович.

Ему вдруг показалось, что девочка-социолог нажала на болезненную точку. Так бывает на приеме у врача-иглотерапевта, когда тот нащупывает необходимые для лечения точки на теле пациента.

– Кажется, такого вопроса нет в вашем опроснике, – уточнил Механик. – Пожалуй, я не буду на него отвечать. А вот следующий вопрос касается моего отношения к работе адвокатов. Об этом мне как раз есть что сказать. И давайте не будем выходить за рамки заявленных ранее вопросов, иначе мы можем далеко зайти. А мне бы этого не хотелось, – предупредил он. – Я ведь давал подписку о неразглашении. Кроме того, как один из двенадцати судей я связан тайной совещательной комнаты.

Я подчинилась.

– Как вы оцениваете работу команды адвокатов?

– Адвокаты, по-моему, поняли, что им нужно работать на нас как на зрителей. Они пытались это делать, но не всегда умело. То есть как актер каждый из них вроде бы был неплохим. Но общей режиссуры не было. Мне кажется, что бородатый адвокат, похожий на моряка, который был у них за главного, переигрывал. Поначалу это было даже любопытно, занятно, а потом стало утомлять. По-моему, в конце концов он сильно навредил своему подзащитному.

Я поняла, что Механик имеет в виду Бориса Емельянова – одного из самых сильных и профессиональных российских адвокатов. Странно было слышать, что он мог навредить своему подзащитному.

– Это ваше личное мнение, или другие присяжные говорили о том, что этот адвокат их раздражает?

– Я находился среди четырнадцати человек – двенадцати основных присяжных и двух запасных. И я чувствовал, как люди реагируют. Я догадывался о том, чего добивается этот адвокат, но не все его понимали и некоторых присяжных он раздражал. Вот, например, он начинал кипятиться по поводу того, что ему отказывали в зачитывании какого-нибудь документа. Выяснение этих формальностей затягивало процесс на полчаса. Нас удаляли из зала в совещательную комнату. У присяжных накапливался отрицательный потенциал против адвоката. И у меня, в конце концов, тоже накопился против него протест, хотя я держался дольше других.

«Интересная логика! Он вынес обвинительный вердикт, а теперь хочет убедить меня, что это произошло отчасти по вине одного из адвокатов. Вот хитрец!»

Мне ужасно хотелось уличить Механика в неискренности, но я поняла, что этот воспитанный и интеллигентный профессор, который, кстати, почему-то не предложил мне даже чашку чая, способен также вежливо и элегантно выставить меня за дверь. Я все же решила довести интервью до конца, хотя с трудом сдерживалась, чтобы не крикнуть собеседнику: «Хватит политеса, расскажите, как все было на самом деле!»

– Правильно ли я вас поняла, что свое отношение к адвокату вы перенесли на подсудимого?

Валерий Иосифович как будто бы прочитал мои мысли. Он извинился и предложил пойти на кухню, чтобы, как он выразился, «пропустить стаканчик чая».

Чай оказался свежезаваренным, с любимым мной бергамотом.

– Вы спросили о связи адвокат – подзащитный. Я думал об этом: ведь подсудимый не виноват, если его адвокат что-то делает не так. Но адвокат защищает подсудимого, и он как бы неминуемо идентифицируется со своим клиентом. Если тебя раздражает адвокат, ты начинаешь хуже относиться и к обвиняемому.

Тут, окончательно забыв о том, что я – социолог и не могу знать подробностей данного судебного разбирательства, я не выдержала:

– Но ведь в этом процессе было несколько адвокатов…

Механик улыбнулся.

– Давайте лучше переключимся на прокуроров, – предложил он. – Ведь вас интересовало мое отношение и к ним.

Они суше, лаконичнее. Но за ними, конечно, чувствуется мощь государства. И тут ничего не поделаешь. Хоть и говорят: «равенство сторон, состязательный процесс»… Состязание состязанием, но у одного за спиной – государство с его властными структурами и неограниченными ресурсами, а у другого – только слова. Может быть, такая ситуация существует во всем мире. Только здесь, в процессе, не было никакого равенства.

– Как правило, у людей всегда бывают какие-то претензии к власти. И поэтому многие все-таки не очень-то ей доверяют, – я попробовала перевести разговор в более конкретную плоскость.

Механик предложил мне еще чаю и задумчиво произнес:

– Это как сказать. В нашем случае попались люди, которые не имели никаких счетов к власти.

– Золотые слова! – я еле сдержалась, чтобы не закричать. – Вы имеете в виду, что все присяжные были государственниками по духу?

– Я этого не говорил. Это вы сами так решили. Вообще-то я понял по вопросам, что вы знаете, о каком процессе идет речь. Поэтому вам, наверное, понятно, что, если бы речь шла о каком-то бытовом деле, например об убийстве из ревности или еще о чем-то подобном, были бы разные точки зрения. А здесь все прежде всего чувствовали себя гражданами одной страны, когда государственные интересы понимаются почти как свои кровные. В такого рода делах, я думаю, так и должно быть. У всех должно складываться единое мнение. Если бы дело было бытовое, мнения бы разошлись. Поэтому здесь задача у адвокатов была изначально сложнее, чем в простом деле. Они должны были это понимать.

– А в чем заключалась задача прокуроров?

– Прокуроры были совсем не артистичны. Они не работали на присяжных. Говорили сухо, штампованными фразами. Это было неинтересно. Но, с другой стороны, они совсем не раздражали. Когда адвокаты заигрывались, это начинало раздражать. А прокуроры – нет. Может быть, в таком деле прокурорская сухая, казенная манера смотрелась выигрышней адвокатской.

– Говорят, что судебное заседание напоминает спектакль. Вы с этим согласны?

– Да, согласен. Это театр. Но только в этом спектакле я не чувствовал себя актером. Я был зрителем. Находился в постоянном напряжении.

Мне показалось, что, и отвечая на мои вопросы, Валерий Иосифович Механик был напряжен, как будто продолжал исполнять свой долг в коллегии присяжных.

– Почему вы не могли расслабиться? Почему вы и сейчас продолжаете чувствовать себя скованно?

– А вы, голубушка, кажется, совсем расслабились. От чая, что ли? Позволяете себе задавать такие вопросы, которые имеют мало отношения к социологии, скорее к психологии. Почему в суде все было так напряженно и непросто? Да потому что с самого начала были установлены определенные ограничения. Ведь не случайно я и сейчас не могу с вами говорить обо всем. Признаюсь: были среди нас люди особенно любознательные. Когда нас выгоняли в совещательную комнату, они выходили в коридорчик, чтобы послушать, о чем говорится в зале. Но вообще-то эта самая любознательность особенно не приветствовалось.

«Какого черта я сижу здесь и распиваю чаи с этим стариканом, прикидываюсь социологом, а он строит из себя серьезного ученого и изо всех сил старается скрыть от меня правду. Попробую расколоть его и заставлю сказать хоть что-то», – наконец решила я, не в силах продолжать это затянувшееся интервью.

– Валерий Иосифович! И все-таки – когда сформировалось ваше мнение о виновности-невиновности подсудимого? Почему вы в конце концов решили, что он виноват?

– Точно я вам сказать не могу. Наверное, это произошло в последней трети или четверти процесса. Изначально я был другого мнения. Я был, что называется, в протестной категории. А потом постепенно сдался. На самом деле, мы с вами говорили про адвокатов, про прокуроров, про судью, но совсем ничего не сказали о свидетелях. А они, между прочим, были важнейшей частью процесса. Они предоставляли основную информацию, и это было важным. Когда нам читали документы, показывали бумаги, это, безусловно, на нас влияло. Но смысл написанного в документах не всегда однозначен. Его можно понять по-разному. Совсем другое, когда слушаешь и видишь живого человека. Не раз бывало так, что свидетели, вызванные обвинением, работали в пользу защиты. Лучше, чем сами адвокаты. И это для меня было удивительно.

– Разве это не говорит о том, что подсудимый – невиновен?

Механик улыбнулся:

– Не все свидетели были столь «противоречивы». Таких была всего парочка. Может быть, это тоже своего рода театр. Я не хочу пускаться в догадки. Это слишком сложно.

– И все-таки: какое впечатление на вас произвел подсудимый?

– Он показался мне вполне искренним. Но, тем не менее, человеком, совершившим деяние.

– Валерий Иосифович, мне что-то не верится, что вы не сожалеете о своем решении.

Уже задав этот провокационный вопрос, я поняла, что допустила большую ошибку. Валерия Иосифовича Механика как будто подменили. Куда девались его обходительность, галантность и вежливость? Он отставил чашку с чаем, снял очки. Мне даже показалось, что у него заходили желваки. Похоже, последний вопрос вызвал у математика почти ярость. Правда, он быстро взял себя в руки и ответил:

– Вообще-то, прежде чем голосовать, я имею привычку думать. Сожалею о судьбе человека. Безусловно. Это гуманитарная сторона дела. Но решение есть решение. И я к нему пришел по совокупности своего жизненного опыта и того, что я услышал.

Я понимала, что с минуту на минуту хозяин укажет мне на дверь, но все-таки решила уточнить:

– Значит, это было продуманным решением?

Механик, за минуту до этого, казавшийся раздраженным, внезапно успокоился, как будто что-то решил для себя, и устало ответил:

– Решение было обдуманным. Но я ведь уже говорил вам, что изначально оно было другим.

Потом он в очередной раз снял очки, посмотрел на меня и как то жалобно спросил:

– Барышня, зачем вы меня мучаете? Я ведь больше вам ничего не скажу. И так уже, сам не знаю почему, сказал больше, чем мог. Давайте закругляться.

Валерий Иосифович не понимал, почему он «купился» на эту социологиню. Зачем согласился с ней говорить? Зачем пустил ее к себе в квартиру? Наверное, чувство вины. С кем-то хотелось поговорить об этом деле. Вроде как очиститься. Ведь все равно уже ничего нельзя изменить…

– Давайте вернемся к вопросам, – наконец сказал Механик и вздрогнул. То же самое несколько раз повторял в совещательной комнате Роман Брюн, когда они обсуждали вердикт.

Мне стало его жаль. Я собрала чашки, поставила их в раковину и собралась уходить.

– У меня к вам последний вопрос. Он совсем безобидный. Как вас вызвали для участия в процессе?

– Мне позвонили и спросили: получил ли я открытку? Сказали, что я должен прийти на отбор присяжных с паспортом. Открытка пришла позже, когда меня уже выбрали. Во время отбора я пытался взять самоотвод. Несколько раз я объяснял, что 26 апреля мне надо уезжать в командировку. Но они уверяли меня, что это не причина для отказа.

Я не удержалась от оценки:

– Такое впечатление, что в суде за вас уцепились…

Мы уже стояли в коридоре. Я скинула домашние тапочки и собиралась надеть туфли. Механик снял с вешалку мою куртку и галантно подал ее мне.

– Многие отказывались участвовать, – объяснил он. – Я тоже не хотел, что называется, по бытовым причинам. Но потом понял, что это мой гражданский долг.

Это было сказано очень проникновенно и даже с пафосом.

Я спросила:

– Получается, что вы свой долг выполнили?

Механик так же серьезно продолжал отвечать, хотя уже повернулся ко мне спиной и открывал замок:

– Да, выполнил. Только на этот раз долг этот был неприятным. Как, если бы я побывал в горячей точке.

Когда мы вышли из квартиры, я протянула ему руку для прощания и задала самый последний вопрос, который не давал мне покоя все это время:

– Среди вопросов, на которые отвечали присяжные, был вопрос о снисхождении. Известно, что четверо высказались за снисхождение. Кто они?

Механик улыбнулся. Пожал мне руку и ответил:

– Это тайна совещательной комнаты. Поэтому я ничего не могу вам сказать. Не хочу быть ни хуже, ни лучше других. Простите.

Это была его последняя фраза. Чувствовалось, что он мечтает, чтобы я поскорее ушла. Он вызвал лифт. Но не стал дожидаться, пока он приедет. В квартире раздался телефонный звонок. Механик махнул рукой, закрыл дверь и побежал к спасительному телефону.

По дороге домой меня не покидало ощущение недосказанности. В отличие от Александра Дружинина, Валерий Механик не вызвал у меня чувства брезгливости. Напротив, мне было его жаль. А ведь он тоже был одним из двенадцати.

«Такое ощущение, что он сожалеет об этом вердикте, но не решается признаться в этом даже самому себе. Наверное, он был одним из тех четырех, что проголосовали за снисхождение. Но почему все-таки он посчитал Летучего виновным?»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.