Л. Троцкий. ИТОГИ 1905 Г.[118]

Л. Троцкий. ИТОГИ 1905 Г.[118]

Товарищи, мы предаемся воспоминаниям не из простого любопытства, а для того чтоб, ясно поняв пройденный нами путь, лучше видеть тот, по которому нам еще только предстоит идти. Мы учимся у прошлого, чтобы лучше понимать настоящее и готовиться к будущему. И на вечерах наших воспоминаний мы остаемся поэтому революционерами.

Если мы теперь, в двадцатую годовщину первой нашей революции, оглядываемся назад, – а тут много молодежи, которая в 1905 году еще не собиралась заниматься политикой, – то какие главные выводы, какие главные уроки мы извлекаем из опыта 1905 года? Чтобы понять уроки, надо знать факты, надо знать, что было в 1905 году.

Это был приступ к 1917 году. В 1905 году мы шли к 1917 году, но не дошли и были отброшены назад. Если молодое поколение, которое еще бегало тогда пешком под стол, ознакомится с фактами 1905 года, оно найдет много общего с тем, что мы переживали в 1917 года. Самым выдающимся в 1905 году было создание советов рабочих депутатов. В тогдашнем Петербурге образовался Совет Рабочих Депутатов. Как он образовался – этого в точности определить невозможно. Я очень хорошо помню первое заседание первого Совета Рабочих Депутатов. Он родился из массы. Стачка, могущественная стачка, захватила всех тогдашних петербургских рабочих. Потребность у рабочих как-то сговориться между собой была колоссальна, а партийные организации тогда были неизмеримо слабее не только чем теперь, но и по сравнению с 1917 годом. Партия была подпольной организацией, состояла из небольшой группки, которая из подполья руководила движением и бросала лозунги. Рабочей массе эти подпольные корешки партии не были видны, и потому эта потребность сговориться между собой вылилась в создание советов рабочих депутатов. В это время сверху была создана комиссия сенатора Шидловского, куда были выбраны 500 человек рабочих. Эта комиссия была создана с целью допросить рабочих, чего они бунтуют. Эта бюрократическая, сенаторская, царская комиссия подсказала рабочим, что они могут выбрать свою организацию. И из случайного примера комиссии Шидловского и вырос первый Совет Рабочих Депутатов. Я рассказываю о Ленинграде, тогдашнем Петербурге, потому что я работал тогда там. В Москве шли по тому же пути. Через две-три недели после образования Совета, если выходило недоразумение с хозяином или была обида со стороны городового, говорили – надо идти в Совет. Даже если рабочий дурно поступит с женой, прибьет ее, – для разрешения конфликта отправлялись в Совет. Мало-помалу рабочие стали называть Совет «нашим правительством». Создалось такое положение, что при старом правительстве, которое еще существовало и у которого еще были гвардейские полки, армия, образовалось правительство рабочих. С мест, из глухой провинции стали обращаться в Совет. Новое правительство намечалось само собой. Либералы говорили, что у нас есть манифест, данный царем насчет свободы; а под покровом этого манифеста происходило собрание сил, с одной стороны, черной сотни, гвардейских полков, а с другой стороны, всех угнетенных вокруг Питерского и Московского Советов Рабочих Депутатов. В декабре месяце нас разогнали, вернее сказать, не разогнали, а забрали. Мы заседали 3 октября в Вольном Экономическом Обществе. На хорах заседал Исполнительный Комитет, а внизу собрались депутаты. Прибежали с улицы к нам и говорят: через полчаса-час вас окружат. Потом мы услышали топот – пришел Измайловский полк, конные отряды и артиллерия. Окружили нас со всех сторон. Поднялись к нам и арестовали. В ответ на это в Москве, как и в Питере, была объявлена всеобщая стачка. В Москве дело дошло до баррикадных боев. Много тогда погибло лучших людей, пролетариата. Дубасов, тогдашний сухопутный адмирал утопил революционное движение рабочих и оказался хозяином Москвы. По железным дорогам шла стачка. Революционное движение задушили, а потом начались казни, ссылки, эмиграция… Десятки, сотни тысяч людей были перебиты, заточены. Сидели мы тогда в Крестах, в предварилке, в Петропавловской крепости и спрашивали себя, почему нас разбили. Казалось, все шло к победе. Разбила нас армия, – гвардейские полки в первую голову, но и конные полки. Пехотные полки тоже поддерживали самодержавие. В пехоте, впрочем, замечались колебания, в коннице – меньше, а больше всего среди артиллеристов, саперов, минеров, среди машинной команды на кораблях, т.-е. среди пролетарских элементов. Когда стали подводить итоги, кто нас разбил, кто был за нас, кто был против нас, то оказалось, что рабочий класс почти целиком поддерживал советы рабочих депутатов, и в армии пролетарские элементы были за советы рабочих депутатов. Крестьянство колебалось, или шло под царским знаменем. Особенно это чувствовалось в коннице, так как гвардейские полки тогда набирались из крупного крестьянства, из кулацких сынков. Каково же было в целом настроение крестьянства? Вот тут-то основная разгадка судьбы революции обнаружилась. Про крестьянство нельзя сказать, что оно спало тогда непробудным сном. Уже в 1902 – 1903 г.г. были крестьянские движения в разных губерниях. Но тут-то и обнаружились различия в положении крестьянства и рабочего класса, и в связи с этим различия в методах борьбы того и другого. Крестьянин борется у себя в деревне. Он раздроблен. Кое-где он прогонял помещиков, кое-где пускал красного петуха, и этим дело кончалось. Крестьянина в деревне не интересовало, что делается в Петербурге. Так было в 1902 году, 1903-м. В 1905 году, после 9 января, в Петербурге, когда многих рабочих выбросили из столицы в деревню, движение пошло гораздо шире. Но движение в деревне запоздало. Если взять 1905 год, который теперь мы вспоминаем как революционный год, так он начинается с 9 января, – с Кровавого Воскресенья, – когда рабочие столицы шли к Зимнему дворцу и были расстреляны, т.-е. почти с Нового года. А когда кончается этот революционный год? Он кончается 19 декабря, после того как баррикады на Пресне были разгромлены, движение утоплено в крови Дубасовым, который оказался господином положения в Москве. Вот с 9 января до 19 декабря, т.-е. почти как раз с начала года и до конца, весь год заполнен движением рабочего класса вверх, – а потом обрубается, как ножом, и оканчивается разгромом московских баррикад. После этого наступает упадок движения, отлив.

А у крестьян? У крестьян настоящее движение начинается только с конца года. В октябре, после октябрьской стачки рабочих, мужик начинает раскачиваться. В декабре движение становится довольно крупным. Но особенно крупно оно к весне 1906 года. К весне 1906 года движение деревни получает очень значительный размах. Уже рабочий класс раздавлен, а крестьяне, разбросанные по деревням, пытаются подняться. Тут не совпало то, что можно было бы назвать темпом движения классов. А когда царское правительство раздавило рабочих и прошло по железным дорогам железной метлой, уничтожая передовых железнодорожников, застращивая, запугивая или прямо истребляя, то потом добить деревню, губернию за губернией, было нетрудно. Значит, если говорить нынешним нашим языком, в 1905 году не оказалось необходимой революционной смычки между движением рабочего класса и движением крестьянства. Но и тогда уже крестьянство волей или неволей, сознательно или полусознательно, тянулось к рабочим. В чем это сказывалось? Об этом я уже говорил на собрании политкаторжан. Напомню и здесь. Это сказывалось даже в выражениях. Крестьянину необходимы были политические слова, своего революционного прошлого у него не было. Что такое революция и пр. – наш крестьянин до 1905 года вовсе не знал. Когда началось в стране большое революционное движение, крестьянин либо выгонял помещика, либо захватывал скот и землю. В этих случаях мужик говорил: мы «забастовали» помещичий скот, «забастовали» помещичью землю, употребляя городское рабочее слово «забастовка». Употребление этого слова означало, что крестьянин учится у рабочего и перенимает от него слова, которые должны помочь ему выразить его собственные действия. Другими словами, товарищи, движение переживало еще юный возраст. Движение рабочего класса было поддерживаемо массовым движением крестьян, но темпы движений не совпадали.

Я уже сказал, что нас раздавила армия, что Совет Депутатов разбился об Измайловский полк. Здесь, в Москве, был другой полк – Семеновский под командой полковника Мина,[119] который остался в памяти рабочих как один из самых кровавых палачей. Революция разбилась об армию. А армия откуда набиралась? Армия набиралась на девять десятых, а то и больше, из крестьянства. Привилегированные полки, т.-е. гвардейские и прочие, набирались из крестьянской верхушки, из кулаков, более сытых, крепких, многолошадных, которые привыкли сидеть на лошади, или из казаков – казачьей конницы. Но остальная масса главным образом пехота, набиралась из рядового крестьянства. Но ведь в том-то и вся суть, что крестьянину, для того чтобы понять, что кроме одного помещика, которого он «забастовал», есть в Петербурге помещик всех помещиков, надо было пройти через большой опыт, через опыт гражданской войны, через карательные экспедиции казаков и ингушей. Для того чтобы он мог прийти к пониманию того, что между помещиком деревни Неплюево Тамбовской губернии и между помещиком всех помещиков Николаем Романовым имеется глубокая связь, нужно было время. Нужно было иметь позади, во-первых, 1905 год и, во-вторых – империалистическую войну и могущественное крестьянское движение, чтобы получить революционную армию, такую, какая у нас была в 1917 году. Новое поколение крестьян оказалось очень восприимчивым к революционным идеям; но те поколения, которые были взяты в армию до 1905 года из старой дореволюционной деревни, поддавались еще целиком царской механической дисциплине, оболваниванию, обману: – руки по швам, пли! – и они стреляли по петербургским и московским рабочим. Рабочий класс играл руководящую роль, рабочий класс пробудил всю страну, рабочий класс потряс самодержавие до основания, но он не победил, потому что армия, вышедшая из верхушек крестьянства, разбила рабочих; с другой стороны, крестьяне, которые не сознавали своих интересов, не имели достаточного опыта, уже старались идти за рабочими. В аграрных движениях играли большую роль рабочие и работницы, в особенности ткачи и ткачихи, которые связаны с деревней больше, чем металлисты. В тот год безработица была довольно большой, и в деревне было очень много рабочих и работниц. Когда читаешь теперь полицейские донесения о различных аграрных волнениях, о том, как мужик «забастовывал» то хлеб, то скот, то помещика, сплошь да рядом наталкиваешься в них на имена рабочих и работниц, ткачей и ткачих. Смычка между рабочим классом и крестьянством намечалась уже тогда, но еще не осуществилась, и вот почему в декабре 1905 года рабочий класс был разбит.

После этого, товарищи, началась контрреволюция. И тогда либералы, меньшевики начали критиковать революцию 1905 года. То, что они писали, было сплошным издевательством. Вот к чему привели легкомысленные революционные методы, – говорили они, – рабочие зарвались и потерпели поражение. Нужен постепенный, медленный путь преобразований, реформ и пр., и пр. Лозунг был такой: 1905 год обманул рабочих. Особенно тогда критиковали борьбу рабочих за восьмичасовой рабочий день. Об этом тоже стоит сказать несколько слов.

После того как царь 17 октября 1905 года издал свой манифест о свободе собраний и пр., и пр., рабочая масса, разумеется, ринулась на собрания, как голодный на хлеб или жаждущий на воду. Из этого движения выросла борьба за восьмичасовой рабочий день. Либералы, буржуазия – адвокаты, врачи, либеральные капиталисты и прочие – говорили: надо во что бы то ни стало внушить рабочим, чтобы они не ссорились с либеральным обществом. Восьмичасовой рабочий день восстановит против рабочих либералов, капиталистов, они отойдут от революции и т. д. Если взять то, что пишут сейчас меньшевики о 1905 годе, то вы увидите, что главной ошибкой рабочих в 1905 году они считают попытку ввести восьмичасовой рабочий день явочным порядком, т.-е. самочинно, захватным путем, без всякого колдоговора, без закона о восьмичасовом рабочем дне – отработают рабочие 8 часов и уходят. Как к этой попытке отнеслись тогда капиталисты? Они сначала с изумлением глядели, а затем стали закрывать фабрики, и мы уперлись в тупик. Рабочие металлисты в Петербурге оказались выброшенными на улицу, и нам пришлось капитулировать до декабря месяца.

Можно ли было избежать этой борьбы? – спросим мы себя. Нет, никак нельзя. Рабочие только пробудились. Они услышали, что им дана политическая свобода. А что такое политическая свобода для рабочего, если он работает на фабрике, как на каторге? Политическая свобода, как и всякая другая свобода, для рабочего начинается с того часа, когда он уходит от станка, когда он получает возможность посидеть в клубе или провести это время у себя в семье. И когда впервые сила самодержавия была поколеблена, каждый рабочий, естественно, мог думать, что если для буржуазного либерального общества он добыл свободу, то почему он должен по-прежнему 11 – 12 часов работать на фабрике. Совершенно неизбежно вытекала отсюда борьба за восьмичасовой рабочий день, и совершенно неизбежно эта борьба стала основной формой борьбы за свободу. И прежде чем рабочий не измерил своих сил в этой борьбе, предугадать ее исход было невозможно. Он зависел от того, за кем пойдет мужик, поддержит ли рабочих армия или нет. Если бы заранее в таких случаях можно было подсчитать силы, – на чьей стороне будет перевес, куда склонится бухгалтерский баланс, – то на свете не было бы революций. Если взять даже стачку на отдельном заводе или фабрике, то и тут нельзя было заранее сказать, кто победит – рабочий или капиталист, потому что рабочих забастовавших фабрик сплошь и рядом поддерживали рабочие других фабрик, устраивали денежные сборы, и нельзя заранее было сказать, сколько соберут, какую выдержку проявят рабочие, и какую выдержку проявит капиталист; каково будет состояние рынка: будет ли большой спрос на эти товары, или малый и т. д. Были мудрецы английской породы, или тред-юнионисты, которые говорили, что заранее можно предвидеть все это. Но никогда и нигде этого нельзя достигнуть, ибо решает сила, решает борьба. А в 1905 году дело шло не об отдельной стачке, а о борьбе классов, и неизвестно было, куда пойдет крестьянство. Как узнать, поддержит тамбовский, курский, орловский крестьянин или нет? – не сделаешь перекличку. То же и об армии – опять-таки не сделаешь перекличку в царских казармах. И ясно было, что только революция, двинув рабочих вперед и столкнув их с армией, могла решить вопрос: что у солдата под черепом, в какую сторону он пошатнется, на чьей стороне он станет. Исход борьбы решается только борьбой. Так было и с восьмичасовым рабочим днем.

Однако, если мы спросим себя, – что же, обманул 1905 год тех, кто боролся за восьмичасовой рабочий день? Конечно, непосредственно восьмичасового рабочего дня он не дал, как не дал и политической свободы рабочим, а про политическую власть и говорить нечего, – рабочий класс был разбит по всей линии. Но борьба за восьмичасовой рабочий день осталась в памяти у рабочих, как одно из ценных завоеваний.

Особенно не хотели уступать рабочие ткачи. Когда мы отступали в Петербурге, – очень тяжело было отступать, – я помню, хорошо помню, как одна питерская ткачиха, Болдырева (она и сейчас жива и работает), призывала с трибуны не отступать. Она говорила: металлисты, вы не держитесь, ваши жены привыкли сладко есть и мягко спать, а мы, ткачихи, будем держаться до последнего. Вся аудитория замерла при этих словах… Этот упрек был по адресу металлистов не в том смысле, что их жены привыкли сладко есть и мягко спать, а в том, что те увидели, что нет впереди исхода, что надвигается реакция по всей линии, что надвигается борьба и за существование самого Совета и за все завоевания революции, и малость отступили. Но ткачихам пришлось отступить вместе со всем рабочим классом. Потом надвинулся декабрь и началась открытая революционная борьба. И в силу того, что крестьянство не поддержало, рабочие были разбиты.

2 декабря, накануне нашего ареста, мы выпустили от имени Петроградского Совета Депутатов, от имени нашей партии, социалистов-революционеров и Крестьянского Союза (Крестьянский Союз был еще довольно слаб, так как он охватывал только часть крестьян-передовиков) так называемый финансовый манифест. В этом манифесте, – в котором говорилось о неизбежном финансовом банкротстве царского самодержавия, о том, что иностранные банкиры поддерживают самодержавие, – революционные организации, представители рабочих и крестьян заявляли, что по царским долгам они платить не будут. 2 декабря манифест вышел, а 3-го мы сидели в Петропавловской крепости. Вышло как будто не очень убедительно. И сколько потом над нами издевались: вот, дескать, погрозили, а царь тут же получил во Франции 500 миллионов франков (в 1906 году, во время Первой Думы). Действительно, промышленность стала расти, иностранцы вкладывали капитал, царь получал новые и новые займы на развитие армии и флота. Так было до 1914 года, до начала войны, а еще больше царь получил во время войны. Уже к тому времени про наш финансовый манифест, как мы его называли, и думать забыли. Кто где был: кто в Сибири, кто и вовсе не сносил буйной головушки, кто на каторге, кто в эмиграции. Что осталось от финансового манифеста? И тут говорили: обманул 1905 год. Ан нет, не обманул. То, что 1905 год обещал, то 1917-й выполнил, – и на все 100 процентов. Вот насчет царского банкротства – все сбылось так, как в манифесте 2 декабря было предсказано. От царского рубля осталось теперь одно воспоминание. Банкротство царских финансов начало сразу проявляться во время империалистической войны, продолжалось в период керенщины, а закончилось при Советской власти, когда на смену царскому рублю явился наш советский червонец. Эта часть финансового манифеста, таким образом, выполнена.

Но как насчет царских долгов? На счет царских долгов еще добросовестнее выполнена программа манифеста 2 декабря. Мне не раз приходилось иностранцам на это указывать, когда они говорили, что мы не выполняем наших обязательств. Я всегда говорил, что мы, революционеры, свои обязательства выполняем на сто процентов. 2 декабря 1905 года мы написали, что по царским долгам ни одного гроша платить не будем, и теперь это наше обязательство выполняем полностью и целиком. (Аплодисменты.)

Теперь, товарищи, молодое поколение с легкостью, как вещь самую обыкновенную, употребляет слово «республика». Никого этим не удивишь. А ведь поколения, которые постарше, помнят, вероятно, как трудно было русскому человеку представить себе, что мы добьемся когда-нибудь, чтобы царя не было. Ведь мы родились и воспитывались при монархическом строе. Школы, газеты, церковь, университет, книги – все это было полно идеей монархии; монархия была вековая и казалась незыблемой. Ведь сколько было революционных движений! Раньше чисто мужицкие движения, разинщина, пугачевщина; потом восстание декабристов – верхушки интеллигенции, дворянства, которые набрались либеральных идей во Франции; затем революционное движение народников, народовольцев, первые стачки рабочих и, наконец, 9 января 1905 года. И все эти движения были раздавлены и утоплены в крови. Ясно, что нужно было мужество мысли, для того чтобы представить себе, что в России не будет монархии, а будет республика. Если взять даже то, что писалось в 1905 году, после 9 января, мы увидим, что левые либералы объявляли нас, революционеров, – а потом во время контрреволюции большевистскую партию – фантазерами, а во время революции говорили, что наши мечты о республике несбыточны, что в сердцах крестьян глубоко сидит идея монархии. Конечно, после 9 января, после того как сотни рабочих и работниц были перебиты, тысячи искалечены, идее монархии в сознании городских рабочих был нанесен непоправимый удар. Когда было опубликовано письмо Горького,[120] подписанное Георгием Гапоном, в котором говорилось: «Смерть кровавому царю и его змеиному отродью», – это прозвучало тогда как крик отчаяния. Вот перебили народ, на мостовых кровь, нет сил, чтобы отомстить, оружия нет, кулаки сжимаются, а царская гвардия крепка – и вот проклятие царю и его змеиному отродью. А потом наступили годы контрреволюции. Опять монархия стояла как будто во весь рост, Столыпин был у власти, рабочие стачки почти прекратились, крестьянские волнения также, революционные солдаты, какие были захвачены, были на каторге или перебиты, в армии восстановилась железная механическая дисциплина. В этот период это самое проклятье по адресу царя и его змеиного отродья повисло бессильно в воздухе, и представлялось, что до революции нам дальше, чем когда бы то ни было. Но вот наступил 1917 год, который честно выполнил то, что обещал 1905 год. Сперва сняли царя, хотя либералы колебались, в какую сторону дело повернуть, что нужно: республику или монархию? А потом, в октябре, большевистская революция, Октябрьская, дело порешила крепко, и на Урале в Екатеринбурге, в нынешнем Свердловске, был выполнен приговор петербургских рабочих 1905 года: «Смерть кровавому царю и его змеиному отродью».

Так что же, товарищи, в 1905 году разбили нас? – Разбили. Полностью? – Нет, не полностью разбили. Либералы говорили в октябре 1905 года, когда царь выпустил манифест: победа! А мы говорили: нет, это только полупобеда. Еще у царя есть вооруженная сила, он еще захочет вернуть то, что наполовину как будто отдал или посулил отдать. Когда нас в декабре разбили, то малодушные кричали: поражение! А мы говорили: нет, только полупоражение. Мы еще спину выпрямим. Еще капитализм живет, а вместе с ним живет рабочий класс; капитализм растет, а вместе с ним растет и рабочий класс, и именно потому, что царизм одержал полупобеду и не дал уничтожить помещиков, крепостников, или полукрепостников, – именно потому крестьянин поднимется и поддержит рабочего.

Если иметь в виду эту картину прошлого, промежуток между 1905 и 1917 годами, страшный гнет самодержавия, упадок духа даже у передовых рабочих, кроме небольшой подпольной группы большевиков, – если иметь в виду этот черный провал между 1905 годом и 1917 годом, если в него вдуматься, то почерпнешь колоссальную уверенность насчет дальнейшего нашего развития.

Возьмем теперешнее наше положение. Теперь нам сплошь и рядом говорят: вот вы обещали, что революция будет в Европе, а ее нет. Капитализм есть и после империалистической войны удержался. – Этот довод мы слышим в собственной среде и среди товарищей рабочих. Конечно, как же этому доводу не прийти на ум: ждали революции в Европе после империалистической войны, ждали в Германии со дня на день, но рабочий класс там отброшен. Зарождаются сомнения. Такие же сомнения зарождались и во времена Столыпина, но тем не менее партия большевиков, вооруженная марксизмом, т.-е. теорией, которая позволяет правильно понимать развитие классов, их интересы и ход их движения, предвидела самые черные годы, которые неизбежны для дальнейшей борьбы, и теперь это понимание остается главным нашим уроком в оценке того, что происходит вокруг нас сейчас. Сейчас мы живем в условиях, очень отличных от тех, в которых жили в 1905 году, но 20 лет прошли недаром.

Если спросить: что же, сильно изменилось материальное положение трудящихся масс, то приходится сказать: нет, еще мало изменилось. Если взять уровень заработной платы, разница есть в разных отраслях промышленности в ту или другую сторону: в некоторых подошли к довоенному уровню, кое-где чуть перешли, в других не дошли. Уровень материальный с пятого года еще мало изменился, с двадцатого года изменился значительно, но в двадцатом году уровень жизни был неизмеримо ниже, чем в 1905 году. Восьмичасовой рабочий день завоеван. Это есть основная и материальная база жизни рабочего класса. Он завоеван незыблемо, т.-е. он его из рук не выпустит. Только тогда он отменит его, когда сможет ввести семичасовой, а потом шестичасовой, а затем пятичасовой… (Аплодисменты.) Это целиком зависит от уровня техники, от организации производства, от машинного оборудования, от правильности методов труда, т.-е. от производительности труда.

И, если мы спросим себя, в чем разница с пятым годом, мы скажем, что общественная организация такова, что труд полностью и целиком может и должен дальше идти на повышение доходов и материального уровня трудящихся масс. А держит нас пока еще на низком уровне наша низкая техника. Если мы себя сравним с Соединенными Штатами Северной Америки, которые являются нашим антиподом (т.-е. тем, что находится на противоположной стороне земного шара), то Америка является нашим антиподом не только в смысле географическом, но и в смысле экономическом. Мы одна из самых бедных стран, а Соединенные Штаты Северной Америки самая богатая страна в мире. У нас техника очень отсталая, американская техника самая передовая. У нас общественный строй, который должен вести, чем дальше, тем больше, к социализму и к равенству, а в Америке общественный строй, чем дальше, тем больше увеличивает противоречия между богатством и бедностью. Вот если бы сочетать одно с другим, хорошо вышло бы. Очень недурно.

Для того чтобы понять, что это означает, надо попытаться измерить силу, богатство и могущество Соединенных Штатов Северной Америки. Населения у них 115 миллионов, а у нас 130 миллионов с лишком. Разница небольшая.

Ну, а сколько у них механических двигателей – паровых, электрических, т.-е. тех двигателей, которые заменяют собой живую рабочую силу? На всем свете считается механических двигателей на 625 миллионов лошадиных сил. Одна лошадиная сила это, примерно, 10 человеческих сил. Итак, во всем свете механических двигателей на 625 миллионов лошадиных сил, а в одних Соединенных Штатах Северной Америки – 420 миллионов лошадиных сил. У нас же с вами – 12 миллионов лошадиных сил. Эта цифра, конечно, ни в каком случае не должна заставлять нас впадать в уныние, но она должна напоминать нам о нашей нищете. Если помнить, что одна лошадиная сила равняется 10 человеческим силам, то окажется, что в Соединенных Штатах на каждого жителя, считая и грудных младенцев, приходится 40 механических рабов – 40 машинных рабочих сил, тогда как у нас на каждого жителя страны нашей не выходит и одной механической силы. У нас рабочий или работница работает сам-друг, а там сам сорок-один. Тут разница колоссальная.

Если мы возьмем национальный ежегодный доход, то в Америке он, примерно, раз в десять больше, чем у нас. Народ в целом получает от сельского хозяйства и от промышленности годового дохода в десять раз больше, чем у нас. Только там этот доход делится между враждебными классами, и главную долю его получает богатейший американский буржуа. Наш же доход может быть распределен, с одной стороны, на расширение производства, а с другой стороны, на подъем материального и культурного уровня трудящихся масс. Наш общественный строй – советский – целиком предназначен для повышения материального и культурного уровня трудящихся масс. Именно за это мы боролись в 1905 году, во имя этого мы победили в 1917 году. Но если мы в 1905 году на возгласы либералов и меньшевиков: победа! отвечали: нет, полупобеда! если в декабре 1905 года на крик: поражение! мы говорили: полупоражение, то и теперь у нас голова не кружится ни от успехов, ни от неудач. Мы говорим: Октябрь 1917 года – большая победа. Но это только вступление, только предисловие к той будущей большой победе над природой, которую нам даст техника. Только в том случае, если мы научимся по правилам советского государства вводить американскую технику, если за каждого пролетария, за каждую пролетарку, за каждого крестьянина и за каждую крестьянку у нас будет работать сорок механических крестьян, т.-е. сорок механических двигателей, нашей страны нельзя будет узнать, товарищи.

Сейчас у Америки на 9 миллиардов золота. Оно служит для чего? – Оно служит для того, чтобы грабить весь мир. Это золото на американских пароходах идет в Европу, в Азию, Африку, и оттуда текут проценты в подвалы американских банков. Из банковских подвалов это золото опять идет нуждающимся странам, и опять текут проценты.

Вы помните, что Ильич сказал: пока мы зависим от капиталистического мира, пока мы вынуждены покупать в Европе, – мы вынуждены собирать золото; а когда поднимем мощь социалистической техники, золото нам не нужно будет. Ильич крепко раз написал: мы, говорит, из золота публичные отхожие места сделаем на площади, чтобы показать, что мы топчем ногами этого златого бога буржуазной добычи. То, что нам нужно, это – высокая техника, развитие промышленности, победа над природой. В 1905 году мы боролись за низвержение царизма и завоевание власти; нас отбили, нас отбросили; а в 1917 году мы боролись и взяли власть. Потом шли тяжелые годы гражданской войны, голода и холода, эпидемий. Эта фабрика стояла мертвой. А сколько у нас, товарищи, богатств спит под землей мертвым или полумертвым сном! Одни наши леса каждый год дают прирост, который мог бы питать древесиной всю Европу. У нас столько сгнивает лесов из-за отсутствия транспорта на Севере, что этот гниющий на корню лес мог бы питать необходимой древесиной всю Европу. Наш чернозем мог бы давать урожай в два-три-четыре раза больше, чем дает. Для этого нужна система орошения, более культурная система сельского хозяйства, хороший плуг, сеялка и трактор, и – не в последнем счете – дешевый ситец крестьянину и крестьянке, высокая производительность труда, высокая техника, высокая культура.

Вот к чему нас обязывают и 1905 и 1917 годы. И мы твердо говорим в эти юбилейные дни, вспоминая старые бои, – мы говорим, что если мы в прошлые годы и десятилетия не согнулись и не сломились, то в будущие годы не склоним колен перед мировым капиталом, а будем нашу страну поднимать, укреплять, создавая новое, более счастливое человеческое общество, в котором молодые поколения уже не будут расти во тьме, нищете и невежестве, в котором наука, искусство будут собственностью не единиц, не немногих, в котором весь народ станет полным хозяином всего, станет просвещенным, свободным и братским навсегда.

1926 г. Архив.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.