ПАЛИНОДИЯ[60]

Маркизу Джино Каппони[61]

И в воздыханье вечном нет спасенья.

Петрарка

Я заблуждался, добрый Джино; я

Давно и тяжко заблуждался. Жалкой

И суетной мне жизнь казалась, век же

Наш мнился мне особенно нелепым…

Невыносимой речь моя была

Ушам блаженных смертных, если можно

И следует звать человека смертным.

Но из благоухающего рая

Стал слышен изумленный, возмущенный

Смех племени иного. И они

Сказали, что, неловкий неудачник,

Неопытный в усладах, не способный

К веселью, я считаю жребий свой

Единственный — уделом всех, что все

Несчастны, точно я. И вот, средь дыма

Сигар, хрустения бисквитов, крика

Разносчиков напитков и сластей,

Средь движущихся чашек, среди ложек

Мелькающих, блеснул моим глазам

Недолговечный свет газеты. Тотчас

Мне стало ясно общее довольство

И радость жизни смертного. Я понял

Смысл высший и значение земных

Вещей, узнал, что путь людей усеян

Цветами, что ничто не досаждает

Нам и ничто не огорчает нас

Здесь, на земле. Познал я также разум

И добродетель века моего,

Его науки и труды, его

Высокую ученость. Я увидел,

Как от Марокко до стены Китайской,

От Полюса до Нила, от Бостона

До Гоа все державы, королевства,

Все герцогства бегут не чуя ног

За счастьем и уже его схватили

За гриву дикую или за кончик

Хвоста. Все это видя, размышляя

И о себе, и о своей огромной

Ошибке давней, устыдился я.

Век золотой сейчас прядут, о Джино,

Трех парок веретена. Обещают

Его единодушно все газеты,

Везде, на разных языках. Любовь

Всеобщая, железные дороги,

Торговля, пар, холера, тиф прекрасно

Соединят различные народы

И климаты; никто не удивится,

Когда сосна иль дуб вдруг источат

Мед иль закружатся под звуки вальса.

Так возросла, а в будущем сильней

Мощь кубов перегонных возрастет,

Реторт, машин, пославших вызов небу,

Что внуки Сима, Хама и Яфета

Уже сейчас летают так свободно

И будут все свободнее летать.

Нет, желудей никто не будет есть,

Коль голод не понудит; но оружье

Не будет праздным. И земля с презреньем

И золото, и серебро отвергнет,

Прельстившись векселями. И, как прежде.

Счастливое людское племя будет

Кровь ближних проливать своих: Европа

И дальний брег Атлантики — приют

Цивилизации последний — будут

Являть собой кровавые поля

Сражений всякий раз, как роковая

Причина — в виде перца, иль корицы,

Иль сахарного тростника, иль вещи

Любой другой, стать золотом способной,—

Устроит столкновенье мирных толп,

И при любом общественном устройстве

Всегда пребудут истинная ценность

И добродетель, вера, справедливость

Общественным удачам чужды, вечно

Посрамлены, побеждены пребудут —

Уж такова природа их: всегда

На заднем плане прятаться. А наглость,

Посредственность, мошенничество будут

Господствовать, всплывая на поверхность.

Могущество и власть (сосредоточить

Или рассеять их) — всегда во зло

Владеющий распорядится ими,

Любое дав тому названье. Этот

Закон первейший выведен природой

И роком на алмазе, и его

Своими молниями не сотрут

Ни Вольта, ни Британия с ее

Машинами, ни Дэви[62], ни наш век,

Струящий Ганг из новых манифестов.

Вовеки добрым людям будет плохо,

А негодяям — хорошо; и будет

Мир ополчаться против благородных

Людей; вовеки клевета и зависть

Тиранить будут истинную честь.

И будет сильный слабыми питаться,

Голодный нищий будет у богатых

Слугою и работником; в любой

Общественной формации, везде —

Где полюс иль экватор — вечно будет

Так до поры, пока земли приюта

И света солнца люди не лишатся.

И зарождающийся золотой

Век должен на себе нести печать

Веков прошедших, потому что сотни

Начал враждебных, несогласий прячет

Сама природа общества людского,

И примирить их было не дано

Ни мощи человека, ни уму,

С тех пор как славный род наш появился

На свет; и будут перед ними так же

Бессильны все умы, все начинанья

И все газеты наших дней. А что

Касается важнейшего, то счастье

Живущих будет полным и доселе

Невиданным. Одежда — шерстяная

Иль шелковая — с каждым днем все мягче

И мягче будет. Сбросив мешковину,

Свое обветренное тело в хлопок

И фетр крестьяне облекут. И лучше

По качествам, изящнее на вид

Ковры и покрывала станут, стулья,

Столы, кровати, скамьи и диваны,

Своей недолговечной красотой

Людские радуя жилища. Кухню

Займет посуда небывалых форм.

Проезд, верней, полет Париж — Кале,

Оттуда — в Лондон, Лондон — Ливерпуль

Так будет скор, что нам и не представить;

А под широким ложем Темзы[63] будет

Прорыт тоннель — проект бессмертный, дерзкий.

Волнующий умы уж столько лет.

Зажгутся фонари, но безопасность

Останется такою же, как нынче,

На улицах безлюдных и на главных

Проспектах городов больших.

И эта Блаженная судьба, и эта радость —

Дар неба поколениям грядущим.

Тот счастлив, кто, покуда я пишу,

Кричит в руках у бабки повивальной!

Они застанут долгожданный день,

Когда определит научный опыт —

И каждая малютка с молоком

Кормилицы узнает это, — сколько

Круп, мяса, соли поглощает город

За месяц; сколько умерших и сколько

Родившихся записывает старый

Священник; и когда газеты — жизнь

Вселенной и душа ее, источник

Единственный познанья всех эпох,—

Размножившись при помощи машин

Мильонным тиражом, собой покроют

Долины, горы и простор безбрежный

Морей, подобно стаям журавлиным,

Летящим над широкими полями.

Как мальчик, мастерящий со стараньем

Дворец, и храм, и башню из листочков

И щепок, завершив едва постройку,

Все тотчас рушит, потому что эти

Листочки, щепки для работы новой

Нужны, так и природа, доведя

До совершенства всякое свое,

Искусное подчас, сооруженье,

Вмиг начинает разрушать его,

Швыряя вкруг разрозненные части,

И тщетно было бы оберегать

Себя или другого от игры

Ужасной этой, смысл которой скрыт

От нас навеки; люди, изощряясь

На тысячи ладов, рукой умелой

Деянья доблестные совершают;

Но всяческим усильям вопреки

Жестокая природа, сей ребенок

Непобедимый, следует капризу

Любому своему и разрушенье

Все время чередует с созиданьем.

И сонм разнообразных, бесконечных,

Мучительных недугов и несчастий

Над смертным тяготеет, ждущим тупо

Неотвратимой гибели. Внутри,

Снаружи злая сила разрушенья

Настойчиво преследует его

И, будучи сама неутомимой,

Его терзает до поры, пока

Не упадет он бездыханный наземь,

Сраженный матерью своей жестокой.

А худшие несчастья человека,

О благородный друг мой, — смерть и старость,

Которые рождаются в тот миг,

Когда губами нежного соска,

Питающего жизнь, дитя коснется.

Мне кажется, что это изменить

Век девятнадцатый (и те, что следом

Идут) едва ли более способны,

Чем век десятый иль девятый. Если

Возможно именем своим назвать

Мне истину хоть иногда, — скажу,

Что человек несчастен был и будет

Во все века, и не из-за формаций

Общественных и установок, но

По непреодолимой сути жизни,

В согласье с мировым законом, общим

Земле и небу. Лучшие умы

Столетья моего нашли иное,

Почти что совершенное решенье:

Сил не имея сделать одного

Счастливым, им они пренебрегли

И стали счастия искать для всех;

И, обретя его легко, они

Хотят из множества несчастных, злых

Людей — довольный и счастливый сделать

Народ; и это чудо, до сих пор

Газетой, и журналом, и памфлетом

Не объясненное никак, приводит

В восторг цивилизованное стадо.

О, разум, о, умы, о, выше сил

Дар нынешнего века проницать!

Какой урок познанья, как обширны

Исследованья в областях высоких

И в областях интимных, нашим веком

Разведанные для веков грядущих,

О Джино! С верностью какой во прах

Он в обожанье падает пред теми,

Кого вчера осмеивал, а завтра

Растопчет, чтоб еще чрез день собрать

Осколки, окурив их фимиамом!

Какое уваженье и доверье

Должно внушать единодушье чувств

Столетья этого, вернее, года!

Как тщательно нам надобно следить,

Чтоб наша мысль ни в чем не отклонилась

От моды года этого, которой

Придет пора смениться через год!

Какой рывок свершила наша мысль

В самопознанье, если современность

Античности в пример готовы ставить!

Один твой друг, о досточтимый Джино,

Маэстро опытный стихосложенья,

Знаток наук, искусства критик тонкий,

Талант, да и мыслитель из таких,

Что были, есть и будут, мне сказал:

«Забудь о чувстве. Никому в наш век,

Который интерес нашел лишь в том,

Что обществу полезно, и который

Лишь экономикой серьезно занят,

До чувства нету дела. Так зачем

Исследовать сердца свои? Не надо

В себе самом искать для песен тему!

Пой о заботах века своего

И о надежде зрелой!» Наставленье,

Столь памятное мне! Я засмеялся,

Когда комичный чем-то голос этот

Сказал мне слово странное «надежда» —

Похожее на звуки языка,

Забытого в младенчестве. Сейчас

Я возвращаюсь вспять, иду к былому

Иным путем — согласен я с сужденьем,

Что, если хочешь заслужить у века

Хвалу и славу — не противоречь

Ему, с ним не борись, а повинуйся,

Заискивая: так легко и просто

Окажешься средь звезд. И все же я.

Стремящийся со страстью к звездам, делать

Предметом песнопений нужды века

Не стану — ведь о них и так все больше

Заботятся заводы. Но сказать

Хочу я о надежде, той надежде,

Залог которой очевидный боги

Уже нам даровали: новым счастьем

Сияют губы юношей и щеки,

Покрытые густыми волосами.

Привет тебе, привет, о первый луч

Грядущего во славе века. Видишь,

Как радуются небо и земля,

Сверкают взоры женские, летает

По балам и пирам героев слава.

Расти, расти для родины, о племя

Могучее. В тени твоих бород[64]

Италия заблещет и Европа

И наконец весь мир вздохнет спокойно

И вы, смеясь, привет пошлете, дети,

Родителям колючим, и не бойтесь

Слегка при этом поцарапать щеки.

Ликуйте, милые потомки, — вам

Заветный уготован плод — о нем

Давно мечтали: суждено увидеть

Вам, как повсюду воцарится радость,

Как старость будет юности счастливей

Как в локоны завьется борода,

Которая сейчас короче ногтя.

Перевод А. Ахматовой

Данный текст является ознакомительным фрагментом.