2.3. Пространство Империи

2.3. Пространство Империи

«…А какой, оказывается, лакомый пряничек — свобода! Нельзя давать его слишком помногу, потому что у населения начинает кружиться голова и разбегаться глазки, а с закруженной головой они мало ли что могут подумать: может быть, и не должно быть границы у этой самой свободы? А с другой стороны, нельзя ее отнимать совсем, потому что вкус ее должен помнить каждый, и время от времени невредно освежать эту память. И тогда, дав совсем небольшой кусочек свободы в повседневное пользование, как-то: перенеся колючую проволоку к границам и разрешив перемену места работы, а также безлимитное посещение кинотеатров и бань — и угрожая отнятием этого кусочка, понемногу, сами понимаете: за маленькую провинность маленький кусочек, так вот, при умелом регулировании размеров этого кусочка можно заставить население творить абсолютно все»(1), — заключает Петер. Точная, выкристаллизованная мысль, кстати, весьма маловероятная тогда, но все же… положение у Петера было привилегированное: он видит. Он информирован и потому вне системы. Как и Мархель. «Мы с вами по другую сторону камеры». Их суждения принадлежат иному времени иного параллельного мира.

Очень важно вспомнить, что иного. Занявшись сравнительным анализом, мы несколько упустили из виду особенности сложной, существующей в пересекающихся временах реальности Лазарчука.

Местом действия романа является священная страна гипербореев, потомков великих атлантов — Гангуса, Слолиша и Ивурчорра, сыновей Одина. Северогерманские корни этого названия налицо (общность мифологии, география; гипербореи — собирательное имя народов, живущих в нижних течениях Эльбы, Рейна и Одера). Далее, страна сражалась в мировой войне, проиграла ее и была оккупирована — это тоже заставляет вспомнить Германию. Какую Германию?

Социопсихологическое время вычислено: эпоха первой мировой войны. Технологическое время указывает на следующую войну, на нацистскую Германию. Подтверждения: Шанур говорит о форме черепа, как об одном из идеалов режима, сапера отправляют в лагерь, решив, что он не «чистокровный гипербореец».

Но что тогда значит слово «империя»? Третий рейх можно было назвать империей (была же имперская канцелярия), но фюрер не был императором. Он был фюрером.

Это принципиально. Империя представляет собой легитимный государственный механизм. Пусть трон и узурпировал «бывший ефрейтор, затем второразрядный актер», имперская традиция не нарушена, и правитель чувствует себя ею связанным.

Вождь, пришедший к власти революционным путем (концепция национал-социалистической революции не бессмысленна, если, вопреки привычке, не привносить в термин позитивного оттенка), свободен абсолютно. Он может порвать со всякой законностью, кроме революционной, и он сделает это, поскольку революционное пространство решений заведомо анизотропно: развязать темные силы легче, чем обуздать их; вновь создаваемые органы безопасности не могут не быть чрезвычайными, а камень, находящийся на вершине горы, всегда падает вниз, и кровавые чистки — атрибут революций.

Петер не прошел сквозь время чисток. И Летучий Хрен, из независимости не сменивший полковничьи погоны на генеральские, тоже. Они жили в мире, где гордость убивали в застенках ГТП, на войне, в лагерях, но не в обычной жизни. Они не знали «постановлений о журналах» и понятия «враг нации».

Замечательна фигура Летучего Хрена. Я позволю себе вспомнить лермонтовское: «слуга царю, отец солдатам» — без иронии. Он напоминает Константина Симонова на посту руководителя редакции, каким Симонов предстает в своих дневниках, личных и безусловно честных. Однако не только воспоминания, но и дневники изображают жизнь, которую хотел бы прожить автор. Сцены с «гранатой» в биографии Симонова не могло быть. Эпизода с Зощенко не могло быть в жизни полковника Энерфельда. И в этом разница между пространством Империи и пространством Оруэлла, как бы оно ни называлось.

Легитимная Империя — вновь ссылка на первую мировую войну. Только здесь она началась на следующем витке технологической спирали и оказалась гораздо продолжительнее. Поэтому строительство Моста, потребовавшее в нашем мире двух войн и межвоенного двадцатилетия, в реальности Лазарчука оказалось спрессовано в одну войну.

Текст проводит нас почти по всем социальным этажам империи гипербореев, вступающей в смертельную схватку, сражающейся, капитулировавшей. В свое время распространенной похвалой критики была «народность». Так вот, «Опоздавшие к лету» без всякой натяжки можно назвать народным романом. Только Лазарчук отказывается прощать народу, как это принято у нас со времени революционных демократов, и тем более — льстить ему, «считаться с его чувствами». Наверное, потому, что он действительно любит людей, а не свое о них представление.

«— Саперы оказались вовсе не ангелами во плоти? — спросил Петер.

— Саперы купили у охраны девочек из киногруппы…

— Так я и думал, — сказал Петер. — Просто…

— Не просто, — сказал Шанур. — Если бы просто… Они устроили целый обряд. Праздник Гангуса, Слолиша и Ивурчорра»(1).

Саперы — прекрасный срез по эксплуатируемому большинству. Они — солдаты, но служат в привилегированной, элитной части. Ценой тяжелой и опасной работы они избавлены от муштры. Работа требует образования, и среди саперов много мастеровых. Наконец, это «нормальная мужская работа — земля, бревна, камень, железо, бетон», саперы не обязаны убивать.

Не обязаны, но убивают. Ненавидят майора Вельта, но участвуют в его тотализаторе и, похоже, охотно. Боготворят Юнгмана. Боготворят Айзенкопфа, в котором видят «твердую руку». Боготворят по-глупому; ненавидят и убивают тоже по-глупому, потому ненависть их бессильна.

Убийцы хороших людей, они — хорошие люди, лучше, чем большинство из нас, ибо способны еще предпочесть правду. После войны они не станут носить ордена.

Следующий слой — инженеры, руководители стройки. Юнгмана сменяет Ивенс, символ новых времен. «И формула Бернштейна не применяется совсем не по тем причинам, о которых вы думаете. Бернштейн не учитывает продольного сцепления силовых элементов, кроме того он ведь неокантианец, субъективный идеалист, — так что, инженер, не запудривайте разными глупостями мозги себе и другим». Ивенс, естественно, ходил по стройке в сопровождении автоматчиков.

Редакция, возглавляемая Летучим Хреном, символизирует творческую интеллигенцию. Блестящий прием Лазарчука — раздвоение образов Шанура и Арманта — иллюстрирует это. Декабрист Шанур и Армант, «преданный без лести», прожили одинаковую жизнь и ушли из мира в один и тот же день.

Военную верхушку — Айзенкопфа, Вельта и прочих — рассматривать не будем. С ними все ясно. Лазарчук справедливо показывает, что они уже давно ничем не руководят, как и далекий Император, предмет нового религиозного культа. Социальная группа, в условиях тоталитаризации теряющая власть, но сохраняющая привилегии.

И осталось еще крестьянство: исток, корень, основа Империи, как и любого другого общества, самодовлеющий мир, замыкающий в себе социальное пространство.

Я сознательно воздерживался от упоминания рассказа «Колдун», потому что не хотел и не хочу переходить в этой статье к абстракции высокого уровня анализа. Дело в том, что осмысленное толкование рассказа потребует объема, в несколько раз превосходящего текст. Скажу лишь, что эта «экспозиция» — иносказательна вся от начала до конца, она включает в себя, как объемная микрофотография, мир романа, в том числе и следующие, обещанные Лазарчуком части трилогии.

На уровне конкретики для нас представляет интерес мышление Освальда, главной характеристикой которого является зависимость. От привычек, от общественного мнения, от начальства. Пространство решений для него двоично: жить так, как прежде, или вообще не жить. Вне этого нет пространства, нет времени, нет даже смерти, потому отец продолжает посылать письма, хотя Полярная звезда прикреплена к бушприту и затонул американский континент. Свободу Освальда нет нужды ограничивать: маленький кусочек Империи подобен ей во всем, потому и образует ее.