ЛУЧИ УСПЕХА
ЛУЧИ УСПЕХА
1
Порядок дня установился твердый. С утра — работа над рукописями. После обеда — книги и опять работа над рукописями. Ночь смотрит в окно. В соседнем дворе поет петух. Тихо в комнате. Время за работой летит незаметно.
Дмитрий Наркисович пишет много. Он сотрудничает в местной газете «Екатеринбургская неделя». Редактор ее Штейнфельд тесно связан с горным миром. «Екатеринбургская неделя» печатает статьи по экономическим вопросам, рассказы и стихи, а больше всего местную хронику. Критика осторожная, с оглядкой на большое начальство. Сломала лошадь ногу при переезде через Исетский мост — вот уже и событие. Подрался пьяный ветеринар — материал для фельетона строк на двести.
Дмитрий Наркисович пишет на «злобу дня». Однако репортаж не удовлетворяет его. Да и трибуна «Екатеринбургской недели» очень уж невысока. Пробовал посылать свои очерки в столичные журналы, но регулярно получал отказы. Разница заключалась лишь во времени: из Петербурга присылали раньше, из Москвы — позже. Особенно огорчила неудача с очерком «Старатели». Он путешествовал по журналам второй год. Над ним автор много и упорно работал. Редактор в любезном письме отметил несомненную даровитость автора, но каждая страница рукописи была буквально испещрена замечаниями, уличавшими его в литературной неграмотности. Мамин вспомнил петербургского друга репортера. Тот говорил:
— У вас язык свежий, но необработанный. Если вы хотите знать, что такое хороший стиль, подсчитайте, сколько раз на каждой странице встречается б ы л и к о т о р ы й.
И снова началась кропотливая работа над языком. Боролся Дмитрий Наркисович и с «был», и с «который», и с тяжеловесными семинарскими периодами. С десяти часов утра и до четырех часов дня не вставал он из-за письменного стола, но после неудачи со «Старателями» упал духом.
— Нет у меня таланта! Не стоит работать. Ничего из меня не выйдет.
Однако настало утро, и рука вновь потянулась к перу. Лежали готовыми очерки «Золотуха», «Бойцы», большой рассказ «Мудреная наука», «В худых душах». Но главное место занимала работа над уральским романом. Около десяти лет работал он над ним. Не один раз коренным образом менялось содержание, появлялись новые действующие лица. Соответственно содержанию изменялись и заголовки: «Семья Бахаревых», «Каменный пояс», «Сергей Привалов», «Последний из Приваловых». Из семейно-бытовой хроники роман все более превращался в роман социальный.
Работая над этой вещью, Мамин рос как писатель, мужал и закалялся идейно, обогащал себя знанием жизни. Трудным и медленным, но зато прямым и верным путем шел он в большую литературу.
2
Осенью 1881 года Дмитрий Наркисович и Алексеева поехали в Москву. Мамин вез рукописи. Приехав в Москву, они поселились в меблированных комнатах Азанчевской на Кисловке.
Две цели ставил перед собой Дмитрий Наркисович: во-первых, приобрести все же высшее образование, во-вторых, пристроить свои литературные детища.
Вскоре после прибытия он отправился в Московский университет. На просьбу о приеме ему холодно ответили, что он опоздал: прием заявлений прекращен. Причина отказа была явно формальной.
Дмитрий Наркисович вышел из помещения старейшего в России высшего учебного заведения, и взгляд его упал на статую Ломоносова. Он смотрел на памятник этому великому сыну русского народа, человеку огромного ума и воли, и собственная неудача показалась ему смешной и ничтожной.
Мария Якимовна по выражению его лица поняла, что с университетом ничего не вышло.
— Не думай, что на меня подействуют неудачи, — сказал Дмитрий Наркисович. — Они мне придают только больше силы.
И на другой же день он отправился в Петербург. Однако и Петербургский университет отказал в приеме. Осталась одна надежда — на литературу.
Дмитрий Наркисович засел в меблированных комнатах на Кисловке за свой уральский роман. Он был закончен и назывался «Приваловские миллионы». Автор нарисовал в нем «широкую картину подлости» капиталистических хищников и показал крушение народнических иллюзий. Ирбитская ярмарка, деревня Бобровка, Кыштымские заводы, воспоминания о Зотовых и Харитоновых — все нашло отклик в этом монументальном произведении. Автор высказался в нем во весь голос.
Каждый вечер Дмитрий Наркисович садился за работу. Мария Якимовна помогала править. Обсуждали фразу за фразой по всей строгости литературных и грамматических канонов.
Первым рассказом, который удалось пристроить в журнал «Слово», оказался рассказ «Мудреная наука». Однако «Слово» вскоре «ухнуло», и Скабичевский, принявший рукопись, сообщил, что она будет принята во вновь сооруженный журнал «Устои». Кстати, Скабичевский оказался недоволен заглавием и предложил свое — «На рубеже Азии».
Посчастливилось, наконец, и «Старателям»: они были приняты редакцией «Русской мысли», а журнал «Дело» взял два рассказа: «Все мы хлеб едим» и «В камнях». Кроме того, Дмитрию Наркисовичу удалось договориться с редакцией «Русских ведомостей» о целой серии очерков «От Урала до Москвы». Первый из них он тотчас же представил в редакцию.
Обо всем этом Дмитрий Наркисович сообщал в письме к матери:
«Милая мама, ты можешь себе представить мою радость. Десять лет самого упорного и настойчивого труда начинают освещаться первыми лучами успеха, который дорог именно в настоящую минуту по многим причинам. Целый вечер я провел как в лихорадке и едва в состоянии был заснуть».
3
Вернувшись на Урал, Мамин целиком отдался уральской теме. Он раздобыл корреспондентский билет для присутствия на втором съезде уральских горнозаводчиков. Он не пропустил ни одного заседания. С трибуны съезда выступали управляющие горными заводами, яростно защищавшие интересы уральских магнатов.
Еще на первом съезде, когда зашел вопрос о причинах истребления невьянских лесов, Котляревский, горный инженер и управитель одного из лучших заводов на Урале, не постыдился заявить, что невьянские леса истреблены… невьянскими сундучниками.
Лесное богатство Урала хищнически эксплоатировалось заводчиками. Они чувствовали себя монополистами, видели за собой поддержку правительства и не стеснялись выпрашивать субсидий.
Вопрос о наделении заводского населения землей являлся одним из самых «проклятых» вопросов уральской жизни.
По этому вопросу выступил управляющий Нижнетагильскими заводами Вальдстедт. Он цинично заявил:
— Пространство около завода должно остаться во владении завода. Нам невыгодно отдавать его населению… Вопрос о земельных угодьях имеет для мастеровых второстепенное значение. Они существуют заводскими работами, а не угодьями.
На трибуне стоял человек с брезгливым выражением лица, с калошеобразной челюстью. И голос у него был резкий, напоминавший клегот хищной птицы.
— Скоро ли вырастет та осина, на которой всех вас повесят, — говорил про себя Мамин. Перо его быстро скользило по листкам записной книжки.
Он послал в столичную прессу два отчета о съезде, но ни один из них не был напечатан.
4
— Поздравляйте, получил письмо от дедушки Евграфыча… От самого Салтыкова! — с торжеством объявил Дмитрий Наркисович матери и брату Николаю (Владимир уже учился в университете).
А в письме сообщалось, что очерк «Золотуха» охотно принят в «Отечественные записки», что автор получит повышенный гонорар. Через три месяца Щедрин запрашивал:
«Ежели у вас есть что-нибудь готовое, то вы весьма обяжете, прислав ваше новое произведение в редакцию «Отечественных записок».
Дмитрий Наркисович выслал очерк «Бойцы», а вскоре первую часть романа «Горное гнездо». Салтыков-Щедрин отвечал, что ему весьма понравилась эта первая часть. В постскриптуме он запрашивал curriculum vitae. «Горное гнездо» было также принято.
Наконец-то они поняли друг друга. То, о чем писал Мамин, отвечало требованиям революционно-демократического журнала. Общественные проблемы лежали в основе нового романа: об истинном смысле реформы 1861 года, об отношениях труда и капитала, о судьбах рабочего населения уральских горных заводов. Роман звал на помощь народу. Роман гневно обличал хищников «горного гнезда».
Мария Якимовна сообщала богатые сведения из жизни управления горнозаводского Тагильского округа. Интриги при дворе начальника горного правления Грамматчикова, быт и нравы заводской администрации были ей хорошо известны.
Но вначале роман вращался в сфере узкого интеллигентского кружка и был семейным романом. Назывался он «Омут». Но глаз автора становился социально более зорким. Его не удовлетворяли рамки частной жизни, и роман вышел на передовые позиции общественной борьбы — он стал романом социальной сатиры.
Память сохранила впечатления о встрече Демидова в Висиме: одутловатое, с безразличным взглядом лицо барина, короткая шотландская юбочка. Инженеры, правящая каста — тоже знакомые фигуры, хоть с натуры пиши. А эти охотники до чужого добра с иностранными фамилиями? О, давно они протягивают руки к богатствам Урала. Или многочисленные представители иностранных фирм? Юркие коммивояжеры, газетчики. Они вынюхивают, где будут проложены новые железнодорожные линии, где открыты новые рудные месторождения. Интеллигенция заводская — любители поболтать за рюмкой водки о падении нравов, о всесилии «золотого тельца». «Ученый генерал» Добровольский, ссылаясь на Кэри и Мальтуса, обосновывает необходимость сохранения status quo: «Лучше заводам — лучше заводовладельцу и рабочим». А на мосту рядом с заводоуправлением сидит рабочий с выжженными порохом глазами. «Уставная грамота» составлена крепостными крючкотворами в том смысле, что заводским мастеровым земельный надел не нужен, даже вреден. Но мастеровые надеются, что «вот приедет барин — барин все рассудит». Барин приехал, отведал гастрономических яств, поволочился за хорошенькой девушкой и уехал. И получилось точно по Некрасову. Рабочую плату урезали, а гора Благодать, обложенная двумя рублями семнадцатью копейками земских налогов, была совсем освобождена от обложения. Хищники горного гнезда могли торжествовать победу.
Всему этому хору ликующих, праздно болтающих, проституированных ученых, либеральных болтунов и барских холуев Мамин противопоставил заводскую рабочую массу. Это был народ, страдающий, трудящийся, но он безмолвствовал.
5
«Приваловские миллионы» были напечатаны в журнале «Дело». С этим романом имя Мамина-Сибиряка стало известно всей читающей России.
— Я работал над ним десять лет, — говорил о своем детище Дмитрий Наркисович, — и на нем я выучился писать.
Прочли «Приваловские миллионы» и в Екатеринбурге. Роман вызвал много толков. Например, в Хионии Алексеевне Заплатиной — «трехэтажном паразите» — безошибочно угадали жену местного чиновника Дарью Игнатьевну Ярутину, злостную городскую сплетницу.
— Читали вы, Дарья Игнатьевна, «Приваловские миллионы»?
— Нет, душечка, этот народник заврался… Типы у него фальшивые, — трещала Дарья Игнатьевна. — Кому же интересно читать такие вещи?
Светило екатеринбургской адвокатуры Иван Тимофеевич Зубков страшно обиделся на Мамина. Говорили, что он-то и есть Nicolas Bеревкин, беспринципный делец и кутила «с лицом благочестивого разбойника», каким изображен он в «Приваловских миллионах». Вообще кое-кто с кислой миной узнавал себя в персонажах романа и в так называемом «обществе» об авторе отзывались очень нелестно.
А Дмитрий Наркисович радовался. То слово правды, которое так давно хотелось ему сказать во всеуслышание, было, наконец, сказано. Он никогда не болел тщеславием и выстраданная за долгие трудовые годы слава не ослепила его. Он знал, что много и много еще нужно работать, чтобы быть полезным для народа.
«Родина — наша вторая мать, — писал он в Москву брату Владимиру, — а такая родина, как Урал, тем паче. Припомни «братца Антея» и наших богатырей, которые, падая на сырую землю, получали удесятеренную силу. Это — глубоко верная мысль. Время людей — космополитов и всечеловеков миновало, нужно быть просто человеком, который не забывает своей семьи, любит свою родину и работает для своего отечества».
Эти слова стали девизом его жизни и литературной деятельности.
6
Осенью пришло письмо от Салтыкова-Щедрина. Он писал, что роман ему понравился, но напечатать его можно будет только в начале следующего, 1884 года. Номер получили с запозданием. В нем была напечатана первая часть «Горного гнезда».
Какая это была радость — напечатать такую крупную вещь в «Отечественных записках». Журнал Щедрина явился единственным рупором прогрессивной общественной мысли. Дмитрий Наркисович гордился сотрудничеством в нем. Дорого было внимание сурового редактора, беспощадного обличителя общественной лжи и неправды. Больше всего он уважал в нем неподкупную честность писателя-гражданина, его «тоскующую любовь» к родной стране, его уменье сочетать широкий художественный размах с жгучей злободневностью.
— Это наш великий сатирик. Он будит лучшие чувства и мысли.
— Только бы не лишили его возможности печататься и печатать, — сказала Мария Якимовна.
Слова ее оказались пророческими.
На дворе уже стояло апрельское тепло. Дмитрий Наркисович строил планы весенних поездок по приискам и заводам.
— Поездка мне положительно необходима. Что я вижу здесь? Пьяные морды купеческих сынков… Чорт их всех подери! Я народ хочу видеть…
Мария Якимовна сказала, что полностью разделяет его точку зрения: сидя в кабинете, ничего путного не напишешь. В передней послышался нервный звонок, а затем чьи-то торопливые шаги. В дверях появился взволнованный, запыхавшийся Кетов, один из непременных членов маминского кружка. Мария Якимовна испугалась, взглянув на его бледное лицо.
— Что случилось, Михаил Константинович?
— «Отечественные записки»… закрыты, — с трудом выговорил Кетов и опустился на стул, закрыв лицо руками.
— Закрыты? — машинально спросила Мария Якимовна и тоже побледнела.
— Да… по распоряжению правительства.
— Палачи! — с ненавистью проговорил Дмитрий Наркисович. Он отошел к окну, закусив губу, и невидящими, полными слез глазами стал смотреть на улицу.
7
Владимир Мамин учился в Москве, сначала на историко-филологическом, затем на юридическом факультете. Способности у него оказались прекрасные. Дмитрий Наркисович был для него настоящим опекуном. Он руководил его образованием и все время оказывал материальную поддержку. Благодаря заботам брата, молодой человек ни в чем не нуждался. Довольно самоуверенный, Владимир к тому же переживал период юношеского критицизма и к литературным занятиям брата относился немного скептически. В глубине души он считал, что брат много уделяет внимания низким темам, а это далеко от настоящего искусства. Однако за его литературными шагами он следил внимательно и охотно помогал критическими замечаниями, в которых Дмитрий Наркисович находил много «чистоплюйства».
Так, прочитав «Золотуху», Владимир написал брату длинное письмо-рецензию. Дмитрий Наркисович прочел это послание и рассердился.
— Послушай-ка, что Володька пишет, — горячился он. — Упрекает меня в том, что я иду по стопам Глеба Успенского и Златовратского. Он, видишь ли, находит «Золотуху» произведением недостаточно эстетическим. А мне плевать на эстетическую литературу, и народу она не нужна. Пишет еще: «народники ввели мужика в салон». А что это, плохо?
Мария Якимовна пожала плечами.
— Конечно, ничего плохого в этом нет. Но не следует и волноваться из-за пустяков.
— Нет, это не пустяки. Я ему отвечу. Я выскажу ему мое credo.
Дмитрий Наркисович написал ответ и в нем высказал свои взгляды на литературу.
«Мы, русские, — писал он, — можем справедливо гордиться такими именами, как Глеб Успенский, Златовратский и т. д. Они откинули все лохмотья и декорации старинной выдохшейся эстетики и служат боевую службу, которая им в свое время зачтется. Важно то, что ни в одной европейской литературе ты не найдешь ничего подобного, например, «Власти земли» Успенского, что вся эта школа слишком серьезно взялась за изучение народа и не хочет преклониться перед порнографическо-эстетическими требованиями публики, — в этом я полагаю особенную их заслугу. Ты метко выразился, хоть и чужой фразой, что народники «ввели мужика в салон», — совершенно верно и паки верно: время салонной эстетики миновало да и салонной беллетристики тоже. Салоны теперь являются только для отрицательной стороны жизни — не больше. Итак, сиволапый, беспортошный мужик торжествует в литературе к ужасу эстетически надушенной критики. Но это не так ужасно, как кажется на первый взгляд, потому что этот мужик является подавляющей девятидесятимиллионной массой сравнительно с тоненькой и ничтожной салонной лепкой».
8
Толчок на базарной площади по воскресеньям особенно люден и шумен. Базарная площадь уставлена деревянными рядами с мелочными лавками, мучными лабазами. В ненастье здесь застрял целый экипаж. Рядом Исеть, мутная, как большая канава. На берегу сидят оборванцы, пьют водку прямо из бутылок и поют песни. Плотно стоят возы шарташских огуречников, огородников из Решет и Арамиля. Городские барыньки брезгливо перебирают мясо и овощи и торгуются из-за каждой копейки. В толпе шныряют длинноволосые странники и монахи с котомками, с кружками «на построение храма». Слепой, наклонившись над тарелкой с медяками, сиплым голосом тянет «Лазаря».
С краю площади виднеется деревянный навес, под ним длинные столы и скамейки. Это так называемая «обжорка». Здесь можно заказать щи, рубец, пирожки и даже пельмени. Мухи роем кружатся над столами. Застолье полное, сидят плечом к плечу, отирая пыльными рукавами пот.
Дмитрий Наркисович частенько наведывается сюда. И сегодня можно видеть в толпе его коренастую фигуру в серой визитке, в высоких охотничьих сапогах, в белом летнем картузе. Он заказал пельмени, присел на скамью и ждет, посасывая коротенькую трубку-носогрейку. А сам прислушивается.
Рядом идет серьезный разговор. Сосед, повидимому, кержак — черные волосы в скобку подстрижены и тронуты, как инеем, сединой, речь степенная.
— Тесное житьишко подходит, что говорить: всем одна петля-то. Ежели бы еще землей наделили мужичков, так оно бы другой разговор совсем, а то не у чего биться. Обижают землей народ по заводам…
Товарищ его, худой, с реденькой бородкой и острым взглядом лихорадочно горящих глаз, горячо подхватывает:
— Я вот ходоком выбран от общества… Так не то что землю присудить, меня же в остроге боле года продержали. Вот и пробираюсь в родные места. Жена ревет. А что я ей скажу? — «Не плачь, мол, Агафья, не нам, так детям нашим земля выйдет…»
9
Николай Владимирович Казанцев, сам начинающий писатель, относился к Дмитрию Наркисовичу прямо с благоговением. Был он на три года старше Мамина и некоторое время служил в Сибирском банке. В молодости отдал дань «хождению в народ» и даже основал колонию где-то около Петропавловска. Он очень увлекался театром, и однако его пьеса «Всякому свое» поставлена была в Москве у Корша.
Казанцевы были фамилией екатеринбургских промышленников. Однажды Николай Владимирович передал своему другу приглашение одного из своих богатых родственников прийти на именины.
— О чем я с ним буду говорить? — недовольно спросил Дмитрий Наркисович.
— Да вы и не говорите, а только смотрите да слушайте. Семья патриархальная. Понаблюдаете нравы нашего именитого купечества, глядишь, пригодится для романа.
— Так-то разве…
И Дмитрий Наркисович начал собираться в гости.
Казанцевы имели в городе несколько домов. Старинная старообрядческая семья, пользуясь видным положением в старообрядческой общине, накопила богатое состояние. Сперва Казанцевы открыли салотопенные и кожевенные заведения, а потом и в Сибирь за «золотой крупкой» потянулись. При этом беспощадно притесняли своих единоверцев, из которых многим, кроме богатых «милостивцев», и податься некуда было. Так строилось благополучие рода Казанцевых.
Гостей встречал сам хозяин, лысый, тучный старик. Дмитрий Наркисович пришел как раз к обеду. На длинном столе, покрытом белоснежной скатертью, красовались многочисленные блюда и вина. Гигантской величины осетр растянулся посередине, вызывая всеобщее изумление. Гости шумно и весело рассаживались по местам. Перед каждым лежала карточка с именем и фамилией, с чином и званием.
Дмитрий Наркисович сразу пришел в дурное состояние духа. С трудом разыскав свою карточку, он уселся с мрачным видом, решив уйти тотчас же, как только кончится обед. Но в это время он заметил кучку гостей, их усаживали в этой же комнате за отдельный стол, сервированный совсем бедно.
— Что это за люди? Почему их сажают за отдельный стол?
— Это бедные родственники хозяина, — отвечал сосед. — Посадили их за так называемый «кошачий стол». Ну, и кушанья подают попроще.
Дмитрий Наркисович вспыхнул.
— Возмутительная вещь! Я не желаю оставаться в доме, где на глазах у всех творится такая несправедливость!
Он поднялся из-за стола и ушел не простившись.
На другое утро Николай Владимирович пришел извиняться за дикие нравы своих родичей.
10
Литературный успех принес с собой и материальное благополучие. Дмитрий Наркисович на гонорар от «Приваловских миллионов» купил дом на Соборной улице. Домик был одноэтажный на несколько комнат, со службами на дворе и небольшим садиком. Теперь семья получила возможность жить в своем гнезде. Покупая дом, Дмитрий Наркисович думал о том, как лучше устроить судьбу своих родных: любимой матери и сестры.
В том же квартале жил в собственном щеголеватом доме с готическими окнами Николай Флегонтович Магницкий — друг и приятель. Из-за него Дмитрий Наркисович жестоко поссорился с редактором «Екатеринбургской недели» Галиным. Газета допустила грубую выходку против Магницкого, и Дмитрий Наркисович, возмущенный несправедливостью, пошел объясняться с редактором. Оба они оказались людьми вспыльчивыми и наговорили друг другу неприятных вещей.
— Больше я не буду писать в «Екатеринбургскую неделю», — сказал Мамин.
Однако с жизнью города он связывался все крепче и крепче. Его избрали в действительные члены Уральского Общества любителей естествознания, в гласные городской думы. Еще шире стал круг знакомств.
В то же время он готовил книжку своих «Уральских рассказов».
В этих рассказах Урал вставал во всей своей дикой и суровой красоте. Книга дышала лесным ароматом. С грохотом и прохладой проходили над шиханами летние грозы, лучи месяца ломались в бойких горных ключах. На лесных полянках тихо качались ромашки, пахло земляникой и еловой смолой. Красавица Чусовая катила свои неспокойные воды в угрюмых скалистых берегах.
А по Чусовой бежали барки с железом, и сплавщик Савоська зорко глядел на «боец» впереди. Немало барок пошло ко дну в этих местах, немало погибло людей, которых голод согнал сюда за скудным заработком.
Много зла и несправедливости в жизни. Вот два простодушных старика — поп Яков и матушка Руфина. Надо хоронить от глаз начальства сына, бежавшего из ссылки. Дочь сошла с ума, замученная допросами и тюрьмами. И оба старика живут «в худых душах». Горька доля женщины-крестьянки. Умирают в эпидемию дети, а помощи нет. В мире уродливых общественных отношений человек теряет ценность, топчется его человеческое достоинство. «Башка», трактирный завсегдатай, бесприютный бродяга, испытал уважение и хорошую человеческую жалость к товарищу по несчастью — бывшей актрисе, и над ним жестоко посмеялось человеческое отребье.
Тоска по настоящему человеку, глубокий искренний демократизм пронизывали рассказы. Среди тех, кто носил даже не имена, а клички — Спирек, Савок, Савосек — писатель искал и находил чувство чести и достоинства, сочувствие чужому горю и упрямую, несгибаемую силу, порой буйную и непокорную.