2

Эдмон Гонкур родился в 1822 году, а его брат Жюль в 1830-м. Они были преданы друг другу, как мало кто из братьев. Они одинаково мыслили, имели одинаковые стремления, радости и горести. Их прадед, носивший плебейское имя Антуан Гюо, был поверенным – профессия, которая в девятнадцатом веке никакого престижа не имела. Можно только догадываться, как именно он накопил денег, чтобы приобрести в 1789 году, за три года до революции, небольшое поместье в Гонкуре и получить дворян ский патент за подписью Людовика XVI вместе с правом называться Гю о де Гонкур. Облагородившись таким образом, он изготовил себе герб. Его внук, отец Эдмона и Жюля, служил с отличием в наполеоновской армии и во время русской кампании был тяжело ранен.

Эдмон и Жюль Гонкуры своим дворянством очень гордились. Когда они получили достаточную известность, в некоем справочнике их назвали «Эдмон и Жюль Гюо, именуемые де Гонкур», то есть выходило, что «Де Гонкур» – nom de plume[108]. Гонкуры яростно протестовали и требовали опровержения в четырех ведущих газетах. В 1860 году некий Амбруаз Жакобе получил от государства право именоваться Жакобе де Гонкур, и они затеяли против него тяжбу. Судебные власти указали на тот факт, что предки Жакобе, как и предки Эдмона и Жюля, купили поместье под названием Гонкур, только в другом департаменте. Гонкурам пришлось отозвать иск.

Отец братьев умер, оставив семью в довольно стесненных обстоятельствах. Вдова и сыновья жили в Париже. Младший, Жюль, учился в школе. Ему приходилось туго с одноклассниками; по версии Эдмона – из-за ненависти черни к аристократии. Хотя какие уж Гонкуры аристократы.

В девятнадцать лет Эдмон устроился на службу в адвокатскую контору, несколько лет спустя стал чиновником в казначействе с жалованьем тысяча двести франков в год.

В 1848 году умерла мать Гонкуров. Сыновья получили наследство: четыре тысячи франков наличными и несколько ферм, приносивших некоторый доход. Эдмону было двадцать шесть, Жюлю – восемнадцать. Эдмон какое-то время проучился в художественной школе; у Жюля обнаружились способности к рисованию, и братья решили стать художниками. Запасшись необходимым снаряжением, они пешком отправились на юг Франции. Бродя с места на место, они делали эскизы, писали акварелью. Потом побывали в Алжире. Братья вели заметки, все более и более обширные, о том, что видели, и, по словам Эдмона, именно это сделало их писателями. Вернувшись в Париж, они поселились на улице Сен-Жорж. Поскольку в доме проживали в основном женщины легкого поведения, квартира была дешевая.

Трудно сказать, когда Гонкуры решили бросить живопись и стать писателями. Они сочинили три или четыре пьесы, но постановщика не нашлось. В 1851 году братья написали первый роман – «В 18… году» – и опубликовали за свой счет. Напечатали тысячу экземпляров, а продано было шестьдесят. Андре Бильи называет роман невразумительным, жеманным, претенциозным и бессвязным. Наверное, тогда-то Гонкурам и пришло в голову писать псевдоисторические пикантные романчики о восемнадцатом веке. Братья отличались прилежанием и к 1854 году закончили книгу почти в пятьсот страниц, которую назвали «История французского общества эпохи революции». И снова издали за свой счет. В те времена авторы сами заботились о том, чтобы получить отзывы на произведения, и Гонкуры наносили критикам визиты, рассылали свою книгу. Результат получился обнадеживающий, и они немедленно взялись за другой труд – о французском обществе эпохи Директории – объемом четыреста пятьдесят страниц. Критики его проигнорировали. Гонкуры не пали духом и в 1856 году выпустили сочинение в двух томах под названием «Портреты XVIII века» и продали издателю за триста франков. Пожалуй, они первые стали писать псевдоисторические книги, взяв за основу обывательские сплетни; жанр, пользующийся нынче у публики большим спросом. Не стану утверждать, что прочел все эти книги, но несколько прочел. Они скучны. Гонкуры не слишком-то умели отбирать факты и снова и снова повторяли одно и то же. Они вдавались в излишние подробности. Будь их книги в два раза короче, они были бы в два раза лучше. В 1858 году братья написали биографию Марии Антуанетты и впервые имели у публики некоторый успех.

Литературные труды приносили мало денег, но Гонкуры и не гнались за прибылью: на жизнь хватало доходов от ферм. Авторов огорчало другое – они так и не добились признания, которого, по их мнению, заслуживали. Чтобы поквитаться с критиками за весьма кислые отзывы, братья написали роман под названием «Шарль Демайи». В этой сатире на литературный мир они довольно злобно вывели портреты современных им писателей и журналистов. Разумеется, жертвы роман изругали.

В последующие несколько лет братья написали еще три романа. Один назывался «Жермини Ласерте». В семье Гонкуров четверть века прослужила некая Роза. Она нянчила братьев младенцами, ухаживала за их умирающей матерью. Гонкуры любили ее и всецело ей доверяли. Потом она заболела и умерла. И тогда выяснилось, что Роза вела двойную жизнь. Она была помешана на мужчинах и, чтобы завлечь кавалеров, таскала для них у хозяев деньги, вино и еду. У нее был возлюбленный, молодой парень, боксер; Роза заработала плеврит, когда ночью, под дождем, пыталась выследить, с кем он ей изменяет.

И такую отвратительную историю Гонкуры взяли за основу романа. Вещь потрясла и читателей, и критиков. Авторы объявили, что этой книгой они создали реалистический роман и еще (довольно странная мысль) что такие книги могут писать только аристократы. Эдмон позднее объяснил, чем его привлек подобный сюжет: «Я – писатель благородного происхождения, и простонародье, чернь, если угодно, имеет для меня притягательность диких неизвестных племен, нечто вроде экзотики, которую путешественники ценой немалых лишений находят в далеких странах».

Гонкуры были трудолюбивы, но им не хватало воображения и чувства формы. Они вбили себе в голову, что предметы столь же важны, как люди, и в результате описания мест, домов, обстановки, произведений искусства получались у них длинными и нудными. В «Манетт Саломон», наиболее интересном их романе, студия художника Кориола нарисована куда живее и ярче, чем он сам. Роман посвящен жизни художников, и поскольку Гонкуры всегда тщательно изучали материал, то можно не сомневаться, что жизнь эта изображена верно. «Манетт Саломон» – история талантливого художника, загубленного натурщицей-еврейкой, его любовницей, на которой он в конце концов женится. Но сначала нужно одолеть сто пятьдесят страниц, заполненных описаниями студенческих гулянок, пикников, школярских розыгрышей. Думаю, беда Гонкуров как писателей в том, что они брались за роман не потому, что их увлекали тема или характеры персонажей, а ради успеха и славы. Славу, по их мнению, они вполне заслуживали – талантом и самобытностью. Однако, хотя романы получались плохие, Гонкуры были люди умные и наблюдательные, и у них попадаются места, которые очень хорошо смотрелись бы в очерках или небольших эссе. В романах же они мешают, так как прерывают течение повествования. Пальмерстону приписывают фразу: «Грязь – это нечто не на своем месте». Не мешало бы и писателям так же думать.

Более всего Гонкуры дорожили красотой и необычностью своего стиля. Они изобрели манеру письма, которую назвали l’ecriture artiste[109].

Альбер Тибоде в замечательной истории французской литературы девятнадцатого века характеризует их стиль как невнятный, путаный и жеманный. По его словам, это самостоятельный язык, им еще нужно овладеть, а жизнь и так коротка. С годами у Эдмона появилось неприятное чувство, что стиль, который они с братом так тщательно разрабатывали, нехорош. Он пришел к весьма разумному выводу, что лучший стиль – тот, которого не замечаешь. Однако, на мой взгляд, самый большой недостаток Гонкуров – неумение сказать о чем-то один раз; они повторяли ту же мысль другими словами и дважды, и трижды…

После напряженного рабочего дня Гонкурам, конечно, хотелось как-нибудь развлечься. Несмотря на высокое происхождение, они вращались в самом разношерстном обществе. Состояло оно из журналистов, актеров, драматургов и их подружек, а также всяких прихлебателей. Похоже, что со светскими женщинами Гонкурам общаться не доводилось.

Эдмон был красив, но довольно чопорный и молчаливый. Жюль – меньше ростом, с золотистыми вьющимися волосами, выразительными глазами и чувственным ртом. Всегда веселый, задорный, смешливый. Из двоих он был более одаренным. У него случались любовные интрижки, но ничем серьезным они не кончались. Эдмона подобные вещи интересовали мало. Ни один из них по-настоящему не влюблялся. Наверное, они себе просто не позволяли – ведь долгая привязанность могла помешать литературному творчеству. В своем стремлении сделаться знаменитыми писателями они готовы были на любые жертвы. Таким образом они лишили себя важного жизненного опыта. Их телесные потребности удовлетворяла молодая женщина по имени Мария. Тринадцати лет от роду она, кем-то соблазненная, ступила на путь разврата, а позже стала акушеркой. Гонкурам она нравилась, потому что была веселая и беззаботная. Светловолосая, голубоглазая, плотного сложения, Мария напоминала рубенсовских женщин. Она согласилась взять в любовники, если только это слово здесь уместно, сразу обоих; очень удобное соглашение (позволяет даже экономить на плате за проезд!), и просто ханжество с моей стороны считать его отвратительным. Гонкуров увлекали истории из жизни акушерки, и они их тщательно записывали. В «Дневнике» говорится: «Таким, как мы, мужчинам нужна женщина малокультурная, необразованная, женщина, обладающая лишь живостью и природной веселостью; именно такая может нравиться и приносить удовольствие – словно красивое животное, к которому мы привязались. А если в любовнице есть некая порода, если она понимает искусство, понимает литературу и желает быть с нами на равных, разделять наши мысли, наше чувство прекрасного, наши вкусы, претендует на то, чтобы принимать участие в работе, она делается столь же невыносима, как расстроенное пианино – и очень скоро начинает вызывать отвращение».

В 1862 году принцесса Матильда, племянница Наполеона I, любившая окружать себя художниками и литераторами, попросила знакомого привести к ней Гонкуров. Ей понравилась их книга о Марии Антуанетте. Принцесса жила со своим любовником и фрейлиной то в Париже, то «у себя» в Сен-Гратьене, неподалеку от столицы. Принцессе тогда было сорок два; не слишком стройная, она еще сохраняла некоторую миловидность. При первом знакомстве Матильда произвела на Гонкуров не слишком хорошее впечатление, однако в следующий их визит понравилась им больше. Они сочли ее любезной, обаятельной, притом вспыльчивой, но остроумной. Гонкуры были бы не Гонкуры, не запиши они своих впечатлений: «В ней нет никакой утонченности, никакой деликатности, изящества, никакого красноречия или ума. В ней есть все, чтоб очаровать толпу, и ничего, чтоб очаровать человека. Она не ценит вежливости, внимания, дружелюбия; ей лишь хочется воображать, будто вы увлечены ею как женщиной и желаете ее».

Гонкуры стали часто обедать у принцессы и гостить у нее в Сен-Гратьене. Постепенно они оставили своих беспутных дружков.

В первый год знакомства с принцессой, по предложению Поля Гаварни, которого братья любили и которым восхищались, и с одобрения Сент-Бева они стали устраивать свои знаменитые субботние обеды в ресторане Маньи. Несколько писателей обедали у них дважды в месяц. В начале в эту группу входили Тэн, Ренан, Тургенев, Флобер и Готье. Время от времени приглашались и другие. Хотя за столом обсуждали и любовные страсти, причем порой довольно откровенно, и религию, разговор, естественно, в основном крутился вокруг искусства и литературы.

Мнения разнились, возникали споры. Временами доходило до ругани, но расставались всегда мирно. Откуда гостям было знать, что, когда Гонкуры приходили домой, Жюль, порой под диктовку Эдмона, записывал в дневник все их разговоры. Поскольку братья любили точность, можно не сомневаться, что беседы их блестящих и ученых сотрапезников записаны правдиво. И нужно заметить, эти беседы разочаровывают. За обедом, после двух-трех бокалов вина, какая-нибудь многозначительная банальность порой звучит весьма эффектно, однако на бумаге она, увы, теряет свою искрометность. И вы тщетно перечитываете разговоры в поисках блестящих острот и находчивых реплик.

Вначале обеды казались Гонкурам веселыми, приятными и занимательными, но года через два-три им все надоело. Они писали в дневнике: «Обеды у Маньи вызывают у нас негодование и отвращение! Это-то лучшие умы Франции! Конечно, наши сотрапезники от Готье до Сент-Бева люди по большей части способные, но сколь мало у них мыслей и мнений, рожденных собственным сердцем, собственными чувствами! Какое отсутствие индивидуальности и смелости!»

Старшим в компании был Сент-Бев, самый прославленный и самый влиятельный. Гонкуры ему нравились, и он писал о них с симпатией. Более того, он говорил, что они самые приятные на свете люди, и если перестанут посещать обеды у Маньи, то он тоже не станет туда ходить. Братья Сент-Бева терпеть не могли. Они осуждали его за холодность стиля, за непростой характер, за лицемерие, узость взглядов и любовь к банальностям. Как-то раз они его навестили, а потом риторически вопрошали себя: как могут они, люди искусства, аристократы, водить дружбу с человеком, который одевается как привратник и дом которого напоминает жилье простолюдина? Однако это не помешало им в самых любезных и приятных выражениях просить Сент-Бева и далее посещать обеды.

Ходили туда и Готье с Флобером и вели беседу о лесбиянстве и абстрактном гомосексуализме – уж не знаю, что это означает.

Вероятно, с Флобером Гонкуры познакомились в 1857 году, но близко узнали его лишь через несколько лет. Удивительно, как Флобер, такой искренний, открытый, чувствительный, не завоевал их симпатий. Хотя братья писали ему восхищенные письма, относились к нему несколько враждебно. В их обществе Флобер, не догадываясь, что Гонкуры придирчиво за ним наблюдают, держался по обыкновению экстравагантно, вполне раскованно. Они писали: «Мы поняли, чего не хватает у Флобера, – этот изъян мы долго искали (курсив мой. – С.М.): в его романе недостает сердца, и недостает души в его описаниях». Они находили, что он вульгарен и совершенно лишен вкуса и художественного чутья. Окончательный приговор был таков: Флобер – доморощенный гений и как человек гораздо хуже своих книг.

Когда роман «Манетт Саломон» вышел из печати, Гонкуры послали экземпляр Тэну. В ответном письме философ похвалил то, что ему понравилось в романе, но раскритиковал стиль. По его мнению, роман получился не для широкой публики, а для писателей вроде них самих; он указал также на кое-какие ошибки. Гонкуры и раньше-то не слишком его жаловали, а теперь и вовсе стали презирать.

Ренана они не любили сначала за отталкивающую внешность, затем порицали его за скверный вкус и скрытность, но, узнав получше, поняли что он, хоть и некрасив, человек приятный и обходительный. Потом они с ним поссорились.

В 1868 году Жюля поразил какой-то недуг: у него пропал аппетит и сон, он стал очень чувствителен к шуму. Братья жили в том же доме, где поселились с самого начала, и теперь решили продать одну из своих ферм и найти место поспокойнее. Они переехали в Отейль – в двадцати минутах от центра Парижа, – и тогда обнаружилось, что там невыносимо шумно. Жюлю стало хуже. Он ослаб рассудком и ничем не интересовался, часами уныло сидел под деревом, надвинув на глаза шляпу. Казалось, ему не стало никакого дела до брата, ранее горячо любимого. Жюль не помнил названия романов, которые они вместе написали. Не мог произносить некоторые звуки, точнее, по-детски их коверкал. Как-то раз Эдмон, отчаявшись, хотел даже застрелить брата и застрелиться сам. Он боялся, что умрет первым, и тогда Жюля поместят в сумасшедший дом. Очень тяжело читать историю постепенной деградации Жюля, изложенную Эдмоном в дневнике. Удивительно, как он вообще заставил себя об этом писать.

С Жюлем произошло то, что доктора называют «впасть в детство». Однажды в ресторане он опрокинул полоскательную чашку, и Эдмон сказал: «Будь осторожней, а то мы не сможем никуда ходить». Жюль разразился слезами. «Я не виноват, – рыдал он, – я не виноват!» Дрожащей рукой он уцепился за руку брата, и они плакали вдвоем.

Наступил конец. Эдмон записал в дневнике: «Он умирает; умер. Благодарение Богу! Умер, вздохнув два или три раза, – легко, словно засыпающее дитя».

Эдмон убедил себя, что Жюль умер из-за страсти к литературе, из-за непрестанных усилий наиболее полно раскрыть возможности французского языка.

На самом деле Жюль умер от прогрессивного паралича – ужасный результат сифилиса в последней стадии. Жюль заразился двадцать лет назад, в Гавре, во время увеселительной поездки.

Эдмона во время похорон пришлось держать под руки, потому что он от слез ничего не видел. Он был совершенно поглощен скорбью. По счастью, время излечивает даже самые тяжкие горести.

Началась франко-прусская война, завершившаяся установлением Третьей республики. Потекла привычная жизнь. Принцесса Матильда вернулась из Брюсселя в Париж. Эдмон продолжал вести дневник. Он жил один. Ему недавно перевалило за пятьдесят, и друзья уговаривали его жениться. Две молодые женщины были явно не прочь выйти за Эдмона. Одна из них, фрейлина принцессы, сама сделала ему предложение. Она была очень хороша собой и нравилась Эдмону, но он так и не женился – по причине, о которой я сейчас расскажу.

С самого детства Эдмон был страстным коллекционером. Все свободное время он ходил по лавкам старьевщиков, посещал распродажи. В те времена порой удавалось за гроши покупать всякую всячину. Просто зависть разбирает, когда читаешь, как кому-то посчастливилось за бесценок получить работы старых мастеров. На одной распродаже несколько пастелей Латура ушли по пять франков за штуку.

В Париж везли и предметы японского искусства, от которых Эдмон был в восторге. Он утверждал, что они столь же прекрасны, как творения греков. Он покупал гравюры Утамаро, свитки с картинами и каллиграфией, лакированные шкатулки, доспехи, костюмы. Коллекция росла. Эдмон покупал мебель, инкрустированную слоновой костью, столики, зеркала, подставки, декоративные ткани, ковры. Позднее он утверждал, что ежегодно тратил на свою коллекцию восемьдесят тысяч франков. Поскольку от ферм Гонкуры получали не больше двенадцати тысяч франков в год, а книги, можно сказать, никакой прибыли не приносили, непонятно, откуда он брал деньги. Наверное, зарабатывал как-то еще. Так или иначе, к семидесятым годам благодаря тому, что подобные предметы резко подскочили к цене, у Гонкуров оказалось кругленькое по тем временам состояние. Братья уже долго вынашивали мысль основать академию – позднее она стала называться Академией Гонкуров – не ради соперничества с Французской академией, которую они презирали, но в знак протеста против ее укоренившихся предрассудков, ограниченности и косности, равнодушия к молодым талантам и ненависти к новизне. Замысел братьев заключался в том, чтобы выбрать десять талантливых писателей, не слишком избалованных вниманием публики, и выплачивать им ежегодно по шесть тысяч франков, с тем чтобы они могли без помех посвятить себя литературе. Раз в месяц им следовало обедать вместе и каждый год выплачивать премию в размере пяти тысяч франков автору лучшего произведения в прозе. Для воплощения этого замысла требовалось все состояние Эдмона, и потому он оставил мысли о женитьбе.

Эдмон пережил брата на двадцать семь лет. Нет смысла вдаваться в подробности его дальнейшей литературной деятельности. Она не принесла ему ни денег, ни славы. Он продолжал прилежно вести дневник. Приведу одну фразу, которая оказалась для меня неожиданной, – от двадцать второго мая 1892 года: «D?jeuner chez Raffaelli, avec le beau Proust»[110]. Эдмон не мог знать, что в один прекрасный день его симпатичный сотрапезник поднимет в литературном мире настоящий переполох, написав разгромную, но забавную пародию на прославленный «Дневник».

В тот же период Эдмон близко подружился с Альфонсом и Жюли Доде. Он обедал или завтракал с ними два-три раза в неделю и каждое лето гостил в их загородном доме в Шанпросе.

Кажется, Альфонса Доде теперь мало читают, а книги у него интересные. Живой слог, простой и естественный. Его лучшая книга – «Сафо». Тема примерно та же, что в «Манетт Саломон», но роман получился лучше, чем у Гонкуров, и более правдоподобный. Доде пользовался известностью и одно время много зарабатывал. Он, верно, был человек на редкость симпатичный и обаятельный, коль скоро придирчивый и брюзгливый Эдмон простил ему его успех.

В июле 1883 года Эдмон читал обедавшим у него в Отейле супругам Доде отрывки из своего дневника. Они заинтересовались и пожелали услышать еще, и Гонкур, бывая у них летом в Шанпросе, читал им отдельные места. Возможно, их интерес и подал Эдмону мысль издать несколько томов. Он составил две рукописи. В той, что предназначалась для прижизненной публикации, Гонкур удалил высказывания, которые могли оскорбить тех, кто был жив. Опубликовать дневник целиком предстояло через двадцать лет после его смерти, когда, как он предполагал, не останется в живых никого из людей, о которых он сам или его брат высказывались неодобрительно. Именно эту версию и стали печатать после нескольких судебных процессов в государстве Монако. К настоящему времени вышло девятнадцать томов – по 1894 год; говорят, издание продолжается.

Первый том прижизненного издания вышел в 1887 году. В последующие годы опубликовали еще восемь и последний том – в 1896 году. В литературном мире Парижа «Дневник» произвел сенсацию. Авторов бранили за нескромность, отсутствие милосердия, грубость, наглость, излишнее самомнение. Один критик назвал первый том шедевром ограниченности и чванства. Тэн возмущенно писал Гонкуру: «Прошу не включать в следующий том того, что имеет отношение ко мне. В наших разговорах я высказывался, как выражался бедняга Сент-Бев, sub rosa[111]… Я отвечаю лишь за написанное – за то, что я писал, тщательно обдумывая и рассчитывая на публикацию».

Гонкур и в ус не дул. Он был убежден, что потомство увидит в «Дневниках» самое живое и самое правдивое отображение людей и событий его времени.

Второй том критика приняла более благосклонно, вероятно, под влиянием статьи Доде, опубликованной в «Фигаро». Однако многие продолжали возмущаться.

Гонкура навестила принцесса Матильда, и хотя в «Дневнике» о ней говорилось немало, даже не упомянула о нем. «Это и не важно, – писал Эдмон. – Принцессы, в том числе самые умные, глупы чрезвычайно, и мы настоящие идиоты, раз даруем им бессмертие, которого, не будь нас, им бы вовек не видать».

В четвертый том Эдмон вставил записи разговоров Ренана во время обедов у Маньи. Ренан пришел в ярость. В широко разошедшейся статье он писал: «Все россказни мсье де Гонкура о наших обедах, коих он стал самозваным историком, – полное искажение истины. Он ничего не понимал и приписывает нам то, что только и смог вместить его разум, закрытый для любых абстрактных идей. Что касается меня, то я решительно возмущен его передачей событий. Нельзя верить всякому вздору, который мелют глупцы, – таков мой принцип». В одном интервью Ренан среди прочего сказал, что «у мсье де Гонкура начисто отсутствуют разум и моральные ориентиры».

Эдмон на это надменно заметил: «Он здорово-таки разозлился, наш расстрига».

Супруги Доде, встревоженные тем, что благодаря «Дневнику» Гонкур нажил себе немало врагов, посоветовали не публиковать том, относящийся к 1877 году. По мнению Эдмона, они просто-напросто были недовольны, что там он весьма сдержанно отозвался о способностях Жюли Доде, которая намеревалась стать писательницей. «Право, – писал он, – эта милая дама очаровательна, но слишком уж требовательна».

После выхода пятого тома критики писали, что современную литературную элиту – Готье, Сент-Бева, Ренана, Тэна, Флобера – братьям удалось изобразить лишь в гротескном и часто отталкивающем виде. Это верно и не делает Гонкурам чести.

Кроме четы Доде, у Гонкура почти не осталось близких друзей; казалось бы, если не привязанность и благодарность, то хоть благоразумие помешает Эдмону писать о них обидные вещи. В отрывках из седьмого тома, опубликованных в одной ежедневной газете, Гонкур оскорбительно высказался о матери Доде. Эрнест Доде, брат Альфонса, написал в газету сердитое письмо с протестом, но Альфонс уговорил его письмо не отправлять. Он сам написал Эдмону. Утверждал, что в высказывании Эдмона нет ни слова правды, и просил этот фрагмент из книги изъять. Эдмон – так и представляется, как он недовольно пожимает плечами, – согласился.

Альфонс Доде страдал от двигательной атаксии – последствие перенесенного сифилиса, – и его постоянно мучили жестокие боли. На ночь, чтобы уснуть, ему приходилось принимать большие дозы хлорала, а днем, когда было особенно плохо, он делал себе пять или шесть уколов морфия. Жюли Доде, обнаружив, что Эдмон написал и об этом неприятном факте, стала упрашивать его – и ради ее семьи, и ради общественного мнения о ее муже – ничего такого не упоминать. Гонкур отказался. Его «Дневник», пояснил он, самый прекрасный в истории памятник литературной дружбы. Супруги Доде его взгляда не разделяли. Неудивительно, что отношения, длившиеся двадцать пять лет, оказались под угрозой. Доде перестали приглашать Эдмона к обеду, а когда он зашел их навестить, его под каким-то предлогом не приняли. Доде жаловался друзьям, что сыт Гонкуром по горло.

Последние два тома «Дневника» подверглись суровой критике. Эдмон получал десятки оскорбительных анонимных писем. Он хоть и расстроился, но обычного презрения не утратил. Злопыхательство критиков он объяснял своей честностью и неподкупностью, своим аристократическим происхождением, а также тем, что, имея средства, не зависел от литературных успехов.

В 1897 году Эдмону де Гонкуру исполнилось семьдесят пять. В прессе бродили странные слухи о причинах его разрыва с четой Доде, и Альфонс счел необходимым их опровергнуть. Уже много лет Эдмон приезжал в Шанпросе, и если бы он не поехал теперь, то тем самым подтвердил бы сплетни. И Доде пригласил его. Одиннадцатого июля Эдмон, уже больной, приехал в Шанпросе. Там ему стало хуже, и семнадцатого июля он скончался.

За исключением небольших сумм, все свое состояние Эдмон оставил на основание академии, призванной увековечить имя Гонкуров.

Братья утверждали, что, написав «Жермини Ласерте», они создали жанр реалистического романа и, кроме того, открыли миру восемнадцатый век и японское искусство. «Это, – говорил Жюль, – три великих достижения в искусстве второй половины девятнадцатого века, и принадлежат они нам, бедным и неизвестным. Тот, кто такое совершил, вряд ли останется забыт». Сказано, конечно, слишком сильно, но крупица правды здесь есть.

Гонкуры никогда не сомневались в своих выдающихся способностях. Они вообще отличались неслыханным тщеславием. «Читая вслух первый номер «Эко де Пари» с моим «Дневником», я испытываю какое-то опьянение», – писал Эдмон.

В их самолюбовании есть даже что-то трогательное. Будучи о себе такого мнения, они, разумеется, невысоко ценили своих современников. «В нашем веке, – писал Эдмон, – я, наверное, единственный, кто поставил на место так называемых великих – Ренана, Сент-Бева, и т. д. и т. д., причем не из личной неприязни, а единственно из любви к правде». Можно предположить, что под «и т. д.» подразумеваются Тэн, Мишле и Флобер.

При всем тщеславии Гонкуров следует признать, что их страсть к искусству, пусть часто извращенная, была искренней. В мире, где царила продажность, они оставались честными и неподкупными. (Жанин, известный критик «Дебют», принял от принцессы Матильды шесть тысяч франков за то, что не стал печатать порочащую статью об одном из ее друзей.) Всю свою жизнь Гонкуры посвятили служению литературе. Они хотели – и тут нет ничего постыдного – написать несколько книг, которые обеспечили бы им славу на веки вечные. Оба хорошо понимали, что из-под пера писателя не выходит шедевров – книга становится шедевром позднее. Терпя одну неудачу за другой, Гонкуры верили: потомство оценит их по заслугам.