6. ТУТ ВОЕВАЛ ПУГАЧЕВ
6. ТУТ ВОЕВАЛ ПУГАЧЕВ
То и дело слышалось от старых казаков:
— Вот туточка и был пугачёвский стан!
— Здесь прошла пугачёвская тропа! Тут он и свою антиллерию протащил!
— Это и есть пугачёвская пушечка!
— От Пугача забогатели!
«Почему так много разговора о Пугачёве и кто он такой!» — думал я и спросил бабушку.
Старуха удивилась.
— А то как же, да тут каждая местина о нём сказывает. Тут батюшка Пугачёв воевал!
— А как это от Пугача забогатели? — допытывался я.
— Ты слушай-ка, что я тебе про бывалое расскажу, откуда у заможних казаков Горбуней богачество пошло…
Старуха присела на скамеечку и неторопливо повела свой рассказ:
— То мне моя бабушка ещё поведала, — начала она. — Вот как это приключилось. К Горбуне-казаку осенью, поздно вечерком, в самое ненастье постучалась старушка нищая с сумой на спине.
— Что тебе, баушка? — окликнули её из оконца.
— Пустите, милые, переночевать, бога ради…
Оглядела хозяйка несчастную, видит боса, в жалком рубище, а дождь-то хлещет, вот хлещет! Вымокла странница вся до нитки и дрожит от стужи.
— Заходи, божий человек! — позвала она в избу. Там положила её на печь прогреть озябшие косточки. Известно, сама стара, вот старую и жалко. Ох, и страшна, Иванушко, беспризорная старость!..
Старухе-побродяжке, поди, доходил восьмой десяточек годков, ну на печке она совсем разомлела, а на утро так ослабла, что и с места не сдвинуться. Жалко стало бездомную.
— Да куда ж ты, баушка, бредёшь?
— Вот так, родимые, и бреду, пока добрых людей найду, которые приютят меня!
— Выходит ты безродная?
Старуха в ответ:
— Никого, миленькие, нет, ни одной душеньки не осталось.
— Скажи как! А где же твоя местинка, где ты спородилась да святое крещение приняла?
— Я, милые, заводская… С Авзяно-Петровских заводов…
Поглядела Горбуниха на немощную старуху и того жальче её стало.
— Коли так, баушка, оставайся у нас. Сами живём, пропитаешься и ты!
У странницы слёзы из глаз.
— Спасибо вам, болезные, за ласку ко мне…
Так и осталась она у Горбуни. Пожила с полгода у них, да засобиралась умирать. Уже на смертном одре подзывает хозяюшку и говорит:
— Слушай, Ивановна, мне жить недолго, день, два… Грешница я была великая. Едва ли простит меня господь, ведь я была, подружкой пугачёвского атамана… Он захватил меня на заводе, да и увёз силой… Когда нас разбили за Уралом, мы бежали через Сатку. Ехали мы в кибитке и везли большой сундук… Ночью приехали к реке Ай… Мой-то и говорит мне: «Акулина, дело нашего батюшки плохо… Этот сундук полон серебра да золота… Давай зароем его здесь»… Вытащили мы сундук, нашли на берегу два дуба, вырыли под ними яму, положили в неё клад, да завалили землёй и каменьями… — Кто из нас останется в живых, — сказал мой-то, — тот и попользуется всем добром… А место приметливое: два дуба здесь и три дуба на том берегу… Потом мы сели на лошадей и переправились в брод… Конец, знамо, был плохой… Моего-то убили в драке, а я попала в Оренбург… Так с тех пор и не была у клада. Думала уже с тем и в могилу лечь… да хочу наградить тебя за любовь ко мне, старухе… А лежит сундук вправо от дороги, в тридцати шагах…
Умерла странница, а клад ведь и в самом деле казак Горбуня отыскал. Вот с чего и почалось его богачество… Вот оно как! Отсель и пошло «от Пугача забогатели»…
…Дедушка тоже с охотой рассказывал про Пугачёва:
— Он-то за простой народ шёл биться, хоть и царём себя выдавал! А как же иначе, в ту пору так уж велось…
Дед лежал на «кошачьей горке» и вспоминал бывальщины. К нему под бочок подкатился и я.
— Скажи, дедко, и впрямь он тут воевал?
— Тут-то при нашей Магнитной знаткое сражение у него вышло… Годи скажу всё по порядку. Слушай, милый…
Он помолчал, собираясь с мыслями, и повёл воспоминание.
— Конечно, ни я, ни батюшко мой, сами-то Емельяна Ивановича Пугачёва не видели, а вот дедушко мой, так не то, что видел, но и к ручке прикладывался. Для других он был Пугач, а для сиротской казачьей доли царь. Так вот в наших окраинах и шла та война. Тут степи, как видишь кругам, простора много. А как завоевались с Емельяном Ивановичем и того тише в степу стало. Башкиры, да киргизы подале откочевали в Орду: ни овечьих отар не стало на степу, ни конских табунов. Из ордынцев остались те, кто незамиренным был, кто царским притеснением недоволен был, тот на коня, сабельку в руки, да к Емельяну Ивановичу под его вольные хорунки становился…
Казак помолчал, задумался. Глаза его затуманились, словно перед мысленным взором его представилось далёкое-предалёкое прошлое. Вздохнул.
— Что тут в наших краях было? — продолжал он. — Тут с полудня на полуночь редкими городками строены были крепостцы Верхне-Яицкой дистанции: вот наша Магнитная, Карагайская, Кизильская, Петропавловская, Степная. Во всех, в те годочки, дай бог, ежели до тысчёнки ратных людей набиралось, да десятка три орудиев. Только повыше от нас, над старым Яиком, там, где Урляда в него втекает, стояла деревянная, но крепкая своими валами да заплотами, да гарнизоном Верхне-Яицкая крепость; в наше времячко и крепости там нет и кличут городок Верхнеуральском. Так-то вот…
Дедко разгладил бороду, приосанился.
— Пугачёв был вояка отменный и умный, — с одобрением в голосе продолжал старик. — Решил он миновать Верхне-Яицкую крепость. «Первая неудача обернётся бедой, а успех окрылит людей», — обмыслил Емельян Иванович и пошёл с войском на Магнитную. Многие думали струсил он, да не он струсил, а комендант крепости полковник Ступишин струсил и пустился на воинские хитрости. По его наказу за валами наставили обряженных чучел, за тыном наторкали обожжённые шесты, издалека оно, конечно, с пиками схоже. В крепостном соборе весь день трезвонили в колокола, будто там полно народа, а народ-то весь, и стар и млад, — производил в городе шумы, изображая великий воинский лагерь. Емельян-то Иванович на белом коне остановился на Извоз-горе и долго глядел на серые заплоты и на то, что в городке робится. Конечно, все ступишинские хитрости ему видны были, а только он и слова не обронил, ухмыльнулся в бороду и велел на Магнитную итти. А про себя так подумал: «Плохи дела у царицына полковника, коли вместо солдат чучела выставил, а заместо пик горелые головешки! Поглядим-посудим апосля, кто кого обхитрит»…
Пугачёвское воинство обтекло Извоз-гору и Каменные Сопки, что растянулись под Верхнеуральском и на другой день встало шумным табором под Магнитной.
Люди загорячились, так и рвались в битву, только Пугачёв говорит им:
— Погодите, может без бою крепость-то сдастся!
Подъехал он к крепостным воротам и закричал от полного голоса:
— Детушки! Детушки, против кого идёте? Аль не признали меня? Так это я, царь ваш, Пётр Федорович!
А крепость-то оборонял старый вояка капитан Тихановский — господин. Он-то высунулся из-за заплота да пригрозил кулаком Емельяну Ивановичу:
— Я тебе, сукину сыну и вору, покажу сейчас!
И заорал, что было мочи своим стрелкам:
— По супротивнику огонь!
Так и зачастили выстрелы, пропели пульки. Приближённые Пугача подбегают к нему и хватают его скакуна за уздечку:
— Поопасись, государь!
— Уйди прочь! — закричал Емельян Иванович. — Знай своё дело!
Оглянулся он на бегущее своё воинство и закричал им: — Куда ж это вы, детушки? Ай, стыдно, ай стыдно. За мной, детушки!..
Я лежал, глядя в рот деду, не дышал. А старик увлёкся и не переставая журчал ровным тихим голосом:
— А из крепости залп, да залп, разве утерпишь? Не добежав до заплотов полусотни шагов, пугачёвское воинство отхлынуло назад. Они-то и увлекли, как река потоком и Емельяна Ивановича. Конь-то широким махом вынес батюшку. Тут он на полном скаку остановил белого жеребца, крепко взнуздал его, привстал на стременах, вздыбил лихого, да и врезался в бегущую толпу и почал хлестать трусов плетью.
— Ну, куда вы! Ну, куда вы! Чего испугались? Назад!
И погнал он снова воинство на крепость…
А из крепости, что шмелиный рой, жужжат пульки. Тут один из атаманов кинулся к батюшке и прикрыл его своим телом.
— Прочь! — освирепел Пугачёв. — Как смеешь мне глаза мозолить!
Лицо его перекосилось в злобе. Ощерив зубы, Емельян Иванович схватился за клинок.
— Прочь с дороги!
Только крикнул, а меткая пулька прямо коньку в голову, заржал жалостливо скакун и опрокинулся, загребая копытами земельку. А вторая пуля прямо в батюшку Пугачева, да счастьице его, только руку и повредила. Схватился Емельян Иванович за руку, по парчевой бекеше — кровь, да побрёл пешим от крепости. Не то обидно, что конь пал, а то обидно, что в шалашик пришлось забраться да на кошму лечь, такая боль навалилась на него. Лежит батюшка Емельян Иванович и горько жалуется своим ближним атаманам:
— Николи того не было: на царей ишшо пули не отливались! Эта, видать, наговорная. Колдун-офицеришка, не инако как!
Старик опять смолк. А мне нет терпения, я затормошил его:
— Ну, а дале что? Дале?
Дедко усмехнулся.
— Ишь, какой любопытный! Погоди, дай с мыслями собраться, не всё сразу. Да и сердце заходится, коли всё начнёшь ворошить. Известно, казачья кровь… Хоть сам и не был там, а понимаю, как это… Ну, да слушай!
— Ночь наступила к той поре, — продолжал дедко. — Вызвездило. На долину тьма пала, да за дальним Ильменем провыл одинокий волк. Пугачёв тут выбрел из шалашика, взглянул на тёмное небо и сказал ближнему атаману:
— К полуночи месяц взойдёт. Коня мне!
Подвели ему свежего скакуна. Хоть и поморщился от боли, а сам сел в седельце…
А в эту минуточку, по овражкам, да рытвинам к заплотам крепости доползли охотники. Хошь и снова началась пальба, залпы, да припозднились, под топором уже рушились ветхие заплоты и тыны…
И тут Емельян Иванович на своём коне вымчал вперёд и с воинством устремился в пролом… Разве ж устоишь тут? Известно, крепость взяли, солдатишек, кто не пожелал присягу принять новому царю, порешили. Вот и привели тут к батюшке самого коменданта капитана Тихановского и его жёнку.
— На колени! — крикнул на них Емельян Иванович и протянул рученьку. — Целуйте вашему государю!
Капитан раззлобился.
— Не царь ты, а вор!
— На перекладину их! — рассерчал Пугачев.
И народишко повесил на воротах капитана и его жёнку.
Тут занялось пламя, и зарево охватило полнеба. Потянуло гарью. Пугачёв со своим воинством отступил в степь. Туда к нему и привели повинившихся. Между прочим и дедушко мой при этом был, Иван Назарьевич, досыта он насмотрелся на царя-батюшку. Одеяние на нём было самое что ни на есть нарядное. Парчевой кафтан, а под ним кармазиновый зипун, а полосатые канаватные шаровары в сапоги запущены. А сапоги козловые с жёлтой оторочкой. Голову батюшка молодецки закинул, на ней кунья шапка с бархатным малиновым верхом, да с золотой кистью.
Конь под ним — белый лебедь. Седельце киргизское с широкой круглой лукой, оковано серебром, а в середке вставлен сердолик с куриное яйцо. Господи боже, что за сбруя! Нагрудник, пахвы, стремена! Всё, всё серебром, да сердоликом разукрашено. Да и сам батюшка Емельян Иванович статный, видный из себя казак. Очи тёмные, орлиные. Взглянет — прожгёт!
Выехал он к народу, все на колени пали. Встал и наш дедушко. Один за другим подползали к нему и целовали ручку. Он почестно со всяким разговаривал, называл детушками, да спрашивал: кто, откуда, куда пойдёт из Магнитной?
Тут и до дедушки дошла очередь и он к ручке приложился и его спрашивает:
— Из каких будешь?
— Казак.
— Пойдёшь ко мне, своему государю, служить?
— Готов, царь-батюшка!
Так и пошёл наш дедушко с Емельяном Ивановичем под Троицк. Было, сказывал, в ту пору утречко, петухи по дворам, что не погорели, распевали, да сизый дымок стлался от пожарища по степу. Ох, и жалко было дедушке моему покидать станицу, да что поделаешь, на то казак! Без похода ему не прожить! Ну и пошёл он воевать…
Дед замолк и на этот раз долго молчал.
— Неужто всё то правда была? — не утерпел и спросил я.
— А то как же? — обидчивым голосом отозвался старый казак. — Без вранья сказано всё. Преданье! Сам слышал от дедушки. А потом тут-ко кладбище сохранилось, и по сю пору там-ко лежит каменная плита, а под ней схоронен сказненный Емельяном Ивановичем комендант Магнитной капитан Тихановский. Сбегай, полюбуйся…
Я с Митяшкой и впрямь сбегали, и на древнем, заросшем бурьяном кладбище среди деревянных покачнувшихся крестов, нашли серую плиту с еле заметными буквами и титлами. Мы прочли, что тут погребены «останки капитана Тихановского». Выходит не соврал дедушко. А всё-таки ещё не верилось.
«Эка, подумаешь, можно всякое наврать!» — рассуждал я и решил в один вечерок поймать учителя Кирика Леонидовича и у него свериться. С такими мыслями я и прибежал во двор к Варварушке.
На скамеечке, перед домиком сидел Кирик Леонидович, а посреди двора на одной ноге кружился и прыгал Митяшка.
— Ты чего это? — бросился я к нему, но дружок и ухом не повёл, словно не видел меня, глаза у него соловелые. Кружится и счёт ведёт.
— Что с ним, Кирик Леонидович? — удивлённо спросил я учителя.
— Одержим бесом! — засмеялся он.
— Никак и впрямь с ума сошел! — выпучил я в страхе глаза на друга.
— Ну, вот ещё что выдумал! Говорю одержим бесом алчности!
В эту минуту Митяшка топнул ногой и закричал:
— Тысяча!
— Вот видишь! — кивнул в его сторону Кирик Леонидович:
— Пятак шельмец выпрыгал! Поспорили мы на тысячу! — учитель полез в карман, добыл медяк и бросил казачонку. — На, возьми! Экий ты, братец, настойчивый!..
Из сеней выглянула Варварка.
— Кирюша! — окрикнула она. — Ну, как тебе не совестно терзать мальчонку? Намедни на спор заставил его тринадцать стаканов воды выдуть: все пузо вспучило, думаю не отдышится, а ноне козлом прыгал…
В голосе казачки звучала укоризна.
— Ну, что ему молодцу станет! — улыбнулся учитель: — Все наши спорки выиграл. Ай-да чортушка!
Меж тем, Митяшка схватил пятак и поманил меня:
— Айда, в лавку к Дубонову!
— Погоди чуток! — упросил я.
— Ну, чего ещё там? — нетерпеливо торопил меня дружок.
— Да я вот с Кириком Леонидовичем поговорить малость хочу! — серьёзно сказал я и подошёл к учителю.
— Кирик Леонидович, — сказал я ему. — Скажите мне по всей правде, вот что: впрямь был тут у нас в станице Пугачёв, а может то байка одна!
— Гляди ты! — удивился учитель: — вот оно о чём речь!
Лицо его стало-серьёзным, и он сказал:
— Любознательный ты, брат! Это хорошо. Верно, Емельян Иванович Пугачёв в этих местах воевал и про то в книгах написано. Забеги ко мне и я дам тебе почитать одну. Из неё и узнаешь, как было дело…
В праздничный день я отправился к учителю. Жил он в маленькой, опрятной комнатке. Была она чистенькая и походила на девичью горенку. Кровать, стол, да шкафик с книгами. Над кроватью коврик, на котором висит охотничье ружьё. В окно смотрела акация, в чаще распевали птицы. Солнышко пробралось в горницу и светлые зайчики колебались на стенах, пахнувших смолистыми брёвнами. Учитель сидел в косоворотке без пояса, ворот распахнут и читал книгу. Завидя на пороге меня, он улыбнулся.
— А, пожаловал, молодец! Всё о Пугачёве дознаёшься? Садись-ка, сейчас добудем книжицу. — Он порылся в шкафике и достал две книги. Одну он развернул и сказал мне:
— Это сочинение Александра Сергеевича Пушкина «История Пугачёвского бунта». Послушай-ка, что в ней о нашей Магнитной написано!
Учитель перелистал книгу, отыскал нужные страницы и зачитал:
«Пугачёв, зажегши ограбленные им Белорецкие заводы, быстро перешёл через Уральские горы, и 5 мая приступил к Магнитной, не имея при себе ни одной пушки. Капитан Тихановский оборонялся храбро. Пугачёв сам был ранен картечью в руку, и отступил, претерпев значительный урон. Крепость, казалось, спасена; но в ней открылась измена: пороховые ящики ночью были взорваны. Мятежники бросились, разобрали заплоты и ворвались. Тихановский с женою были повешены; крепость разграблена и выжжена. В тот же день пришёл к Пугачёву Белобородов с четырьмя тысячами бунтующей сволочи».
— Видал! — сказал учитель: — Вот оно как было! Ты не смущайся, что Пушкин называл пугачёвцев сволочью, иначе и быть не могло, не издали бы его трудов. А кто с разумением читает, тот понимает, что к чему! Однако, я тебе другую книгу Александра Сергеевича Пушкина дам почитать.
Он протянул мне книжечку.
— Вот повесть «Капитанская дочка». Из неё ты узнаешь всю истину, как было дело!
Он больше меня не задерживал, и я с книгой поторопился к дедовскому куреню. Там уже поджидали Митяшка и Казанок.
— Ты что тут принёс? — спросил Митяшка, разглядывая книгу.
— Да тут про наши места написано, как Пугачёв воевал! — сказал я.
— Неужто про это в книгах пропечатано? — удивился казачонок и весь загорелся желанием: — Ну, давай, Иванушко, зачти нам…
Мы уселись под тенистый осокорь и стали читать. Мои неугомонные дружки словно в рот воды набрали. Сидели не шевелясь, боясь пропустить слово. Да я и сам будто опьянел от повести. До чего хорошо написано! И как это? Просто не верилось, что это без колдовства обошлось. Я даже на свет разглядывал листы от изумления. Ну, вот будто шепчет книга…
Мы и про казанки забыли, и про игры. Втроём убегали на гору Атач, в мелкорослый вишенник, и там, укрывшись в тени, читали «Капитанскую дочку».
Возвращались мы поздно и каждый из нас шёл наполненный чем-то живительным, которое не хотелось расплеснуть…
А бабушка, между делом, рассказала мне сказку. Голос её был певуч и ласков, слово к слову она словно драгоценные бусинки низала.
— «У семи озёр, на семи горах чёрный ворон-ведун гнездо себе свил. Прилетел к тем семи горам орёл-сокол, притомился славный сокол, не стало прежней силы в могучих крыльях. Спросил сокол-орёл чёрного ворона:
— Скажи, птица-ворон, почему ты три по сту лет живёшь, а я три по десять, да и то притомился?
Отвечает ворон-ведун:
— Оттого, орёл-сокол, я три по сту лет живу, что не летаю я над горами высокими, не пускаюсь стрелой за добычею, не ищу я кровушки свежей, а питаюсь одной мертвечиной..
Захотел сокол три по сту лет прожить, полетел он с вороном-ведуном в долину, где мертвяк лежал. Стал ворон-ведун мертвяка клевать, а сокол-орёл клюнул раз и нехорошо ему стало.
Говорит сокол-орёл:
— Не хочу я три по сту лет жить и дохлятиной питаться. Не бывать ворону орлом-соколом. Не сменять соколу кровь горячую на дохлятину…»
— Бабушка! — вскричал я, — Да такая похожая сказка у Александра Сергеевича Пушкина записана в книге!
— Может и есть, записана она у господина Пушкина, только моя особая, от народа дошла ко мне, от пращуров казачьих. Ровно камушек самоцвет.