Глава 5. Фабрика сибирской язвы

Центром испытаний оспы и другого биологического оружия в Советском Союзе стал пустынный песчаный остров Возрождения, расположенный в Аральском море, — когда-то четвёртом по величине внутреннем море в мире. В начале 1970-х это море стало высыхать: советские чиновники приказали отвести стоки впадавших в него рек для орошения полей. Уровень моря начал снижаться, качество воды ухудшилось, а количество пестицидов в ней выросло; птицы, рыба и мелкие млекопитающие оказались на грани вымирания.

В середине июля 1971 года советское гражданское исследовательское судно «Лев Берг», названное в честь знаменитого русского биолога и географа, отправилось из Аральска — тогда города с населением 50000 человек на северном берегу моря. В те летние дни «Лев Берг» получил задание оценить экологический ущерб. Судно отплыло 15 июля и сделало широким круг вдоль побережья. Ветер всё время дул в южном направлении. 31 июля «Лев Берг» находился к югу от острова Возрождения, а 11 августа вернулся в порт приписки. 24-летняя женщина, которая работала на палубе, вытаскивая сети и складывая образцы, вернулась домой и тяжело заболела. В течение «скольких недель она болела оспой и заразила ещё девятерых в Аральске. Умерло трое, в том числе двое детей младше года.[244]

Нет прямых доказательств того, что причиной этой вспышки были испытания вируса оспы. Но высокопоставленный советский чиновник Петр Бургасов спустя много лет говорил, что такие испытания проводились. К моменту этого происшествия Бургасов был замминистра здравоохранения.[245] Он вспоминал:

«На острове Возрождения в Аральском море испытывалась сильнейшая рецептура оспы. Вдруг мне докладывают, что в Аральске есть непонятные случаи смерти. Выяснилось вот что: исследовательский корабль Аральского мореходства подошёл к острову на расстояние 15 километров (было запрещено подходить ближе чем на 40), лаборантка дважды в день выходила на палубу и брала пробы планктона. Возбудитель оспы — а на острове тогда было подорвано всего 400 граммов — “достал” её, она заразилась, а вернувшись домой в Аральск, заразила ещё несколько человек в том числе детей. Все умерли. Догадавшись, в чём дело, я позвонил начальнику генштаба и попросил запретить остановку поездов Алма-Ата-Москва в Аральске. Так была предотвращена эпидемия по всей стране. Я позвонил Андропову, тогда главе КГБ, и доложил о том, что на острове Возрождения получена исключительная рецептура оспы. Он приказал больше об этом не говорить ни слова.

Вот что такое настоящее бакоружие! Минимальный радиус действия — 15 километров. Можно себе представить, что случилось бы, окажись на месте одной лаборантки 100–200 человек».[246]

Советские власти утаили вспышку оспы и не стали докладывать о ней во Всемирную организацию здравоохранения.

***

В том же 1971 году возобновилась дипломатическая работа по укреплению международного контроля над бактериологическим оружием. Женевский протокол 1925 года касался как химического, так и биологического оружия. На конференции по разоружению в Женеве британцы предложили рассматривать бактериологическое и химическое оружие отдельно и в первую очередь разобраться с биологическим. Они полагали, что будет легче сначала запретить бактериологическое оружие, а затем перейти к химическому.[247] Решение Никсона закрыть программу биологического оружия стало новым импульсом к переговорам.

Советский Союз давно настаивал на немедленном и одновременном запрете как биологического, так и химического оружия. Но в марте 1971 года он неожиданно согласился на то, чтобы разделить эти два вопроса. Советский Союз н Соединённые Штаты одобрили новый договор о запрете биологического оружия; он был направлен в ООН в августе, и Генеральная ассамблея единогласно одобрила его в декабре. Конвенция о запрете биологического и токсинного оружия была подписана в Лондоне, Вашингтоне и Москве 10 апреля 1972 года. Это соглашение, занимавшее всего четыре страницы, запрещало разработку и производство биологического оружия и средств его доставки. Статья 1 гласила:

«Каждое государство — участник настоящей Конвенции обязуется никогда, ни при каких обстоятельствах не разрабатывать, не производить, не накапливать, не приобретать каким-либо иным образом и не сохранять:

1) микробиологические или другие биологические агенты или токсины, каково бы ни было их происхождение или метод производства, таких видов и в таких количествах, которые не предназначены для профилактических, защитных или других мирных целей;

2) оружие, оборудование или средства доставки, предназначенные для использования таких агентов или токсинов во враждебных целях или в вооружённых конфликтах».

Но новая конвенция о биологическом оружии была слабым инструментом регулирования, как и Женевский протокол за полвека до неё. Она не предусматривала полевых инспекций, потому что Советский Союз не согласился на это. Она не запрещала исследования в целях обороны. В то время западные дипломаты рассуждали, что лучше иметь подписанную конвенцию даже без инструментов контроля, чем вообще не иметь никакого соглашения. Конвенция обязала участников контролировать самих себя. Санкций за обман не предусматривалось, и не было организации, способной следить за соблюдением соглашения.

Никсон не особенно верил в силу этой конвенции. Он даже сомневался, стоит ли приходить на церемонию подписания. А в день подписания он сказал Киссинджеру, что эта «глупая штука про биологическое оружие ничего не значит». На следующий день в разговоре с министром финансов Джоном Конналли он назвал её «этой дурацкой конвенцией о биологическом оружии».[248]

Конвенция о биологическом оружии, вступившая в действие 26 марта 1975 года, стала первым после Второй мировой войны договором о разоружении, где предполагалось покончить с целым классом оружия. Но надежда оказалась тщетной.

***

Зимой 1972 года, когда Игорь Домарадский поправлял здоровье в подмосковном пансионате, за ним неожиданно приехала служебная машина. Домарадского отвезли сначала в Минздрав, а затем — в Кремль. Высокопоставленные чиновники сообщили ему, что его переводят из Ростова в Москву для работы в организации, занимающейся микробиологией. О том, что именно придётся делать, говорили весьма туманно. Тем летом он защитил докторскую диссертаций по биологии. «Если бы я знал, что мне предстоит, я бы этого делать не захотел, — говорил он после, — и наверняка отказался бы».[249] Его назначили сотрудником Главмикробиопрома — так сокращённо называлась головная организация советской микробиологической отрасли. Эта организация была создана для содействия сельскому хозяйству и медицине — например, для создания искусственных подсластителей и белков. Домарадскому отвели там небольшой кабинет. Он не очень понимал, зачем всё это.

На Западе генетика и молекулярная биология развивались всё быстрее. Эксперименты по вырезанию, вставке и размножению фрагментов ДНК, которые провели в Калифорнии в 1973 году Херб Бойер и Стенли Коэн, вывели молекулярную биологию на новый уровень.[250] Это была заря генной инженерии, и именно в этот момент Домарадского перевели в Москву.

Советские руководители приняли судьбоносное решение. До сих пор советская программа бактериологического оружия была сугубо военной. СССР подписал конвенцию о биологическом оружии. Но под покровом секретности советские власти решили нарушить её и заняться поисками наступательного биологического оружия, опираясь на успехи генной инженерии. Прежде для создания оружия использовались болезнетворные организмы, существующие в природе; теперь советских учёных обязали преобразить саму природу, создав новые опасные биологические объекты. Домарадский оказался в самом центре этой программы.

Работа над бактериологическим оружием сильно отличалась от ядерной гонки. О ядерном оружии сверхдержавы вели переговоры, и по существовавшим тогда правилам обладание им было легальным. Государства прилагали большие усилия, чтобы контролировать соревнование с помощью публичных переговоров. Но когда советское руководство в начале 1970-х решило расширить программу биологического оружия, оно перешло на тёмную сторону гонки вооружений. Эта программа противоречила условиям договора, подписанного лидерами СССР. Они нарушили обязательства, поскольку в этой сфере не было ни регулирования, ни контроля, ни способов добиться исполнения обязательств. Пропагандистские заявления о стремлении к миру оказались ложью. Практически все участники советской программы говорили: они полагали, что Соединённые Штаты тоже обманывают. Но американская программа действительно была остановлена.

В то время Брежнев находился под влиянием Юрия Овчинникова, ведущего специалиста по молекулярной биологии и вице-президента Академии наук. Он вместе с нескольким коллегами убедил Брежнева использовать для создания наступательных вооружений новую технологию сплайсинга генов. {Вырезание и соединение отдельных нуклеотидных последовательностей. — Прим. ред.}.

По словам Канатжана Алибекова (впоследствии замдиректора советской программы по разработке биологического оружия {Замначальника управления «Микробиопрома» (п/я А-1036), первый замначальника Главного управления «Биопрепарат» (1988–1992). — Прим. ред.}), Овчинников «понимал значимость того, о чём прочёл в западных научных журналах, и знал, что в Советском Союзе нет лабораторий и слишком мало учёных, чтобы достичь такого уровня».

Когда дошло до необходимости убедить военных в ценности этого начинания, Овчинников, по словам Алибекова, был весьма красноречив:

«Даже самый скептически настроенный военачальник согласился бы, что отстать от Запада хоть в чём-нибудь опасно, а то и оскорбительно. Овчинников нашёл влиятельного союзника — Леонида Брежнева. Бывший инженер-металлург, руководивший Советским Союзом восемнадцать лет, до своей смерти в 1982 году, относился к авторитетным академикам с уважением, которое граничило с благоговейным трепетом. Вскоре Овчинников в частном порядке читал лекции по генетике Брежневу и его советникам. И в конце концов сообщение дошло до адресата».[251]

Сообщение было таким: пора догонять США. В ходе выполнения этой программы, вспоминал Домарадский, несколько видных советских учёных искали на Западе книги по молекулярной биологии и генетике. Среди них был известный вирусолог Виктор Жданов, который в 1958 году предложил провести всемирную кампанию по борьбе с оспой. Жданов завоевал большое уважение у западных учёных, и ему позволяли часто ездить за границу. Домарадский описывал Жданова как утончённого, светского человека. Но Жданов также был в курсе страшных секретов — планов создания нового поколения биологического оружия.

В микробиологии непросто провести грань между исследованиями, дающими надежду на улучшение жизни человека (получение более эффективных вакцин, лекарств и сельскохозяйственных продуктов), и исследованиями, позволяющими использовать в своих целях человеческую уязвимость к токсинам и инфекционным заболеваниям. На раннем этапе исследований одна и та же лаборатория может быть задействована как для одной, так и для другой цели. Нобелевский лауреат Джошуа Ледерберг писал, что в области биологического оружия «основополагающая наука неизменно имеет двойное назначение». Это и позволяло советскому руководству держать программу в секрете.[252]

В 1973 году, вскоре после подписания конвенции, но до её вступления в силу, Брежнев учредил новую организацию — «Биопрепарат». Он имел прикрытие: выпускал лекарства и вакцины. Но в действительности это был механизм двойного назначения: «Биопрепарат» занимался возрождённой и теперь куда более дерзкой программой наступательного биологического оружия. Прикрываясь гражданскими разработками, «Биопрепарат» исследовал самые опасные патогены, известные науке. Брежнев приказал создать секретный внутренний совет для руководства этой организацией. Уважаемого вирусолога Жданова он сделал главой совета, а Домарадский стал его заместителем.

Игорь Домарадский также отвечал за работу спецотдела, планировавшего разработку биологического оружия. Он поддерживал постоянный контакт с военными лабораториями, министерствами, Академией наук и спецслужбами. Это был нервный центр программы по разработке бактериологического оружия. Новая программа наступательных вооружений получила кодовое наименование «Фермент». В её работе участвовали десятки тысяч человек, а годовое финансирование составляло сотни миллионов долларов.[253]

В 1974 году советское правительство издало ещё одно постановление, на этот раз публичное, требовавшее ускорить работу в области микробиологии. «Смысл этого постановления был ясен, — рассказывал Домарадский. — Надо дать понять народу и всему миру, что мы наконец проснулись и решили преодолеть нашу отсталость в этой области».[254] Но целью документа опять-таки было сокрытие истины. Строящиеся в Кольцове и Оболенске лаборатории «Биопрепарата» были в действительности предназначены для работы над оружием. По оценке Алибекова, это была самая грандиозная программа со времён создания водородной бомбы.[255]

На новом месте Домарадскому пришлось работать за завесой секретности. Все документы, касающиеся «Фермента», перевозили на спецмашинах с вооружённой охраной. Заседания совета проходили в звуконепроницаемом зале, и перед каждой встречей спецслужбы проверяли его на наличие «жучков». Подписку на научную литературу Домарадский должен был заранее согласовывать со спецслужбами. Ему было запрещено выезжать за границы стран советского блока, а зачастую и в другие соцстраны: «Я знал слишком много». Ограничения на выезд для тех, кто работал с совершенно секретными материалами, были частой практикой, но всё же они вызвали у него замешательство: «Мне надо было выдумывать причины для отклонения настойчивых и весьма соблазнительных приглашений от иностранных коллег». Он отвечал, что сломал ногу или что у него возникли «семейные проблемы». Однажды он чуть было не отправился на международную конференцию по микробиологии в Мюнхен. Сотрудник КГБ, сопровождавший делегацию, в последний момент остановил Домарадского на улице со словами, что ехать нельзя, и потребовал отдать билет и командировочные документы.

Домарадский и его сотрудники получили десять авторских свидетельств за внедрение генетического материала в бактерии чумы, но эти документы, по общим правилам, были секретными. Домарадскому сообщили только номер и дату регистрации. Чтобы увидеть собственное свидетельство, он должен был попасть в специальное защищённое помещение, откуда нельзя было выносить документы.

Домарадский испытывал внутренний конфликт. Он хотел заниматься исследованиями, но понимал, что вносит вклад в создание оружия, хотя и не занимался самими бомбами — только микробами. «Наука в проекте “Фермент” была по-настоящему увлекательной, — говорил он. — Притягательность этих изысканий была для меня важнее того, что сделают с их результатами… В то время компромиссы с совестью казались небольшой ценой». Домарадский говорил, что репрессии в отношении его семьи научили его быть гибким: «Чтобы выжить, я должен был с детства скрывать своё истинное отношение к советскому режиму; я довольно рано научился приспосабливаться».

Более того, Домарадский испытывал «большую гордость» из-за того, что оказался в самом сердце программы. У него были: телефон для секретной связи, машина и хорошая зарплата. «Мы считали, что занимаемся делом настоящих патриотов, — утверждал он, — двигаем вперёд исследования по молекулярной биологии, иммунологии и генетике в Советском Союзе, где эти науки прежде чахли». Он знал о договоре, запрещающем биологическое оружие, но предполагал, что американцы тоже жульничают.

Находясь в самом сердце разработок в области биологического оружия, Домарадский изучал документы, разговаривал с военными и посещал лаборатории. Позднее Домарадский составил план расширения работы «Биопрепарата» над генномодифицированным бактериологическим оружием по пяти направлениям, включая устойчивость к антибиотикам. План одобрили в 1975 году, и это стало поворотным моментом. Начались опыты по переносу генов смертоносных возбудителей в клетки бактерий или ДНК вирусов, что придало бы им силы. Домарадский хотел внедрить изменённый генетический материал в бактерии чумы. Эти программы назывались «Костёр» и «Фактор». Параллельно открыли программу использования генетически модифицированных вирусов и бактерий для уничтожения посевов и скота. Она называлась «Экология». В молодости Домарадский восхищался героическими работниками противочумных институтов, защищавшими людей от этой напасти. Теперь эти институты потихоньку втягивались в разработку средств уничтожения людей. По словам Домарадского, «проблема № 5» в области гражданской обороны стала прикрытием для работы над оружием. Институты получили приказ: собирать патогены, найденные в степях, и изучать, чтобы их можно было выращивать в колбах «Биопрепарата».

***

Конвенция о биологическом оружии вступила в силу 26 марта 1975 года. В июне Алексей Рощин, советский представитель в комитете по разоружению в Женеве, заявил: «В настоящее время Советский Союз не обладает какими-либо бактериологическими (биологическими) агентами, токсинами, оружием, оборудованием или средствами доставки, указанными в статье 1 Конвенции».[256]

Никто не знает, был ли Рощин в курсе того, как обстояли дела, но Домарадский, конечно, знал правду. «Я знал, что был частью системы, выходившей из-под контроля, но был не в состоянии выбрать другой жизненный путь, — размышлял он после. — Я, как и мои коллеги, столкнулся с ужасным выбором: оставаться в порочной и пассивной системе, занимаясь делом (в лучшем случае) сомнительным с моральной точки зрения, или пожертвовать научной карьерой».

***

Вскоре после ратификации договора о биологическом оружии разведывательные спутники США отметили строительство в СССР необычных новых фабрик. Военный корреспондент газеты «Boston Globe» Уильям Бичер сообщал, что спутники обнаружили шесть потенциальных объектов по производству биологического оружия. Они «отличались чрезвычайно длинными дымовыми трубами и имели рефрижераторные бункеры, что обычно связывают с производством бактериологического оружия», — писал Бичер.[257]

Затем, в апреле 1979 года, разразилась эпидемия сибирской язвы в Свердловске. Информация об этом начала просачиваться на Запад. Разведка давно подозревала, что в Советском Союзе существует секретная программа разработки биологического оружия, и теперь, возможно, получила подтверждение.

Первые свидетельства ЦРУ получило от советских эмигрантов. Авторы совершенно секретного доклада ЦРУ от 15 октября 1979 года цитировали неназванный источник: трое его близких друзей сообщили в мае «об инциденте в институте биологического оружия (БО) в Свердловске, который привёл к гибели сорока-шестидесяти человек. Другие источники также что-то слышали об этом инциденте». Формулировки доклада были расплывчатыми. Но отмечалось, что «в Свердловске предположительно существует предприятие БО» и что «два сообщения о происшествии наводят на мысль, что это была болезнь, также поражающая скот, а один источник указал в качестве возможной причины возбудителя сибирской язвы».[258]

***

В декабре советские войска вторглись в Афганистан. Выполнение договора ОСВ-2 оказалось под угрозой. И если бы выяснилось, что СССР нарушил конвенцию о биологическом оружии пятилетней давности, был бы сделан ещё один серьёзный шаг назад в плане ратификации договора о ядерных вооружениях.

Неожиданно Вашингтон получил новые разведданные о ситуации в Свердловске. В секретном докладе ЦРУ от 28 января 1980 года говорилось: «Последние данные подтверждают, что происшествие на предприятии БО привело к жертвам среди гражданского населения на юге Свердловска в апреле 1979 года». В докладе сообщалось, что утечку мог вызвать взрыв на фабрике и что «патогенные бактерии предположительно попали в воздух и распространились над промышленными и жилыми южными районами Свердловска». Отмечалось также, что «объявление об эпидемии сибирской язвы в контексте работы органов здравоохранения, вероятно, было составлено, чтобы предотвратить возможную панику среди миллионного населения Свердловска. Что касается масштаба эпидемии и организма, вызвавшего её, то это пока ещё из области догадок».

В январе-феврале 1980 года хирург, работавший в свердловской больнице, подробнее рассказал об эпидемии спецслужбам США. Разведывательное управление Министерства обороны использовало его слова в своём совершенно секретном докладе 3 марта. Хотя некоторые детали оставались неясными, теперь картина прояснилась. Врач рассказал, что инцидент произошёл на военном предприятии, где производили «распыляемое биологическое оружие». По его словам, в апреле 1979 он слышал «громкий взрыв, который объясняли аварией реактивного самолёта» (как оказалось, это сообщение было ошибкой), и отметил, что в течение четырёх дней в больницу № 20 стали прибывать пострадавшие. Кроме того, он подробно рассказал о симптомах, обнаруженных у больных, о гибели работников керамического завода, о решении перевести пациентов в больницу № 40 и объявлении, что вспышку болезни вызвало заражённое мясо. По его словам, «присутствовавшие врачи не приняли такое объяснение, поскольку гибель людей была вызвана лёгочной формой сибирской язвы, а не кишечной или кожной, которые были бы вероятны в случае, если бы кто-то съел или держал в руках заражённую говядину». Разведчики решили, что эта информация — «косвенное доказательство работы над биологическим оружием» на предприятии.

Посол США в Москве Томас Уотсон поднял вопрос об эпидемии в Свердловске в неофициальном запросе в советский МИД 17 марта 1980 года.[259] Министерство не дало ответа. 18 марта пресс-секретарь госдепартамента, отвечая в Вашингтоне на вопросы журналистов, зачитал официальное заявление. В нём говорилось о наличии «тревожных признаков» того, что Свердловск в 1979 году мог поразить «смертоносный биологический агент», и это вызывало вопрос «о том, соответствовало ли имеющееся количество этого материала» условиям договора о биологическом оружии. Заявление госдепартамента удивило Советы: его не ожидали.[260] В четверг, 20 марта, СССР дал ответ: к трагедии привело распространение заражённого мяса.[261] Вопрос был очень щекотливым: на той же неделе в Женеве заканчивалась обзорная конференция по итогам первых пяти лет действия конвенции о биологическом оружии, в которой участвовали дипломаты из 53 стран. Они уже были близки к тому, чтобы утвердить итоговую декларацию. Чарльз Флауэри, представитель США на переговорах, сообщил советскому коллеге Виктору Исраэляну о переданном в Москву запросе, выражавшем обеспокоенность в связи с событиями в Свердловске.

Советский Союз решил всё скрывать. 21 марта Исраэлян, действуя согласно полученным из Москвы инструкциям, представил конференции официальное заявление. Он заверил участников, что беспокоиться не о чем. Вопросы, поднятые Соединёнными Штатами, заявил он, не имеют под собой «каких бы то ни было оснований»: «В марте-апреле 1979 года в районе Свердловска действительно имела место обычная вспышка сибирской язвы среди животных, возникшая по естественным причинам; имели место случаи, когда люди заболели кишечной формой этой инфекции в результате употребления мяса скота, забитого и проданного в нарушение правил, установленных санитарной инспекцией».[262]

В тот же день после его заявления конференция одобрила итоговую декларацию. Участники отметили, что конвенция о биологическом оружии работает, и никто не подал жалоб на её нарушение. В тексте декларации не было даже слова «нарушение». Все страны, подписавшие договор, подтвердили свою «твёрдую решимость ради блага всего человечества» избегать использования биологического оружия.[263]

Спустя неделю американцы отправили в Москву секретное сообщение, в котором говорилось: «Полученные нами данные говорят о длительной вспышке лёгочной формы сибирской язвы в Свердловске, повлекшей большое число смертей. Судя по нашему опыту, вспышка сибирской язвы, обусловленная употреблением заражённого мяса, должна была иметь относительно короткую продолжительность и привести к небольшому числу смертей».[264]

ЦРУ обратилось к экспертам, в том числе Мэттью Мезельсону, специалисту по молекулярной биологии из Гарварда, который когда-то призывал Никсона объявить биологическое оружие вне закона. Мезельсона вызвал Джулиан Хоптман, который долгое время занимался изучением биологического оружия для ЦРУ. В течение недели Мезельсон жил дома у Хоптмана, а также, получив допуск к секретным сведениям, работал в его кабинете в ЦРУ. Они изучали необработанные донесения разведки, но однозначных доказательств в них не было. Хоптман нашёл упомянутого в докладе ЦРУ хирурга из Свердловска, эмигрировавшего в Израиль, и поговорил с ним. Но другие источники, побывавшие в Свердловске, об эпидемии ничего не слышали. Выяснилось, что сообщение о взрыве было ложным, а многие вопросы, особенно касающиеся диагноза заболевших, оставались без ответов. В заметках, сделанных тогда, Мезельсон писал: «Главный технический вопрос для меня на данный момент — это диагноз лёгочной формы сибирской язвы». Вдохнули ли жертвы бактерии сибирской язвы, что могло указывать на распыление биологического оружия в форме аэрозоля, или же они проникли в организм через пищевод, что можно было бы объяснить распространением испорченного мяса? Или это было вообще другое респираторное заболевание?

С этим была связана ещё одна загадка: почему новые и новые случаи заболевания возникали в течение семи недель? Справочники, которыми пользовался Мезельсон, утверждали, что инкубационный период сибирской язвы составляет несколько дней. Если произошёл разовый выброс спор, то число новых больных вскоре должно было пойти на спад. Но время шло, а больные продолжали поступать в медучреждения. Работая в кабинете Хоптмана, Мезельсон заключил, что нужно узнать гораздо, гораздо больше, прежде чем делать выводы. Где работали жертвы, когда они подверглись действию бактерий? Где они жили? В каком направлении дул ветер? Что, если бы они смогли отметить всех жертв на карте, а затем нарисовать эллипс вокруг военного городка № 19 — многие ли из них оказались бы в пределах этого эллипса? И что происходило в Свердловске-19? Отреагировали ли местные власти, назначали ли медикаментозное лечение, и если да, то оказалось ли оно эффективным? Почему было так много жертв, хотя лекарства были доступны? Мезельсон чувствовал, что нужно действовать с осторожностью. Он также выяснил, что Дональд Эллис, физик из Северо-Западного университета, в то время был в Свердловске вместе с семьёй по программе академического обмена. Он нашёл Эллиса — тот ничего не слышал об эпидемии. Это укрепило Мезельсона в мысли, что в этом случае нужна осмотрительность.[265]

Существование биологического оружия ставило колоссальные проблемы перед разведчиками, военными и учёными. Шахты межконтинентальных баллистических ракет можно сфотографировать со спутников, из космоса, и сосчитать их. Но микробы — совсем другое дело. Спутник мог засечь строительство непривычного вида объектов, но увидеть колбы в лабораториях было невозможно. Вот почему было так важно выяснить, что происходило в Свердловске. Во время эпидемии в Свердловске масштабы советской программы разработки бактериологического оружия проявились на миг, но настоящих подтверждений всё ещё не было.

После случая в Свердловске советские чиновники отправили крупную партию бактерий сибирской язвы в отдалённое хранилище в городе Зима, неподалёку от Иркутска. Они хотели опять запустить производство, но требовалось новое место: они понимали, что Свердловск-19 будет вызывать подозрения так как он был военным учреждением. Теперь советские власти намеревались более тщательно скрыть это производство И наилучшим прикрытием был «Биопрепарат» — якобы гражданское фармацевтическое предприятие. В 1981 году Брежнев утвердил переезд свердловской фабрики в Степногорск на севере Казахстана. Это было предприятие «Биопрепарата», и руководить им должен был Алибеков.[266]

***

Канатжан Алибеков был по национальности казахом. Окончив военный факультет Томского медицинского института, он получил назначение на завод биопестицидов в Омутнинске, на западе России; это был учебный полигон для тех, кто работал над биологическим оружием.[267] С самого начала, как он вспоминал, «не проводилось никаких ориентационных лекций или семинаров, но если у нас и были какие-то сомнения насчёт реальной цели нашего предприятия, то они быстро развеялись». Сотрудники должны были подписать обязательство о неразглашении, а затем их одного за другим вызвали для встречи с инструкторами в КГБ.

— Вы в курсе того, что это необычная работа, — сказал офицер Алибекову, едва тот сел на стул перед ним. Это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Да.

— Я должен предупредить вас, что существует международный договор относительно биологического оружия, подписанный Советским Союзом, — произнёс офицер. — Согласно этому договору, производить биологическое оружие запрещается всем. Но Соединённые Штаты также его подписали, a мы уверены, что американцы пошли на обман.

«Я сказал ему, что тоже в этом уверен, — вспоминал Алибеков. — Нас учили этому в школе, а потом вдалбливали нам, молодым офицерам, что капиталистический мир объединяет только одно: желание уничтожить Советский Союз. И мне было нетрудно поверить, что Соединённые Штаты использовали бы против нас любое мыслимое оружие и что наше выживание зависит от того, сможем ли мы их догнать».

Офицер кивнул.

— Можете идти, — сказал он. — Удачи.

Много лет спустя Алибеков вспоминал те пять минут: это был первый и единственный случай за всё время его карьеры, когда госслужащий задал ему вопрос этического плана.[268]

***

Алибекова отправили в Степногорск в 1983 году. Новый завод бактериологического оружия был прикреплён к гражданской организации — научно-производственному объединению «Прогресс», которое производило пестициды и удобрения и обеспечивало прикрытие. Спустя несколько недель после назначения Алибекова вызвали в Москву на совещание. Головная структура «Биопрепарата» переехала в дом № 4 по Самокатной улице — это было элегантное здание с высокими сводчатыми окнами, в котором когда-то жил водочный магнат Пётр Смирнов. Алибекову показали секретный указ, который Брежнев подписал в 1982 году. «Офицер разведки достал указ из красной папки, перевязанной шнурком, с серьёзным видом положил его на стол и стоял сзади, пока я читал, — вспоминал он. — Но я уже знал суть приказа: мы должны были преобразовать нашу сонную фабрику в северном Казахстане в линию по производству боеприпасов, которая заменит Свердловск».

В оружие следовало превратить «боевой штамм» сибирской язвы 836: «Проработав технику его выращивания, концентрации и подготовки, я должен был разработать инфраструктуру его производства в больших масштабах; этой цели нашим военным учёным не удавалось достичь многие годы. Значит нужно было собрать батареи биореакторов, машины для высушивания и помола, центрифуги, а также оборудование для наполнения сотен бомб».[269]

«Моей задачей в Степногорске было, по сути, создать самый эффективный в мире сборочный конвейер оружия на основе сибирской язвы», — вспоминал Алибеков. Формально он был замдиректора «Прогресса», гражданского предприятия. Фактически у него была ещё и секретная должность «военного командира» завода:

«Я должен был брать завод под контроль во время того, что в армии называли особыми “периодами” напряжённости между сверхдержавами. Получив закодированное сообщение из Москвы, я должен был превратить “Прогресс” в завод по производству боеприпасов. Штаммы болезнетворных бактерий следовало извлечь из хранилищ и загрузить в реакторы. Главным возбудителем, используемым в Степногорске, была сибирская язва, но мы работали также с сапом, были готовы создать оружие на основе туляремии и чумы».

Патогены следовало залить в кассеты и распылительные приборы и погрузить в фургоны для доставки на железнодорожную станцию или аэродром. «Я должен был обеспечивать производство до тех пор, пока не получу приказ из Москвы об остановке либо пока наш завод не будет уничтожен», — писал Алибеков.

По его словам, он принимал всерьёз возможность военного противостояния с Соединёнными Штатами. Избрание Рейгана и наращивание вооружений весьма тревожили: «Наши солдаты умирали в Афганистане от рук боевиков, поддерживаемых США, и Вашингтон вот-вот должен был разместить в Западной Европе новое поколение крылатых ракет, способных достичь нашей территории в считанные минуты. Донесения разведки утверждали, что американцы в случае ядерной войны допускали гибель минимум шестидесяти миллионов советских граждан».

«Нам не нужен был инструктаж со стороны воинственно настроенных разведчиков, чтобы поверить в эту угрозу, — добавлял он. — Наши газеты все пережевывали данную Рейганом характеристику нашей страны как “империи зла”, и гневная риторика наших руководителей подрывала чувство безопасности, возникшее у большинства из нас во время разрядки 1970-х. И хотя между собой мы вовсю шутили о дряхлых старцах в Кремле, было нетрудно поверить, что Запад обязательно воспользуется нашей слабостью, чтобы уничтожить нас».

***

На равнине в 15 км от Степногорска, старого города, построенного на месте уранового рудника, стояло предприятие «Прогресса», защищённое высокими стенами и забором под высоким напряжением. Окружающая его земля была очищена от растительности; отчасти это была мера предосторожности против утечки. Кроме того, пустырь служил зоной безопасности на случай нападения. Повсюду были датчики движения. Внутри, вдоль сетки узких улиц, были выстроены десятки зданий. Новые объекты выросли прямо посреди пустыни. В здании № 221 находилось основное производство, в здании № 231 проводили сушку и помол биологических агентов. Здание № 600 было исследовательским центром, там находился крупнейший в СССР закрытый испытательный полигон.[270] Внутри были установлены две гигантских камеры из нержавеющей стали. В одной проверяли скорость разложения аэрозольных смесей, которыми начиняли бактериологические бомбы, и их способность к рассеиванию, во второй проводили испытания на животных.

«Биологическое оружие — это не ракетные установки, — объяснял Алибеков в мемуарах. — Нельзя просто их зарядить и выстрелить. Любая, даже самая опасная патогенная культура бесполезна в качестве наступательного оружия, пока она в пробирке; нужно придать ей стабильность и сделать её предсказуемой. В каком-то смысле настоящее оружие — это техника производства, и его разработать сложнее, чем выделить возбудителя».

Алибеков и его сотрудники начинали с высушенных в ходе сублимации спор сибирской язвы, размещённых в ампулах с запорной пробкой. Ампулы хранились на металлических поддонах в охлаждаемом хранилище, каждая лежала на мягкой ткани, пропитанной дезинфицирующим средством, и была снабжена биркой с названием штамма. В одиночку заходить в хранилище не позволялось никому. Когда ампулу доставали со стеллажа, сверялись со списком и везли её на металлической тележке в лабораторию, должны были присутствовать минимум два человека, лаборант и научный сотрудник. В лаборатории учёный добавлял в пробирку питательную среду, а затем извлекал смесь и переносил её в более крупные сосуды, которые оставляли в подогреваемых боксах на день-два. Затем жидкую культуру откачивали в большие колбы и закачивали туда пузырьки газа, чтобы превратить вещество в пену. В кислородной среде бактерии росли быстрее. На этом этапе, как говорил Алибеков, жидкость была полупрозрачной и слегка коричневой, как кока-кола. «Каждое новое поколение бактерий переносится во всё более крупные сосуды, пока мы не получим достаточно сибирской язвы, чтобы закачать её вакуумным насосом в биореакторы, стоявшие в отдельной комнате», — вспоминал он. Инкубация шла в огромных реакторах ещё день или два и бактерии продолжали размножаться, пока их не помешали в центрифуги для получения концентрата. В конце в смесь добавляли стабилизирующие вещества и делили её на порции, чтобы подготовить боеприпасы. На территории предприятия были вырыты бункеры, где хранили и начиняли бомбы, и построены железнодорожные пути, позволяющие их вывозить. Степногорск мог производить триста тонн сибирской язвы в год.[271]