«Прежде здесь проходил караван…»

«Прежде здесь проходил караван…»

Не знаю, что околдовало меня тогда в строчке Хасана Туфана. Может, ледяной озноб, через который душа поэта прошла в лагере прежде, чем по Оттепели вернуться к жизни. И вынести этот полыхающий жар пустыни, этот холод, через который идет караван истории и замирает в забвении. Пронзили меня мощь и бесстрашие стиха, в котором стынет жар и горит лед. С мирным пейзажем Казани туфановский стих вроде бы не соотносился: «караван из Багдада» ступал по облаку. В страшном сне не привиделось бы в ту пору все, с чем суждено было ассоциироваться Багдаду полвека спустя. Но что-то таинственно роднило в туфановских строках запредельный пылающий Багдад и оттаивающую Казань.

Оттаивающую — потому что дело происходило в пору ранней осторожной Оттепели; я служил тогда в «Литературной газете», в ее непременном отделе братских республик; по младости мне «республики» доверить боялись и держали на «автономиях», среди которых самой влиятельной была Татария, татарская литература. Но и ее мне не решались отдать под единоличную ответственность: отчеты со съездов и форумов казанских литераторов я писал не один, а вместе с собкором Булатом Гизатулиным; работали мы душа в душу (кажется, впоследствии, уйдя из газеты, он стал министром культуры республики).

Сквозь выверенные узоры социалистического реализма едва улавливались отсветы легенд: падение казанской царицы с башни. подкоп немецких инженеров-«розмыслов» под стены. взрыв, штурм города. Кое-как уравнивались «эти и те» легенды; копия «суюмбекиной башни», возведенная в Москве, украсила в свой час Казанский вокзал, породнив два города железной дорожной связью. И еще была саднящая параллель: взятие Казани — взятие Рязани (тремя веками раньше), сроднившее прыжок татарской царицы с башни (на самом деле этого не было, но легендой стало) с прыжком русской княгини со стены обреченного города (было и стало легендой). Две женские беды сплетались в одну.

В общем, ехал я в Казань через полвека после давних «литгазетовских» набегов со смешанным чувством радости и тревоги: что там теперь? «Что там» — я немного знал и из печати, и из телерепортажей, когда праздновалось тысячелетие города, и президенты жали друг другу руки, а на заднем плане сверкающими иглами пронзали казанское небо минареты новой мечети, — каковую картинку в 1958 году я не мог бы себе представить иначе, как вкупе с миражным видением багдадского каравана, волею великого поэта оказавшегося «здесь».

И вот я стою перед минаретами, пораженный изяществом и величием мечети, возведенной недавно в пределах Казанского кремля. Это не та красота, что падает на тебя из недоступности, не та мощь, которое обезоруживает тебя, например, в Тадж-Махале. Здесь все как-то ближе, человечнее. Может, оттого, что хоть архитектура и «держит канон», но в декоре сплетаются и дышат линии татарского народного орнамента. Пораженный этим соединением величия и душевности, я слушаю рассказ экскурсовода. О том, что здесь — в считаных шагах отсюда — стояла когда-то старая деревянная мечеть. О том, как преграждая дорогу опьяненным яростью воинам Иоанна, встал на ее пороге мулла. Кажется, у Нечволодова в «Сказании о Русской земле» эта жуть обретала мистические масштабы; мулла встает на пороге мечети с Кораном в руках — протягивает завоевателям Священную Книгу в надежде, что она пробудит в них человеческие чувства, а завоеватели рубят все: и книгу, и муллу. Здесь, на пороге своей мечети, Кул Шариф принял смерть: умер на груде тел и был сволочен в общую яму.

Как мне вместить все это, как выслушивать это, как жить с этим? Вот я знаю, что «те» татары совсем не «эти», и тринадцатый век — не шестнадцатый, и племена перемешиваются, и имена перебрасываются. Ите половцы, от которых происходят (по версии этнографов) нынешние, вот «эти» татары, — были союзниками русских князей, когда на Калке русским приказали от них отойти.

Кто приказал? Кто в тот роковой час пришел в эти степи под стягами Чингиза? Кого винить и перед кем каяться, если русские как народ сложились в конце концов (по версии Ключевского) из всех трех составляющих: из славян (с их эмоциональной импульсивностью, спонтанностью чувств и соответствующей чувствам непредсказуемостью), из финнов (с их мистической глубиной и таинственностью духа) и из татар (с их ясностью рассудка и талантом государственности)? Я наследую им всем — как я разрублю душу на части?

А как я расчленю надвое это «татаро-монгольское» чудо-чудище, которое «упало» на нас, как мы до того «падали» на греков — неведомо, откуда и непонятно, за что? (Понятно-то было — им, татарам, которые гнались за половцами, а налетели на русских). А нам — понятно ли? Мы — можем ли объяснить себе хотя бы то, что назвали «иго» татаромонгольским (непонятно как соединив Темучина, вышедшего из «китайской бездны», с племенами, которые со времен «Слова о полку.» с нами братались и роднились?)

Ах, понятно же и это. Верхушка ордынского войска — монголы, они там и стратеги, и тактики. А солдатское мясо нашинковано из побежденных племен, и именно эти первыми лезут на приступ, их боевым остервенением выстилается путь, неважно уже, за страх или за совесть дерутся под стенами городов и на караванных путях эти покрытые кровью воины — по первоочевидности — «татары». Они и запоминаются — в схватках, пока «монголы» в белых юртах соображают, кому какой улус облагать «федеральными налогами».

Темна, страшна история. Смешивается пролитая кровь встречными потоками. Блуждает боль. Надо брать на себя эту боль, эту кровь, эту непоправимость. Надо поправлять, выправлять, вправлять вывернутые кости.

Царь Иоанн доламывал: на месте уничтоженной мечети приказал возвести православный собор.

Советской власти все эти мечети и соборы были по хрену: в каменном основе собора (закрыв фрески) она разместила архив (хорошо еще, не склад боеприпасов).

Постсоветский Президент Татарстана оказался перед выбором. Доламывать? Достраивать? Восстанавливать? Что: мечеть? Собор?

Он принял решение, выверенное с микронной точностью. Одновременно подписал указы: один указ — строить новую мечеть. не восстанавливать старую, уничтоженную когда-то, а строить новую — в память о мученике Кул-Шарифе — рядом. Рядом с тем местом, где стояла старая, а теперь стоит — собор. И другой указ — собор восстановить (выселив архив куда следует).

Я стою под сводами восстановленного Собора, всматриваясь в ожившие на фресках лики, — ав сотне шагов от меня простирает к небесам минареты ожившая мечеть. Я знаю, сколько слез и крови пролито на этом пространстве в сто шагов. Сколько сил еще нужно приложить, чтобы эти сто шагов стали частью тропы, соединяющей нас?

«Прежде здесь проходил караван. Караван из Багдада большой.»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.