ЗА НОМИНАЛОМ

ЗА НОМИНАЛОМ

Живое развитие литературы с трудом укладывается в абстрактно-критические концепции. Но и концепции в известном смысле — интереснейшая вещь, особенно теперь, когда в нашей критике обнаружилась такая тяга к теоретическим вопросам, и от скромных практических усилий по устроению литхозяйства представители этого вечно отстающего жанра перешли к энергичному решению всеобщих проблем истории. Должен сказать, что в нынешней тяге наших критиков к философской проблематике есть и своя прелесть. Теперь из любой конкретной литературной оценки («хорошо написал», «плохо написал» — в старые добрые времена все было ясно) критики сразу восходят к всеобщим проблемам.

Номинал известен: «личность». Это теперь лозунг и пароль; теперь все знают, какое слово следует сказать в первую очередь, чтобы тебя стали слушать: следует сказать: «расцвет личности». Хорошо! Чтобы решать проблемы, надо, по крайней мере, регулярно напоминать себе о них, что мы и делаем. Я предпочитаю концепции — не потому, будто они разрешают проблемы жизни, а потому, что они, по-моему, о жизни свидетельствуют, причем свидетельствуют чаще не тем, что у них в теоретическом номинале, а тем, что в реальном обеспечении.

Итак, возьмем одну из таких концепций. Она влиятельна, у нее есть свои апостолы в критике, свои последователи среди читателей. У нее есть за плечами свои традиции и, по мнению многих, свои перспективы. Здесь действительно проходит одна из горячих линий современного литературного развития; одним словом, это тема.

Словами критика Игоря Виноградова — одного из самых сильных представителей этого направления — я определил бы нашу тему так: «Реальный человек и его благо». Я беру именно И. Виноградова, потому что он замечательно последователен, потому что он вполне выявил систему своих воззрений печатно, и, наконец, потому, что самый стиль письма этого критика есть точное продолжение его концепции. Я не верю в теории, за которыми не стоит ничье бытие. Здесь бытие есть. Суховатый, мускулистый стиль И. Виноградова не случаен, в его статьях не просто взгляды, это своеобразная модель личности; здесь критик не просто защищает свою концепцию — он о ней как бы жизненно свидетельствует.

Тем интересней: посмотрим, что в номинале и каково обеспечение… а теперь, как любит торопить нашего брата читателя И. Виноградов, в путь, в путь, читатель!

Человек Реальный

Человек тут действительно реален с головы до ног. От высших принципов до эмпирических пристрастий. От вершины убеждений до того подножья, где простираются вкусы и склонности, которые, казалось бы, могли бы быть и случайны. Однако где-где, а здесь уж воистину случайности суть не что иное, как притаившиеся закономерности. Что человек больше любит — угол или овал? Какая разница? Ого, еще какая.

Так я начну с этих «случайных» эмпирических пристрастий — со шкалы конкретных ценностей, или, как принято теперь говорить у философов, — с «ценностной ориентации», что в переводе на обыкновенный язык означает: вы что больше любите: чай или кофе? Коньки или лыжи? Прямую или синусоиду?..

Игорь Виноградов любит прямую. В системе соотносимых моральных ценностей на положительном полюсе у него — прямая и ясная правда, на отрицательном… ложь, разумеется, если говорить о последней формуле. Если же вслед за Виноградовым идти к отрицательному полюсу сквозь гущу материала, то эта самая «ложь» будет являться отнюдь не только в своей элементарно простой форме. В статье «О современном герое», где речь идет о молодых прозаиках и о том, сумеют ли они «научиться самостоятельно размышлять, анализировать, делать выводы», главной опасностью И. Виноградову кажутся: «доктринерство, начетничество, окостенелость мысли, слепая вера в истинность того, что не осознано самостоятельно», — то есть не только прямая ложь, а и слепая доверчивость. В статье «По поводу одной «вечной темы», где речь идет о необходимости трезво смотреть на распадающиеся семейные связи, зло формулируется как «ханжеская мораль», как «унизительная нечестность», как «покой» и «блаженство» обмана, которому противопоставлены в любви жесткая прямота и здоровая естественность. В статье «Философский роман Лермонтова» «печоринский скепсис», к радости критика, «начисто исключает возможность идиллии», взрывает «романтические иллюзии», освобождает «от всякого идеальничанья, демагогии, фальшивой приподнятости и взвинченности», освобождает от «добреньких иллюзий гуманизма» и «романтической экзальтации».

Я не буду пока что вдаваться в существо оценок. Я пока что просто регистратор: меня интересует, так сказать, шкала ценностей, которая сама по себе ни плоха, ни хороша. Всякая мечтательность кажется Виноградову наивным прекраснодушием, всякая склонность к идеальному состоянию духа — отвратительным «идеальничаньем», всякий нерассчитанный порыв — натянутой экзальтацией. «Реальный человек» знает бытие лишь в форме войны, схватки, борьбы, и потому «всякий практический «нейтралитет» в этой борьбе есть объективно равнодушие…» Прочтите с этой точки зрения книгу И. Виноградова «В ответе у времени» (М., 1966) о деревенской теме в нашей прозе: вот где замечательная верность самому себе, вот где полная последовательность эмоциональных импульсов, и вот где железная твердость! Жесткий ясный свет лучше любого компромисса, объективный закон сильнее субъективного желания, универсальная организация надежней частных попыток того или иного «хорошего председателя» выкарабкаться из прорыва. Вы видите, что «ложь» — лишь последняя формулировка отрицательных эмоций Реального Человека, а по существу-то они работают на всех уровнях, и там, где самообман, и там, где компромисс, и там, где слабость и неуверенность, и там, где просто наивность.

__

Слово «идеалист» я буду ниже употреблять не в немецкой философско-терминологической традиции, а в русской, психологической, — в том смысле, в каком называли идеалистами, например, русских независимо настроенных интеллигентов 30-х годов XIX века. (Л. А.)

Всему этому вееру золотых снов Игорь Виноградов противопоставляет последовательнейшую систему положительных ценностей, пронизанную его излюбленным единым понятием: трезвостью.

Трезвость — в чисто человеческом аспекте. В теоретическом аспекте ей эквивалентно другое понятие: аналитизм. Художественная литература есть исследование жизни. Не просветление души, не выявление смысла бытия и даже не воспитание человека — эти слова у Виноградова или случайны, или вовсе отсутствуют. Исследование жизни — вот четкий и главный признак. Еще четче: верное исследование жизни. Шаг в сторону — уже отступление, и этот первый шаг — неверное исследование жизни. А дальше — только вниз, вниз, в туман «отвратительного и катастрофичного идеальничанья».

Характер пишущего, особенно столь резкий характер, как у И. Виноградова, выявляется на любой мелочи. Не буду занимать читателя прочими подробностями, но вот, скажем, такая: припоминаются ему любимые литературные герои, — я имею в виду не предмет разговора в той или иной виноградовской статье, а именно те беглые и попутные перечни, которые носят необязательный характер и лучше выдают засевшие с детства симпатии. Вот один из таких перечней у Виноградова, совершенно орнаментальный и тем более показательный: «… Базаровы и Рахметовы, Волгины и Инсаровы…» Вот так, один между делом вспомнит Наташу Ростову или Татьяну Ларину, другой Челкаша или Данко, третий молодого Вертера или старого дядюшку Римуса. Игорь Виноградов последователен и здесь. Больше того, его вкусы не просто вкусы, а осознанное следование определенной этической традиции русской литературы. Еще больше — это развитие определенной философской концепции. Игорь Виноградов неспроста называет своего человека реальным, за его плечами — вековая традиция российского разночинского восхождения, за его плечами — писаревские «Реалисты»!

Я намеренно начал со вкусов и ценностей. Один мальчик с детства не любил овал и с детства угол рисовал, другой, наоборот, с детства полюбил овал «за то, что он такой законченный». Изначальные склонности могут предшествовать позиции как нечто случайное, но не случайно приходит человек именно к той позиции, которая соответствует его склонностям и его начинающемуся опыту. Я хочу сказать, что если бы индивидуального литературного стиля И. Виноградова не существовало бы, то его надо было бы выдумать. Перед нами не просто блестящее литературное выражение определенной концепции человека, хотя я убежден, что среди литераторов «реального» направления И. Виноградов действительно самая законченная фигура. Нет, перед нами бытие, и в этом секрет. Критик не только строит концепцию — он живет ею. Он не только, как сказали бы теперь, моделирует своего человека теоретически. Он моделирует его собой, своим существом, своим личным бытием. Он не только защищает позицию — он о ней жизненно свидетельствует.

А теперь — о главном пункте его позиции.

«Человек по природе своей — свободное существо… Для него не может быть нормальным принуждение — в том числе и в любви». Это в статье о «вечной теме».

«Лишь осознав себя суверенным существом, человек способен утвердить себя как человека… Разве не составляет одну из важнейших фаз развития гуманистической личности это самоутверждение человека как человека, это обретение им в себе свободной, суверенной личности» — из работы о Лермонтове.

«Способен ли и в чем способен человек быть верным самому себе, есть ли у него какая-то внутренняя опора, которая позволит ему выстоять?..» — из недавней работы о М. Булгакове.

Разумеется, подобрать цитаты можно и из И. Виноградова на любой случай жизни, к тому же, как я уже говорил в начале статьи, слово «личность» стало в последние годы таким желанным украшением у всех пишущих, что иной раз лучше и не цитировать. Так ведь здесь-то «личность» — не украшение. Здесь это действительный пафос. Если Виноградов пишет о герое современной прозы, он пишет о степени самостоятельности этого героя, а все остальное — следствие. Если пишет о любовных треугольниках, так во главе угла — право личности переменить свою судьбу, исходя из своего внутреннего ощущения, а прочее — детали. Если пишет о Лермонтове, то и здесь решает — право личности на самый скепсис. И везде, в любой статье и в любом абзаце пафос личности, как знамя и как номинал позиции, ощущается у Виноградова недвусмысленно. Если бы это было не так, он и не был среди тех критиков, за мнением которых следят, — профанов мало, и словом «личность» никого не купишь, — нет, здесь страсть. И здесь можно ставить эпиграфом фразу: «Что такое человек, чем определяется его человеческое достоинство, в чем состоят основные человеческие ценности?..»

На эти-то вопросы мы и попробуем сейчас ответить, исходя из опыта виноградовского Реального Человека. Номинал мы уже оценили. Проверим обеспечение. Посмотрим, в чем свобода этого человека. В чем его убеждения. В чем — достоинство.

Взаимоотношения Реального Человека со свободой прекрасно выявлены в статье о теме любви… тут вернее было бы сказать: о бракоразводной теме в нашей прозе. Я заключаю это не столько из формулировок, сколько из интонаций статьи. Формулировки, в конце концов, и здесь достаточно уравновешивают друг друга, так что здесь все дело в акцентах.

Полюбила Лена Андрея. «О, это была не просто любовь. Это была великая любовь», — ирониризует критик. Как-то так выходит, что любовь-то и гуляет в его статье в каком-то еле уловимом смешном отсвете… «идеальничанье» всё! Странно, но в статье И. Виноградова о любви — в самой плоти текста — маловато… вещества любви. Любовь для Реального Человека существует не столько в ее непосредственной данности, сколько в виде проблемы любви. Проблемы — идеи — нормативы — нравственные принципы и представления — существо нравственного кодекса — источники сведений о духовном уровне — нравственная удовлетворительность — вот какие слова мелькают в статье чаще всего (если не считать, конечно, слова номер один, все той же «трезвости»). Реальный Человек не чувствует любви, но остро чувствует право человека на любовь. Или на разрыв в любви. И здесь, когда речь заходит о правах, о борьбе с застывшими нормативами, о сокрушении того, что мешает любить свободно, — здесь никакой иронии, здесь Реальный Человек бьется насмерть — и интонация здесь иная. Да спуститесь же на землю, дорогие товарищи! Встаньте же все-таки на реальную почву! Да как же это останется Бахирев со своей женой, когда ему нужней Тина Карамыш! Чего стоят ваши нормы, если они сковывают личность! Да, в конце концов, что же, человек не волен любить того, кого хочет?

Концепция свободы у Реального Человека строится на борьбе с препятствиями свободе. Он прикован к этим препятствиям. Можно сказать, что он влюблен в препятствия восторженной и злой любовью. Он настоящий судья, настоящий юрист на этой почве; сентиментальные вздохи он походя осмеивает, зато с юридическими истолкованиями схватывается всерьез. В нормативной юрисдикции он находит себе, наконец, противника по нраву. Нормативной юрисдикции, мол, все ясно, — детям нужен отец, жене — опора и т. д. Нет, не все ясно! — детям можно же и объяснить, что у их отца есть право полюбить другую женщину, жене же можно объяснить и т. д. Охотнее всего Реальный Человек проводит здесь работу по устроению недовольных. Он улаживает обстоятельства, сокрушает препятствия и выправляет кодекс. Он прорубает путь свободе.

Помилуйте, так ведь там, где «прорублено», ведь живые же люди… ведь, как бы это сказать потактичнее… одним словом, у Бахирева-то к жене чувство, может, не только здоровую страсть знает… Может, он не по формальному чувству долга, а вот по сути душевности своей не может оставить человека? Ведь неспроста мучается Дагния Зигмонте над одним этим сомнением: да неужели же можно по живому резать, неужели можно близкому человеку боль сделать — даже во имя новой любви? «Хоть бы кто-нибудь сказал, что это все-таки допустимо».

И. Виноградов сказал. Да, нужно резать по живому. Да, можно причинить боль другому во имя… даже и не во имя любви, а во имя проблемы любви. Дело в том, что из той любви, о которой здесь идет речь, выпало милосердие, ушло сострадание, исчезло сочувствие. Остался лишь четкий вектор, от которого все остальные люди отсчитываются, как обстоятельства. Существо этой любви-вектора мы еще вспомним, когда будем говорить о составе достоинства Реального Человека. Пока мы говорим лишь о его понимании свободы. Свобода для него есть борьба с тем, что мешает свободе. Она ориентирована на обстоятельства и только на обстоятельства. Это типичная свобода от чего-то… и она не знает того состояния, когда возникает свобода для чего-то, и когда уже не нужно от свободы отделять любовь, как некое символическое право человека. Как говорится, право нужно лишь там, где нет любви.

Вот первое противоречие Реального Человека. Номинально он борется за свободу, за суверенность личности, за полную независимость человека. Но эта независимость не заполнена, эта суверенность пуста, эта свобода не определена. «Свобода человеческого выбора, — заключает И. Виноградов, — это отнюдь еще не свобода выбора между «добром» и «злом». Увы, в сознании Реального Человека это, к сожалению, так. Нет ни добра, ни зла — это все «мыльные пузыри», идеальничанье. Есть только борьба за… за… за свободу от того, что мешает.

Чувствует ли Реальный Человек этот вакуум? Еще как! Там, где в его сознании очерчена и отвоевана наконец эта самая свобода, где лопнул наконец презренный мыльный пузырь, называемый «идеалом», — там зияние. И оно мучает! Отсюда — навязчивая идея: заполнить вакуум. Ощупать этот самый «идеал» руками. Как кирпичик. Лейтмотив всех работ И. Виноградова — материализация идеала. Или, как он пишет в своей книге, — «применение общих принципов… к конкретным вопросам и в конкретных исторических условиях». Или, — как он пишет в статье «О современном герое», — «правильность совмещения идеала с действительностью». Или — там же — «практическое применение идеала к живой жизни». Реальный человек, как и всякий человек, ощущает в своем духовном составе предрасположение и к идеальному чувствованию. Но эту сферу он заполняет земными обстоятельствами, то есть теми самыми обстоятельствами, с которыми он так яростно боролся во имя… свободы от них. Только теперь эти препятствия преодолены, эти обстоятельства переорганизованы, эта земная материя перелопачена. Теперь эта материя уже доверху заполняет купол сознания личности.

Итак, мы видели тезис: отрицательную свободу, «свободу от…» Мы видим антитезис: положительный идеал, «практическую пользу», которая в мироощущении Реального Человека и есть предел мечтаний. Нам остается рассмотреть синтез — связь этих полюсов, метод достижения практического идеала, или, проще говоря, образ деятельности.

Поскольку идеал Реального Человека состоит из той же осязаемой материи, что и сокрушаемые им препятствия, то вся деятельность его, все его самоосуществление как личности состоит, так сказать, в непрерывном перераспределении материи. Отсюда — пафос организации и переорганизации. «Феномен «борзовщины», пишет критик о герое овечкинских «Районных будней», в конце концов упирается в приемы «руководящего аппарата», и ликвидируется это «губительное для колхозов» хозяйствование «всякого рода службистов» — оргмерами. Выборность, подотчетность, выдвижение таких, а не эдаких кадров и т. д. Вот когда колхозник сможет сказать такому Борзову: «поди вон», Борзов-то испугается, и так мы с вами «борзовщину» обезвредим. Главное, выровнять людей по хорошим принципам. Дурного человека не столько просветлить, сколько запугать. А еще лучше — передвинуть его пониже. «Поди вон!» При таком методе человек, естественно, выступает не столько как носитель духовного начала, сколько как элемент совершенствуемой структуры. Не человека надо преображать — надо поправлять структуру. «Друзья мои, да вы не так сидите!»

В данном случае я не ищу противоречий внутри концепции И. Виноградова. Их нет. HomoRealis последователен, как HomoFaber. Но в этой последовательной системе убеждений нет чего-то… непосредственно-человеческого, и главное — нужды-то в этом нет, — настолько внутри системы все отлажено.

Мы до сих пор говорили о контурах самосознания Реального Человека. Теперь поговорим о cthlwtdbyt его самосознания. И начнем с того, что здесь является главным, — с системы убеждений. С головы, так сказать.

Вот любопытная фраза из книги И. Виноградова:

«…Уж у него, Василия Васильевича… не хватает нужных убеждений, принципиальности, да и просто даже личной совести»…

Обратите внимание на порядок качеств. Пожалуй, теперешние защитники «народного духа», традиционные противники виноградовского рационализма, в этом перечне на первое место поставили бы совесть, да еще с прописной буквы и с благоговейными эпитетами. А здесь совесть — во втором эшелоне, как нечто само собой ясное. А первый, главный пункт — убеждение.

В духовном составе Реального Человека убеждение — ось, вокруг которой все вертится. Это убеждение дважды рационально: оно рационально по функции, оно рационально по существу. Его функция в составе личности укоренена с такой властностью, что рациональный отсвет играет на всех эмоциях. Даже личная совесть, эта элементарная, в третьем ряду помянутая черта, есть скорее верность своему убеждению, чем мера его человечности. Справедливости ради скажем, что удельный вес совести в составе человеческих качеств лирического героя растет у Виноградова от статьи к статье, — я уже говорил, что это критик, чуткий к веяниям. В недавней статье Виноградова о «Мастере и Маргарите» М. Булгакова мы и находим развернутый анализ человеческой души, взятой как раз под углом зрения личной совести.

Вот и вчитаемся:

«Что же такое человек? Ответствен ли он за свои поступки? Предопределен ли его нравственный выбор условиями этого выбора или даже самые жестокие обстоятельства не могут служить оправданием безнравственного поступка?.. Да, ответствен… Как существо духовное… перед лицом… беспощадно требовательного долга и его карающей силы — совести… он может сделать это только одним-единственным способом, быть верным самому себе, своим нравственным убеждениям…»

Нравственность, как рациональное убеждение, венчает Реального Человека, выводя его к рациональной системе мироздания. Здесь всюду властвует закон, законность, закономерность. Если борются — то против незаконности обстоятельств. Если ощущают долг — то это беспощадное требование. Если слышат голос совести, то и совесть является как карающая сила, как наказание за нарушение закона. Ни любви, ни сострадания, ни покоя. Одна юрисдикция. Отношения человека с истиной пронизаны ветхозаветным страхом. Встать, суд идет! Ваше имя. Мастер? Вы вменяемы? (М. Булгаков, к радости критика, «не верит в «невменяемость» своих героев»…) Вы можете ответить за свои поступки? Вы обвиняетесь в том, что поддались отчаянию! Впрочем, у вас есть смягчающие обстоятельства…

Какие же?

А то, что «при всей категоричности своего нравственного императива М. Булгаков трезво (трезво! — Л. А.) видит реальность такой, какая она есть…». Ну вот, если бы Булгаков вывел нас к «состраданию и милосердию», то он «сдал бы позиции». Нет, не в милосердие могут быть отступления от виноградовского императива, а лишь — трезвость, и то по сугубому давлению обстоятельств…

Меня занимает в данном случае не роман М. Булгакова, и не его оценка И. Виноградовым. Ниже и в другой связи я скажу, почему я оцениваю этот роман без виноградовского восторга. Сейчас меня интересует только одно: Реальный Человек и его душевная структура. Созданный по рациональному закону, готовый без остатка подчинить себя рациональному закону, этот человек и Историю видит соответственно.

Что же такое История для Реального Человека?

Молох. Всесжирающий Молох, который мостит себе дорогу поколениями людей. И единственный для личности путь в истории — отдаться ей, вымостить собой кусочек дороги. Здесь у И. Виноградова тоже есть любимое слово. Помните? Вокруг себя — трезвость; в книге — исследование; в характере — убеждение. А в истории? В истории главное — служение.

Вернемся к Лермонтову. Статья И. Виноградова о «Герое нашего времени», написанная для однотомника и в свое время напечатанная, кроме того, в журнале «Новый мир», весьма интересна с точки зрения нашей темы. Собственно, по части лермонтоведения здесь, спорить не с чем, — все, что пишет И. Виноградов о скепсисе Печорина и о его исторических корнях, достаточно общеизвестно и совершенно верно. А написана работа фундаментально и остро, что и делает ее, пожалуй, лучшей статьей последних лет о Лермонтове-прозаике. Что меня в ней интересует? Опять-таки сверхзадача критика. В чем она выявляется? Опять-таки в интонации.

Печорин — индивидуалист и скептик. Дважды два. Но И. Виноградов доказывает это с какой-то тяжеловесной настойчивостью. Он даже обрушивается попутно на одного своего оппонента, который сделал Лермонтову робкий комплимент, изобразив Печорина «декабристом». Справедливо отметая эти прекраснодушные иллюзии, И. Виноградов со свойственной ему трезвостью режет по живому: да, лермонтовский герой — индивидуалист, да, ему далеко, конечно, до «лучших людей» его эпохи, но наберемся же мужества и не будем приговаривать его за это, — как-никак и его дело не пропало, и нам есть чем утешиться; дерзкий скептик унавозил почву для новых борцов, и они пришли, эти новые борцы (так и хочется вставить тут: «Базаровы и Рахметовы, Волгины и Инсаровы…»). Конечно, — продолжает критик, — люди, подобные Печорину, не нашли выхода, но и им есть место в итоговой ведомости: без их индивидуализма не произросли бы на российской ниве оптимистические Волгины! Лермонтов, конечно, «влачил» свой скептицизм, но ничего — творчество Лермонтова послужило одним из важнейших факторов, заставивших Белинского порвать с пресловутым «примирением».

Послужить-то оно послужило. Только интересно, как бы отнесся к таким «итогам» своей жизни сам Лермонтов. Или и он тоже радовался бы, что его трагедия стала… «одним из факторов»?

У Реального Человека акценты расставлены так, что вы очень ясно ощущаете итог, отдельный от пути, и путь измеряется лишь итогом. В этом человеке очень сильно ощущение Истории не как раскрытия смысла усилий, а как отдельной предметной цели. В нем вообще очень сильно раздельное переживание цели и средств. Он может принести средство в жертву цели (об обратном — не говорю, обратного он все-таки не может, а если бы мог он цель принести в жертву средствам, — нам и говорить было бы не о чем, но это кстати). Для него настоящий человек есть средство для будущего человека, почва для прокатывания великого катка истории, элемент, который не живет, а… а… служит.

И потом знаете что? Конечно, у Игоря Виноградова, как у писателя талантливого, это почти не видно, но я убежден, что все это тесто вообще-то замешано на рассудочных дрожжах.

Система убеждений Реального Человека, последовательная от подножья до вершины, выдает нам второе кардинальное противоречие его бытия. По номиналу у него человек — цель, и его нельзя делать средством для чего бы то ни было. По существу, у него человек — нечто прямо противоположное.

Мы должны теперь ответить на последний и главный вопрос: о существе личности Реального Человека, о составе его достоинства, о том, чем же вызвана к жизни сама рациональная жестокость его убеждений, так часто отдающая умозрением.

Итак, он трезв, прям, крут, деловит. В его собственном сознании эти черты выступают как следствия убеждений, императивов долга. Эта зависимость лежит на рациональной поверхности его натуры. В глубине, как я понимаю, зависимость обратная: сама рациональная система убеждений есть производное от существа этой натуры. Все пункты нравственной программы Реального Человека легко соединяются в центре, и путь к этому центру краток. В трезвом и жестком герое нет сочувствия, нет сострадания, нет снисхождения, потому что снисходить нужно к слабости. Реальный Человек ненавидит и презирает слабость: в себе, в других. Жена Бахирева — «не сильный человек», и потому в ней нет ни «женской гордости», ни «человеческого достоинства». Человеческое достоинство в этой системе морали эквивалентно «обаянию сильного человека». Кто силен, тот и прав. Кто здоров, тот и хорош. Кто может, тот и берет.

А кто силен? Тут, кажется, мы доходим, наконец, до дна. Где же первооснова личности? Что решает в самом исходе?

Вот ответ Реального Человека, вот она, его «простая и мудрая жизненная истина: «не должен человек переступать через самого себя, и только то в его судьбе жизненно и полнокровно, что естественно, а то, что выключается из этого естественного хода жизни, — худосочно, вымучено и обречено на гибель».

Этот апофеоз здоровой природной силы взят мной из рецензии И. Виноградова на пьесу Иона Друцэ «Каса маре». Люди, знающие эту пьесу, помнят суть драмы: героиня отталкивает любимого человека, который моложе ее на десять лет, — отталкивает прежде, чем он успеет стать с ней несчастным, — в сущности, это ее самопожертвование, это самоубийство любви физической во имя любви человеческой, это, одним словом, та любовь, которая вырастает над здоровым чувством и сверх элементарной природности. Но весь этот верхний этаж ценностей срезан в сознании Реального Человека, и он видит тут лишь одно: во имя каких-то пустых «святынь», из-за каких-то нелепых препятствий взяли и задавили «здоровое и полнокровное» чувство! Надо было уж дождаться, пока оно умрет «естественно». О том, что при этом естественном конце станет с душами героев, Реальный Человек не задумывается.

Как говорится, здоровый больного не разумеет.

Итак, человеческое достоинство острее и реальнее всего переживается на уровне природной здоровой чувственности. Личность осуществляется полней всего на психофизическом, так сказать, уровне. Человеческая тема решается на уровне чистого естества.

А как же весь сверкающий купол нравственных убеждений и моральных категорий? Как же высшие истины?

Очень даже просто. Моральное сознание остается на уровне здоровых человеческих потребностей. Выйти к той морали, которая выше, светлей и прекрасней самого «естества», такое здоровое существо не может, — в нем нет того органа, которым можно услышать зов этой высочайшей морали. И тогда наше полнокровное и здоровое существо возносится ввысь с помощью чистого интеллекта. Потому и нужна Реальному Человеку система умозрительных ценностей, потому и вооружает он себя моралью, как проблемой и нормой (или антинормой — то же самое), что само по себе его сознание остается на уровне психофизическом. Человек, замкнувшийся на себя, на свой практически-земной контур — вот что такое Реальный Человек и вот все его благо.

Апофеозом виноградовского ощущения личности является, конечно, статья о «Мастере и Маргарите» и особенно то ее место, где речь идет о преимуществах булгаковского Иешуа перед евангельским Иисусом. Преимущество это, по Реальному Человеку, состоит в том, что Булгаков оставил от Христа только его человеческую половину. «Бого-человек, посетивший землю, должен быть на ней, конечно, только обычным, земным человеком…»

Стоп! Давайте сразу объяснимся по поводу вопросов, которые могут возникнуть попутно. И прежде всего— по поводу оценки «Мастера и Маргариты». Должен сказать, что я не в таком восторге от романа, как И. Виноградов. И вот почему. Сопоставляя старинный христианский миф с действительностью, М. Булгаков погрузил этот миф в профанирующую среду. Горе не в том, что он сопоставил Христа с миром злобным и мелким, горе в том, что сам М. Булгаков заразился от описанного им мира бессильной злостью. Старый миф в романе не только десакрализован, что еще ни о чем не говорит, но еще и невольно профанирован, а это уже ущерб. Я не знаю, почему зрелище слабости духа, заражаемого бессильной яростью, привело И. Виноградова в такой восторг, — меня это зрелище оставило в состоянии глубокой растерянности. Нет, знаете, если Христа надо подпирать Воландом, а силу духа — мельтешением черной магии, если негодяям можно мстить на уровне поджога квартиры, — то это что угодно, только не достижение человеческого достоинства.

Но оставим критические оценки. Вернемся к самоощущению Реального Человека. Я только хочу уточнить еще в начатом выше рассуждении И. Виноградова словечко «бог». Судя по его статьям (я проследил их и с этой точки зрения), слово «религия» он употребляет только в значении, близком к слову «опиум». Так что понятие «бог» я вслед за И. Виноградовым употребляю не в мистическом, а в элементарном смысле; коль скоро мы знаем из материалистической философии, что не бог создал человека, а человек бога, то будем под «богом» понимать превращенное и извращенное знание человека о самом себе, как о существе незаконченном, бесконечном и, так сказать, разомкнутом. С открытыми глазами.

Ну вот, а теперь процитируем до конца апофеоз Реального Человека. Итак, он должен быть на земле, «конечно, только обычным, земным человеком… ничего не знающим о том, что он — сын божий, человеком, действующим только в пределах земных, человеческих возможностей и представлений, как мог бы в принципе действовать всякий другой…»

Представьте же себе личность согласно этой системе воззрений. Представьте себе это слепое существо, смирившееся с естественными пределами своих представлений. Вникните только в эту личность-безличность, которая согласна мерить свое сокровенное — «всяким другим…» не близким или дальним, нет, вслушайтесь — всяким другим…

А теперь представьте себе, что система взглядов, столь четко развитая И. Виноградовым, действительно бытует в нашей литературной мысли. Что за ее плечами— и свои традиции, и свои сложившиеся права, и симпатии сторонников. Что иные адепты Реального Человека на страницах ежемесячных журналов даже умеют (здесь я перефразирую И. Виноградова) — умеют «придать своему хриплому голосу убедительность и ласковость». А внутри-то, внутри — пустыня! Господи, да ведь на стену кинешься от этой уверенной слепоты, от этой самодовольной бездуховности!

Нет, знаете. Можно сколько угодно иронизировать над некоторыми критиками, ополчающимися на городской асфальт, и над их культур-философскими построениями. Но, положа руку на сердце, — ведь неспроста все это движение к «духу», к «духовности», к «духовному миру». Да, крайность и рождает крайность. Но сразу скажу, во всем том, что касается реакции нашей литературной мысли на Реального Человека и на его громыхающую логику, — я с теми, кто от нее шарахнулся. Тяга к идеальному, к целостно-духовному, к возвышенно-мечтательному — великая тяга, именно она может сейчас приблизить нас к личностному сознанию… если… Но это уже тема особого разговора.

Человек Спиритуальный

У Карла Юнга в «Психологических типах» есть любопытное наблюдение, которое на его языке звучит приблизительно так: сознательная установка личности всегда компенсирует ее бессознательную установку — во имя душевного равновесия. Два бесспорных (то есть изначальных, природных) психологических типа: экстравертный и интравертный — в своей осознанной позиции как бы меняются ролями; экстравертный тип, естественно ориентированный вовне, изначально направленный на мир и вещи, интуитивно отсчитывающий от ситуации, — в умозрении попытается скомпенсировать свои центробежные силы и собрать себя как индивида. И наоборот, тип, естественно интравертный, т. е. ориентированный на внутреннюю целостность своего духовного мира, в своем умозрении постарается опереться на мир внешний, как на нечто более определенное[3].

В душе Реального Человека происходит эволюция первого рода: его изначальная рассредоточенность, влюбленный контакт с обстоятельствами, страсть переорганизовать внешний мир, растворяя себя в нем, — компенсируется яростным "персонализмом", доходящим, как мы видели, чуть ли не до демонического скепсиса.

Теперь мы начинаем как бы обратный путь.

Справедливости ради, признаюсь, что в качестве автора настоящей статьи я не питаю никаких надежд остаться в позе арбитра» неподвластного этим психологическим законам. Все мой органические склонности — как сказал бы психолог — интравертны. Одним оловом: Платон, Платон и никак не Аристотель! Может быть» поэтому "акварельные" статьи В.Чалмаева чем-то даже и милей мне, чемвиноградовская "графика", хотя вырос-то я — на ней.

Но симпатии — это одно» а концепции — другое.

Начнем и теперь — с симпатий» склонностей и ценностей.

Вот характерное рассуждение В.Чалмаева:

«Какой-то духовный плен, полное обеднение мысли не позволяют вырваться к отечественной традиции в культуре расслышать за шумом и треском «песенок» колокола высокого и действенного народного искусства. И трудно многим предположить», что "небрежная современная манера" — это вовсе не прогресс, хотя динамизм и интеллектуализм как реклама сияют на их изданиях».

В.Чалмаев не только пишет другими словами, чем И.Виноградов. Здесь между словами иной принцип связи. Другой воздух, другое бытие. Я сравниваю отнюдь не стиль со стилем и не критика с критиком. Я сравниваю развитые модели личностного сознания, взаимодействующие в нашей литературе и во многом определяющие ее внутреннее творческое напряжение. Стиль И.Виноградова потому и интересен, что за ним стоит целое направление поисков. Этим же интересен и Чалмаев — не те туманные литмечтания, которые он писал на протяжении лет десяти, — а две его последние работы: "Философия патриотизма" и "Неизбежность", напечатанные в журнале "Молодая гвардия". «Духовный человек», описываемый в них работах, — своеобразная эмблема. За ним тоже стоит целое направление. Я имею в виду не только тех поэтов и прозаиков, которых критик перечисляет в своих статьях, — а он опирается и на широкую полосу "среднерусской" деревенской лирики, и на широко читаемые повести из сельской жизни, и на основательные романы из истории допетровской Руси — дело не только в том» что некоторые чалмаевские идеи вполне подкрепляются теперешним литературным развитием, — дело в том, что самый этот вариант назрел как возможный, что самая эта модель личности существует и требует внимания.

Он не выдуман, этот духовный человек. Он есть. Он не выносит шума. Его возмущает не только треск туристских «песенок», — сама эстрада, с ее выкладыванием номера, кается ему кошмаром. Он с ужасом подсчитывает, что "иной современный говорун, заполнивший высокие трибуны, экраны, полосы газет, эфир, произносит за год столько слов, сколько не произносила целая мужицкая округа». Он не выносит тех блестящих ораторов, которые знают про себя, что они искрометны. Тишина и Вечность не терпят никакой «искрометности», никакого «словоговорения» и «краснобайства» — молчание и покой — вот чего требует душа.

Он медлителен, этот HomoSpiritualis, его не проведешь никаким «динамизмом», никакой «энергией», никаким «ракетным стилем». Современная "американизированная" судорожная спешка встает для него за «мельтешением скоростей» Идеальное требует сосредоточенности, а не "инфантильного словоблудия». Тихая молчаливая любовь выше ненависти (если помните, Реальный Человек тишину высмеивал, а "беспощадная ненависть" входила в его кодекс чуть ли не по первому рангу, решал он быстро, жестко и воистину беспощадно). Что думает В.Чалмаев по поводу этого скорого суда? «…Как разъединяет людей это самое «врезание до полной ясности», легкомысленная жестокость «объяснений» оценок живого человека!». «Пустоплясы и прохиндеи!» Это они, бухгалтеры бездушные, бегают среди ладей и колют их своей «арифметической правдой» это они «искусственно создают в обществе перевес «потребностей» над «идеалами», грубости, агрессивности над духовностью».

Спиритуальный человек не терпит агрессивности. Он с охотой простит излишнюю кротость или наивность, и ему не придет в голову назвать доброго добреньким, а идеал — мыльным пузырем. Зато он буквально задыхается «от избытка мертвой рассудочности, от голой бездушной логики»… Высшая же мудрость в наше время, — как он считает, — «сберечь источники русской задушевности» порождавшие в прошлом лучшую нашу поэзию, замечательных героев отечественного фольклора — Иванушку-дурачка и Петрушку» Мы как-то всерьез уверовали, что герои эта только смешны, элементарны; на самом-то деле они мудры и красивы»

Я не нахожу, что это признание окажется для всех убедительным. У Реального Человека, во всяком случае, такая похвала дурачку и шуту вызовет, наверное, взрыв хохота, того самого сатанинского хохота интеллектуалов, который впервые раскатился по русской прессе в эпоху Инсаровых и Волгиных. Так ведь вряд ли и Иванушка-дурачок внял бы той правде, которую врезал бы ему этот строгий рационалист. Помните, у Шукшина, приходит к Пашке в больницу журналистка и задает ему вопрос "для очерка", вопрос-штамп:

— Что побудило вас совершить подвиг и, рискуя жизнью, броситься к горящей машине?

— Дурость, — отвечает Пашка и глядит на умненькую девушку глумливыми преданными глазами. Не эта ли хитрая "дурость" приводила в ужас Блока, которого преследовала неуловимая ухмылка крестьянина: "Спасибо, барин, за науку"? Так что Иван-дурак — сложная фигура в нашем интеллектуальном хозяйстве. Может быть, это тот самый мудрец, который притворяется дурачком, чтобы умные интеллектуалы не заездили его до поры своими абстрактными "принципами"? От этих-то умников один путь спастись — дурачком прикинуться. Потому что абстрактный рассудок — орудие чужого среди чужих. Для тоо же, чтоб разглядеть живую душу в Иванушке и Петрушке, нужен иной взгляд, — взгляд близкого.

Реальный Человек великолепно действовал среди чужих, — его убеждения даже усиливались от расстояния: они были всеприменимы, они были — для "всякого другого", для всех.

Спиритуальный Человек не справляется с расстояниями. Он умоляет: помните малую родину — конкретное, близкое место: родничок, крылечко, деталь, подробность. "Нельзя любить вообще человечество, вообще Родину, не любя хотя бы скромного уголка ее, давшего тебе жизнь, детство, юность, и великий идеал не может быть бесплотной абстракцией… Чисто логически, рационально, опираясь только на холодный, бездушный интеллект, не достичь нравственной высоты».

Реальный Человек мыслил в универсальных категориях» Истина есть истина, и всякий человек ей служат. Единица измерения здесь — Человечество. И его атом — индивид.

Спиритуальный Человек не знает универсальных категорий. Круг родных — семья, непосредственное единство, вне которого индивид вообще гаснет как духовное существо, вот точка отсчета. Конкретность — его колея, и в мыслях своих он восходит к высшему конкретному: к духовному целому народа, нации. Там, где И.Виноградов пишет об универсальном — В.Чалмаев пишет о национальном. Они видят человека с разных точек.

И так же разяо они видят искусство. Для виноградовского человека искусство — исследование. Для чалмаевского человека — пророчество. Не расчленяющий анализ, а собирающий колокол, не трезвость бухгалтерии, а "апокалиптические видения и предчувствия". Не расчет, а огонь.

И так же разно понимают они пользу. Организационный зуд и распределение реальных благ для чалмаевского человека — нижний этаж бытия, тот самый "диктат желудка", тот самый психофизический уровень, на котором духовное можно только профанировать. Вот она, эта профанация: «Да что там вздыхать о деревне!.. Выстроим крестьянам новые дома с шиферными крышами, с городской мебелью, санузлами, модными обоями!.. Дайте нам похозяйничать еще лет двадцать, мы вам новый Байкал выроем, лучше прежнего, где угодно!». И может быть, самое лучшее, что вообще написано Чалмаевым, самое горестное и истинное, — вырывается у него сейчас, в ответ на прогрессивные планы. «Можно довести деревню до такого отставания в уровне материальной культуры, до того погасить в крестьянине духовные связи с землей, яркие праздники в душе, что деревня начнет мечтать» как о высшей благодати, о заурядном городском кинотеатре или бане, а в заурядный универсальный магазин начнет стекаться толпами, как прежде в престольный день стекалась ко всенощному бдению! Деревенский люд, надо сознаться, принимает этот язык рубля, бухгалтерий: уж очень небрежно, неразумно в иные годы пожинали плоды его былого бескорыстия».

Сколько бы ни оспорили мы в этом чалмаевском высказывании конкретных оценок, — одного здесь не оспоришь: душевной боли. И он знает, что у него болит: ну, а когда построим все это: бани, дома, универмаги, — ну, повалят толпы, ну, наедятся, накупят, — так ведь все равно — толпа!

Толпа, бездуховное, механическое скопление разрозненных людей, — вот всеобщий отрицательный полюс в системе ценностей чалмаевского человека. Он рисует эту толпу в виде городского скопища, освещенного неоновым рекламным светом, охмуренного несмолкаемой болтовней всех и вся, опутанного магнитофонными лентами… Разумеется. в этом "художественном образе" больше сведений, почерпнутых В.Чалмаевым из современных зарубежных политических очерков и из горьковского «Города Желтого Дьявола», чем живых впечатлений. Чалмаеву не на что опереть свой ужас перед бездуховностью, кроме как на эти школьно-газетные картинки "буржуазного города", — но подумаем о том, что при всей элементарности картинок, — пафос-то истинный. Самое желание вырваться из бездуховного, вещного круга — желание не пустое, и не на пустом месте возникшее. Самая тоска по идеальному, по возвышенному, по сверхобыденному — вовсе не смешные иллюзии, хотя именно таковыми они, конечно, покажутся виноградовскому человеку. Нет, знаете, не смешно. И именно потому не смешно, что этот самый виноградовский Реальный Человек в нашей жизни очень и очень реален. И как реакция на его стальное умозрение — возникает этот Спиритуальный Человек. Давно бы пора ему было явиться, давно! — и уж теперь-то, как всех оденем и накормим ("Зиночка, золотце, коньячку…" — Чалмаева перекашивает от этого стиля, но увы, "процветание в новеньком стеклянном кафе" — уже факт, ислава богу, что уже факт, — вот теперь-то только и ощутим мы всю важность собственно духовной проблематики. Как говорили классики марксизма, то все была "предыстория", а история впереди.

Поэтому пафос той части нашей литературы, которая ставит на первое место духовность, идеалы и мечты, — сейчас кажетсямнеабсолютно нужным. Мы никуда не уйдем от этого — никакой «трезвостью» мы этот огонь не погасим, а погаси, — опять загорится.

Так что не назад, а вперед надо идти под этим знаком.

Куда?

Начинается суть дела.

"идеальный" пафос чалмаевского Духовного Человека убедителен, как реакция на умозрение и бездуховность его противников. Этот Духовный Человек жив своим отталкиванием от оппонентов, и его мечтательность убеждает, как обратная проекция всем надоев-трезвости его оппонентов.

Но духовность не может висеть в пустоте — она должна «претворять некое бытие». Она должна на что-то опираться. Одну опор чалмаевского Духовного Человека мы уже знаем: это — "родничок", детское воспоминание, околица и "почва"» Другая, не менее важная для нас опора уходит в века. Точнее — в ХУП век», в ту в высшей степени опорную, "тишайшую" эпоху, когда московское государство, выбравшись целым из предромановской смуты, впервые ощутило себя гигантской на материке силой, а Петр еще не успел трахнуть по этой цельной махине своим европейским топором. Отсюда отсчитывает и к нам, и в древность чалмаевсвий человек. В соответствии с его системой нравственных ценностей, он видит историю «при свете совести».