Картина первая. Шинель
Картина первая. Шинель
«Человек свободен, если свободно общество, в котором он живет» — истина диалектичная, подобно многим простым истинам. В инфернальном мире свобода — право и способность выбирать судьбу — это или редкое исключение, или результат тяжелейшей борьбы с собой и с системой. Но верно и обратное: смелых и гордых людей трудно удержать в неволе. Они плохо поддаются информационному воздействию, приходится постоянно наращивать давление. С исторической сцены исчезали не только владыки и их царства, но и самые народы. «Где твой гнев, Вавилон? Утлый ветер унес…»(1) Молчат знаки, высеченные в вечном, как смерть, камне, осыпавшемся с развалин… пустота пришла на смену силе, и — навсегда.
Рабство основывается на добровольном согласии, держится на страхе, чаще — на обмане, наконец, — на привычке. «Уверяю вас, лучший способ избавиться от дракона, это иметь своего собственного». Только «собственный дракон» бессмертен.
Отсюда, свобода оказывается правом (весьма обременительным) и обязанностью человека.
«По капле выдавливать из себя раба…»
Свобода начинается с уважения к выбору других, продолжается воспитанием самоуважения. Она неотделима от познания и идет рука об руку с ответственностью. Возникая как право выбирать, она окончательно реализуется, лишь став возможностью самому создавать варианты выбора.
Этот путь ведет в бесконечность, а начинается он с обретения той элементарной свободы, которую зовут исполнением желаний.
«…поесть до отвала бататовой каши было давней и заветной мечтой нашего гои. Конечно, мечтой этой он ни с кем не делился. Да что говорить, он и сам, наверное, не вполне отчетливо осознавал, что вся его жизнь пронизана этим желанием. И тем не менее можно смело утверждать, что жил он именно для этого. Люди иногда посвящают свою жизнь таким желаниям»(2).
Акакию Акакиевичу была нужна одежда, бедному самураю — пища. Дмитрия Коренькова родная страна добровольно снабдила шинелью и солдатской кашей, но владевшее им желание было, в сущности, столь же элементарным: «У него не было никаких конфликтов… никаких несогласий, он был за социализм — он ведь и в Париж-то хотел не навсегда, а так, посмотреть, пожить немного…»(3)
Диктаторским режимам не откажешь в последовательности. Воспитание свободой начинается с выполнения простых желаний, границу надо ставить здесь. «Столетиями открыто, что Голод — правит миром. (И на Голоде, на том, что голодные неминуемо будто бы восстанут против сытых, построена и вся Передовая Теория, кстати. И все не так: восстают лишь чуть приголоженные, а истинно голодным не до восстания.)»(4) Верно для Архипелага, верно для Большой Земли. Голод там другой, граница чуть дальше, — не дальше вытянутой руки: человек добровольно положит жизнь на исполнение желаний почти физиологических, тогда ему не останется ни времени, ни сил, чтобы «захотеть странного», а бунты «приголоженных» легко предсказуемы и не опасны.
Я не вправе порицать Коренькова за годы ожидания, за вынужденный конформизм — отвечаешь в этой жизни не только за себя, вот и приходится балансировать на грани рабства. Я презираю его за одну сцену. Ту, в которой его очень хочется пожалеть.
«…тихий безутешный плач:
— Ребята… да имейте ж вы совесть… да хоть когда я куда ездил… хоть когда что просил… что же, отработал — и на пенсию, пошел вон, кляча… Ну пожалуйста, прошу вас… — и, не соображая, чем их умилостивить, что еще сделать, погибая в горе, сполз со стула и опустился на колени.
Теплая щекотная слеза стекла по морщине и сорвалась с губы на лакированную паркетную плашку»(3).
«Что вы уж, право, нельзя же так…»(2)
Жалко.
Столетиями продолжается эта постыдная жалость к себе, и нет ничего незаслуженного в жестокости, с какой Коренькову подарили эрзац-Париж, Париж из папье-маше с клеймом Запорожского завода. И нет никакой фантастики в том, что «не было никакого Парижа на свете.
Не было никогда и нет»(3).