2

В предисловии, которое архидьякон написал к «Максимам и размышлениям», отобранным из наставлений архиепископа, он замечает, что сочинения такого рода считаются полезными и приятными для любого возраста; притом, по его мнению, в этом жанре любой нации далеко до наших соседей-французов. Среди авторов подобных произведений «никто не прославился более, чем герцог Рошфуко и мсье Брюйер (он подразумевает Ларошфуко и Лабрюйера); они глубоко проникли в человеческую душу и разглядели ее скрытые пружины, однако слишком часто поднимали наружу не только богатства и сокровища нашей натуры, но и мутную грязь».

Архидьякон выражает сожаление, что в Англии этих прекрасных сочинений выходило мало, и даже это малое ценилось невысоко – за исключением работ известного покойного маркиза Галифакса, который в «знаниях и проницательности ничуть не уступает как иностранным, так и английским писателям».

Далее Эчард говорит: «Я давно полагал, что из произведений английских писателей легко отобрать множество интересных высказываний, мудрых мыслей и лаконичных суждений, столь же полезных и занимательных, как и у французских авторов; в частности, в трудах архиепископа Тиллотсона можно найти несколько мест, достойных упомянутых ранее Рошфуко и Брюйера».

Здесь, боюсь, архидьякон заблуждался.

Эчард признает, что они (Ларошфуко и Лабрюйер) «были порой более искусны в стиле, коему французы выучились и довели почти до жеманности; Тиллотсону же присущи простота и величие, более согласные с английским вкусом».

Архидьякон стремился сделать подборку «самой полезной и благотворной, равно как приятной и занимательной для всех, кто имеет истинный вкус к слову изящному и точному».

Лучше бы ему не упоминать двух французских писателей, потому что в читателе это рождает ожидание, которое не сбывается.

Книгу он разделил на две части. В первой говорится «О сущности и природе Господа и Его почитании, а также о религии». Во второй – «О том, что непосредственно касается человека, его природных склонностей, равно как и общественных добродетелей и пороков». Именно вторую часть я нашел весьма занятной и, надеясь заинтересовать читателя, предложу его вниманию несколько цитат.

Думаю, Лоуренс Эчард сделал ошибку, озаглавив свой сборник «Максимы и рассуждения о духовном и божественном». Рассуждение подразумевает обстоятельное исследование некоего предмета, а максима предполагает высказывание правды в короткой и содержательной фразе. Тексты, относящиеся к религии в целом, а также к природе и сущности Бога, как правило, занимают у Тиллотсона менее страницы, а максимы очень далеки от краткости. Это достаточно здравые наблюдения человека искушенного, но нет среди них таких, которые, раз прочитав, никогда не забудешь, как, например, невеселое замечание французского герцога: «Entre deux amants il y a un qui aime et un qui se laisse aimer»[92].

Зато Тиллотсон высказывает свои мысли просто и ясно.

Вот несколько примеров:

«Ранняя привычка к добродетели столь же хороша в честном и правильно развитом уме, сколь нарядная одежда на статной фигуре, и столь же его красит».

«По общей ошибке бесстыдство принимается за остроумие, коварство – за мудрость, хотя на деле они никак не сродни друг другу, а так же далеки, как порок и добродетель».

«Остроумие – похвальное качество, но человек мудрый держит его в узде. Оружие это опасно, если им не владеть должным образом, ибо склонно к проказам. Назначение его – украсить разговор, показать достойного в самом выгодном свете; высмеивать же следует лишь то, что само по себе смешно, – людские пороки и безрассудства».

«Уменье хорошо похвалить – лучшее доказательство остроумия, чем уменье разбранить».

Доктор Тиллотсон понимал: хвалить нелегко.

«Когда люди берутся кого-то осуждать, изобретательность их подобна неиссякаемому источнику – этот вид остроумия столь же мало легок, сколь мало допустим. Его охотно принимают и рукоплещут; каждый веселится, когда осуждают других, и не задумывается, как скоро настанет его очередь стать мишенью».

И еще:

«Все наши земные радости отравлены суетностью. Удовольствия телесные даются ценой некоторого страдания, или же сопряжены с ним, или им кончаются. Высокого положения не добыть без усилий; ему сопутствует страх, а потеря его – несчастье. Почет людям только досаждает: для обладающих им он – нелегкое бремя, для тех, кто его лишен, – предмет зависти».

Мне хотелось бы, чтобы читатель обратил внимание на то, как современно звучат эти высказывания. Сочинения архиепископа мало отличаются от того, что написал бы нынешний образованный человек.

Маколей отзывался о его языке как о правильном, понятном, но не блестящем. Слово «блестящий» применительно к стилю меня смущает. Оно предполагает некоторую эффектную изощренность, которая не всегда хороша. Стиль Карлейля, к примеру, полвека тому назад назвали бы блестящим, а поколение спустя таковым считался стиль Мередита и Киплинга. Однако с течением времени их манера писать стала казаться невозможной.

Вероятно, Маколей считал блестящим собственный стиль, и не без оснований. Критики говорят, что он учился у доктора Джонсона. Только вместо длинных джонсоновских периодов Маколей использовал короткие емкие фразы и обильно применял антитезы, которые в восемнадцатом веке были весьма популярны. Писал он драматично, стремительно, убедительно и в высшей степени увлекательно. Пусть в общем его манера слегка однообразна и порой напоминает поезд, выскочивший на полной скорости на скверно проложенный путь, но она хорошо иллюстрирует высказывание доктора Джонсона, что, если человек выработал определенный стиль, ему редко удается писать иначе.

В последней четверти семнадцатого века в английском литературном стиле произошли значительные изменения; чтобы оценить их масштаб, достаточно сравнить Гоббса с Джоном Локком или Мильтона с Аддисоном. Язык Гоббса – богатый и живой, однако сумбурный. У Локка речь очень точная, не слишком увлекательная, зато лаконичная и внятная.

Мильтон выражается эффектно, ярко и пышно, но громоздко, Аддисон – изящно, просто и изысканно.

Говорят – не знаю, насколько справедливо, – будто эта перемена случилась отчасти из-за того, что роялисты, которые не могли более защищать своего несчастного короля, уехали во Францию и там, читая французских авторов, обрели вкус к свойственной тем ясности и лаконичности. После Реставрации англичане завели привычку сидеть в кофейнях и предаваться бесконечным беседам. Берясь за перо, они пользовались тем же языком, что и в спорах, ибо он казался им убедительней. Так или иначе, письменный английский стал более прозрачным, простым и естественным.

«Мало кому известны все качества и тонкости английского языка, – писал Драйден. – Даже умный не сможет ими овладеть без широкого гуманитарного образования, без чтения и анализа наших немногочисленных стоящих авторов, без свободы и привычки вести беседу в лучшем обществе мужчин и женщин; еще ему следует очистить ум от ржавчины, коей он покрылся в процессе учения».

Мудрые слова.

Томас Берч в «Жизни Джона Тиллотсона, архиепископа Кентерберийского» пишет: «Мистер Драйден часто и охотно признает, что если он и владеет пером – а владеет он им, следует признать, великолепно, – то обязан тем чтению сочинений его преподобия. А доктор Свифт, чьи высказывания обычно излишней любезностью не отличались, говорит (в письме некоему недавно рукоположенному молодому человеку) о его преподобии с восторгом.

Далее Берч добавляет: «Мистер Аддисон считал его сочинения наилучшим образцом английского стиля и потому помечал отдельные фразы в проповедях, опубликованных при жизни его преподобия, для работы над составлением словаря, задуманного этим прекрасным писателем, когда он, в правление королевы Анны, не занимался государственной деятельностью».

Английским языком эти три выдающихся писателя – Драйден, Свифт и Аддисон – владели как никто другой, и если они и вправду учились у Тиллотсона и брали в пример его сочинения, то фигура архиепископа приобретает для нас совершенно иную значимость.

Можно даже предположить, что теперь мы пишем так, как пишем, именно потому, что архиепископ писал так, как писал.

Существует два способа писать по-английски: просто и выспренне. Величайшие примеры выспреннего стиля в нашей литературе – сэр Томас Браун и Джереми Тейлор в «Праведной смерти». Было бы глупо отрицать красоту их языка. Описывать его как блестящий – значит принижать его. Можно назвать еще двоих писателей, в ином роде: доктора Джонсона и Гиббона. Здесь мнения разделились; впрочем, эти двое нравятся многим людям с весьма взыскательным вкусом. Правда в том, что их книги – как зелье, и, распробовав его, вы уже без него не обойдетесь, как наркоман без наркотика. Несмотря на витиеватость и искусственность стиля, читаются они с нарастающим интересом и восхищением.

Нельзя сказать, что какой-то из этих двух стилей – простой или выспренний – лучше другого. Здесь не может быть мнения верного или неверного. Здесь лишь вопрос вкуса. По-моему, для практических целей простой стиль подходит лучше. Если вы озабочены предметом вашего размышления, его «солью», а не «сахаром», то, избегая красот, вы добьетесь большей убедительности. В качестве доказательства попрошу читателя сравнить «Свободу вероисповедания» Тейлора и его же «Праведную смерть». «Праведная смерть» замечательна своими ослепительными изысками и роскошью образов. «Свобода вероисповедания», хотя и выдержана в принятой тогда манере, написана просто и прямо, словно отчет морского ведомства. Здесь Джереми Тейлор имел дело с темой, которая волновала его лично. Безбедному существованию пришел конец: владения у него отобрали, дом разграбили, и он с семьей оказался на улице. После долгих мытарств он нашел приют в Южном Уэльсе, где некий местный вельможа, граф Карбери, принял его вместе с женой и детьми. Граф сделал Тейлора своим капелланом, но платил мало и, вероятно, нерегулярно. Именно в таких тяжелых обстоятельствах Тейлор писал «Свободу вероисповедания». Он перенес много страданий. Впереди была неопределенность, сам он зависел от сиюминутной прихоти покровителя; неудивительно, что в книге отсутствовало «богатство воображения, – я цитирую Эдмунда Госса, – характерное для его лучших работ».

Книга написана просто и ясно, хотя немного суховато. Ее основную идею можно выразить в нескольких словах, с чем прекрасно справился наш историк[93], специалист по эпохе Стюартов: «Разум – главный судья в религии и других делах, а поскольку разум у каждого свой, то могут существовать разные мнения. Ни один человек не может быть уверен, что его мнение правильнее или лучше мнения других, а значит, нельзя подвергать гонениям неортодоксальные взгляды, ибо нет убедительных доказательств их неверности». Разве можно сказать лучше?

«Свобода вероисповедания» написана в 1646 году, «Праведная смерть» – в 1651-м. Когда Тейлор жил в Голден-Гроув – имении графа Карбери, – его духовной опорой была жена графа, женщина добрая, умная и смелая. На четырнадцатом году супружества, измученная постоянными беременностями, она умерла во время своих десятых родов. Шел 1650 год. Еще через год скончалась жена Тейлора. Естественно предположить, что именно эти события побудили священника-литератора написать «Праведную смерть» – по общему мнению, лучшую из его книг. Критики наперебой восхваляли красоту и неиссякаемое разнообразие языка, удивительное богатство образов. Стиль книги весьма отличается от стиля «Свободы вероисповедания». Работая над «Свободой вероисповедания», Тейлор думал о собственных бедах и писал не ради поучения, но чтобы убеждать. В «Праведной смерти» он дал волю своим талантам. Тейлор, несомненно, искренне переживал и уход доброй графини, и смерть любящей супруги. «Праведная смерть» стала не только вечным памятником этим женщинам; быть может, автор находил утешение в искусно выписанных образах, создаваемых его богатой фантазией, в стройных фразах, выходящих из-под пера. Ибо такова бесценная привилегия искусного художника – получать в творчестве облегчение от страданий.

Из двух стилей простой, по-моему, надежнее. Стиль выспренний требует совершенства, которого очень трудно достичь, и во всей нашей литературе, насколько мне известно, это удалось лишь двум авторам, мною здесь упомянутым. Менее одаренные писатели тоже к нему прибегали, но время обошлось с ними безжалостно. Томаса Де Квинси компетентные критики середины прошлого века считали лучшим среди мастеров английской прозы. Они восхваляли его как не знающего равных во владении всем богатством и тончайшими оттенками английского языка. Я же нахожу его манеру жеманной и напыщенной.

Несколько лет назад Ричард Олдингтон опубликовал антологию прозы и стихов девятнадцатого века, которую озаглавил «Религия прекрасного». Поэтические произведения не утратили своей первоначальной прелести, но проза – Джорджа Мередита, Уолтера Патера, Макса Бирбома – безнадежно устарела. С трудом читается очаровательная сцена встречи Фердинанда и Миранды в «Испытании Ричарда Февереля». Отрывок из «Эстетической поэзии» Уолтера Патера сухой и бездушный – чувствуется, что сочинялось без вдохновения, писалось без усилий. В этом интересном томе только те произведения и читаешь с удовольствием, в которых, как в отрывке из Артура Симонса про бедного Эрнеста Доусона, автор не старается писать «совершенно», а пишет на простом хорошем английском.