Гэри Уиллз Дело Мартина Лютера Кинга живет и побеждает

Гэри Уиллз

Дело Мартина Лютера Кинга живет и побеждает

Перед вами пример вольного обращения новой журналистики со стилем. Уиллз начинает свой очерк с обрисовки похорон Мартина Лютера Кинга в старой «романической» традиции, но как только считает необходимым, меняет тон и пускается в рассуждения о проповеднической риторике негров Юга. Романисты проделывали такие вещи вплоть до середины XIX столетия, пока не утвердился Джеймсовский императив о точке зрения. Уиллз занимался исследованиями классической риторики, он автор многих трудов по ораторскому искусству Древней Греции. Позже в соавторстве с Овидом Демарисом он также написал несколько статей для «Эсквайра», одна из них, под названием «Меня все знают, я Джек Руби!», завоевала широкую известность.

Т.В.

Мейлер обладал талантом пропускать стоящие внимания выступления. В 1963 году во время марша на Вашингтон в защиту гражданских прав он вышел на прогулку как раз перед тем, как Мартин Лютер Кинг начал свою речь: «У меня есть мечта…» Так что Мейлер, не доверяющий никому, и меньше всего репортерам и комментаторам, так и не сможет понять, действительно ли преподобный Кинг произнес в этот день нечто великое или же просто «показал огузок».

Норман Мейлер, «Армии ночи»

— Территория ниггеров? — кисло ухмыльнулся таксист, покосившись на пистолет на правом переднем сиденье.

Он оглядел меня, мои пожитки и плащ. Тихая весенняя ночь, улицы пусты, но дышат какой-то призрачной жизнью. Закрытые торговые заведения ярко освещены изнутри — не для заманивания покупателей, а для отпугивания грабителей. Даже музыка, звучащая в аркаде между лавками, играет сама по себе, как будто сама себя подбадривает. Нервно подрагивают поднятые над мостовой неоновые стрелы рекламы. Комендантский час смел население с улиц, но нет-нет да и промелькнет машина с белым водителем.

— Что ж, влезайте! — Он шлепнул ладонью по фиксаторам замков всех четырех дверей, закрыл окна.

В удручающей атмосфере началась поездка по темному Мемфису. Медленно пробирается по улице бронетранспортер, над которым торчат стволы винтовок. Винтовки кажутся длинными, потому что люди, которым они принадлежат, спрятались за бортами, высовываются лишь макушки их стальных шлемов.

Снова свет, но не такой интенсивный, как в центре. Слегка подсвечивается промежуток между двумя зданиями. Одно из них современное, освещенное изнутри и снаружи, сквозь запертую стеклянную дверь виден охранник. Штаб-квартира одного из новых движений. Дом минимальной зарплаты. Сначала здесь занимались мирскими потребностями проповедников и клира Африканской методистской епископальной церкви, а потом перекинулись и на другие заинтересованные группы. Их шеф, преподобный Х. Ральф Джексон, был умереннейшим из умеренных, пока однажды, во время демонстрации бастующих ассенизаторов, не попал под полицейские дубинки. После этого просветляющего массажа преподобный Джексон превратил свое заведение в прибежище радикальных профсоюзов, «Южной конференции христианского руководства», различных правозащитных организаций.

Рядом — здание Клэйборн-храма — церкви, от которой в течение последних двух месяцев почти ежедневно стартуют гражданские марши. Сюда же участники маршей отступают после стычек с полицией, что и сорвало первую попытку доктора Кинга помочь протестующим. Одни говорят, слезоточивый газ в церковь пустили умышленно, другие утверждают, что он просочился туда с улицы. Так или иначе, газ в церковь попал, и возмущение осквернением убежища оставило следы в памяти. Церкви на Юге во все времена считались последним прибежищем негров, но та в последние недели пламенными проповедями призывала к защите попранных прав.

Расплачиваюсь с таксистом. Он умышленно не замечает хорошо одетую молодую парочку, отчаянно жестикулирующую на углу, и поспешно скрывается. Шагаю со своими нехитрыми пожитками к затемненному навесом-козырьком крыльцу. В вестибюле спотыкаюсь о звук множества голосов. Привыкшими к темноте глазами определяю путь между стульями говорящих. Их речь не складывается в беседу, медитативные отрывки воспаряют к невидимому своду и теряются во тьме. Продолжаю путь внутрь, сопровождаемый мягким дождем падающих слов.

В нефе около ста человек, сосредоточены и рассредоточены, группами и поодиночке. Семейные группы; вот несколько мужчин, а вот группа женщин, вот кучка старичков; там, подальше, подростки из какого-то центра, одежда на вешалках-плечиках, церковное пианино. Выходная одежда переброшена через спинки стульев. Отдельные фигуры застыли в церковных креслах-скамьях, будто манекены. Все молчат, прислушиваются; какой-то молодой человек подбирает мелодию на клавишах, словно размышляет пальцами. Мрачная атмосфера испорченного пикника: хлынул ливень, и все спрятались под крышу, где пережидают непогоду, подумывая, не рвануть ли сквозь струи дождя домой. Приглядевшись, однако, можно понять, что всех их объединяет какая-то цель. Здесь собрались мемфисские мусорщики, чтобы отправиться на похороны Кинга в Атланту. Десять вечера. Траурная церемония начнется через 12 часов в 398 милях отсюда.

Разное слышали эти люди от разных спикеров разных организаций. Они еще под впечатлением недавно закончившегося траурного марша. Некоторым велели прибыть в десять часов, другим назначили в одиннадцать. Одним сказали, что будет два автобуса, другим, что три. Отправление не то в одиннадцать, не то в двенадцать. Едут только рабочие, или рабочие и их жены, или рабочие и их ближайшие родственники… Бесцеремонный молодой негр покрикивал вчера после траурного марша: «Отправление не по СНВ (средненегритянскому времени), так что слушайте внимательно, если вообще хотите попасть в Атланту». Прыткий черный функционер твердо придерживался точки зрения большинства мемфисских белых: «С этим народом надо уметь разговаривать».

Они ждут. Некоторые прибыли еще засветло, опасаясь даже нос высунуть на улицу после комендантского часа. Многие не знают, сколько еще ждать, они помнят лишь, когда им велено прибыть. Большинству пришлось дожидаться три часа, некоторым четыре и даже пять. Интересно, какова была бы реакция группы белых, если б их столько времени промариновали в ожидании. Собравшиеся здесь меньше всего подходят на роль революционеров. Тут все с точностью до наоборот. Это как раз не те люди, как русский крестьянин оказался не тем человеком для воплощения в жизнь марксистской теории пролетарской революции.

Точно с такими же людьми я встретился четыре дня назад. Это были первые мемфисцы, которых я вообще увидел за всю свою жизнь. Впечатление то же самое: эти теннесийские негры не просто неправдоподобны, они невероятны, в их существование трудно поверить. Ходячие анахронизмы. Их лидеры горячо протестовали против карикатуры «Огузок» Дж. П. Элли в местной газете, совершенно справедливо утверждая, что рисунок представляет давно отживший образ негра. Но вот они передо мною, эти отжившие образы. История как-то перепрыгнула через них.

Сотня этих негров протянулась цепочкой мимо открытого гроба после того, как тело подготовили к похоронам, и перед его отправкой в мемфисский аэропорт. Я прибыл в Мемфис через несколько часов после смерти Кинга; отметился в отеле, в полиции, на месте убийства — уже светало. Вспышки репортерских фотоаппаратов еще сверкали время от времени под балконом комнаты № 306. Я направился в похоронное агентство, указанное полицией — ритуальный дом «Р. С. Льюис и сыновья».

Кларенс Льюис — один из «сыновей». Он всю ночь провел в хлопотах, однако все еще вежлив и профессионально сдержан.

— Доктора Кинга доставили к нам, потому что мы уже давно связаны с движением. Доктор Кинг пользовался нашими автомобилями и на прошлой неделе, во время сорванной демонстрации. Тело привезли из морга вчера в десять тридцать вечера. Мой брат сразу приступил к работе. Случай очень сложный. Здесь, — он прикасается раздвинутыми пальцами к правой щеке и шее, — все разворочено, челюстная кость просто болтается. Пришлось фиксировать ее с применением гипса.

Прохожу по старинному особняку, оставленному белыми, покинувшими этот район, захожу в новую пристройку. Часовня, оформленная с халтурным религиозным шиком, в фальшивом цветном витраже — оранжевый крест. В часовне сидят два журналиста, прислушиваются к голосам, доносящимся из соседнего помещения, «рабочей комнаты», как тактично обозначил Кларенс. Там включен радиоприемник, передают речь доктора Кинга. Люди, латающие мертвое тело, эмоциональными репликами соглашаются с живым голосом. Мы обсуждаем их вампирскую работу, сознавая, что наша задача не менее вампирского характера. Мы немедля рванулись бы туда со вспышками фотокамер и блокнотами, но приходится ждать окончания структурных и косметических процедур. Ресурс терпения у нас гораздо меньше, чем у мемфисских мусорщиков.

— Поганое место выбрал доктор Кинг, — досадует фотограф. — И из-за чего умер? Мелкая стачка мусорщиков!

В восемь утра тело выносят. Телевизионные прожекторы выхватывают гипсовое пятно, просвечивающее сквозь маскировочный грим. Несколько сот печальных фигур проплывают мимо, прощаясь с телом, покидающим город. И ни одного белого среди них. Пришедшие — как бы микрокосм старой негритянской коммуны Юга. Парни-подростки, приближаясь к телу, стаскивают с голов кепки и нейлоновые сеточки, одергивают одежду. Какой-то директор местной негритянской средней школы, сам негр, пригрозил исключить каждого, кто заявится в школу в прическе «афро». Статные матроны-мамочки оправляют меха, переговариваются полушепотом со знакомыми, формируют местную статистику сплетен и устную летопись. Они по нескольку раз проходят мимо гроба, всхлипывая и фотографируя, стараясь снять каждый раз в новом ракурсе. Одна из женщин наклоняется и целует покойного в правую щеку. Кларенс Льюис обеспокоен.

— Это испортит грим. Обычно мы прикрываем лицо вуалью, но здесь ее сразу же сорвали бы. Люди хотят видеть доктора Кинга. У нас был однажды случай, когда родственники вытащили труп из гроба, чтобы посмотреть место, где пуля вошла в спину.

Снаружи народ собирается в группы, слышны разговоры, дружеские беседы, проникнутые скорбью момента и уважением к погибшему. Здесь тоже чувствуется атмосфера испорченного пикника. Некоторые активисты называют покойного «Г’сподь». Его имя всегда употребляли с титулом («доктор Кинг» или даже «преподобный доктор Кинг»), хотя мне также довелось услышать и полное, записанное в метрике имя (одна из важных матрон в часовне, запинаясь, выговорила: «Лютер Мартин Кинг»). Этот всегдашний привесок «доктор», особенно подчеркиваемый белыми и употреблявшийся им самим, приобрел чуть ли не комический характер. Он был не просто «Г’сподь», но «Г’сподь Бог Великий и Всемогущий». Его движение строго соблюдало проповеднические традиции Юга, сплошь преподобный такой-то да епископ такой-то или доктор тот-то и тот-то… Не диво, что бунтари-радикалы поднимали его на смех. А теперь и кончил-то он как рыбешка на сковородке в рыбном ресторане Коннели [149], этакая рыбешка из «Зеленых пастбищ».

Коннели учился читать, листая страницы мемфисского «Коммерческого призыва». Выучился на славу, так что смог сотворить себе «огузочного» черного Бога по своему произвольному образу и подобию. «Да, Ной, разверзнутся хляби, Ной, и будет наводнение. Прорвет плотины, вся рыба расплывется, да…» Печальные мысли толклись в моей голове — о рыбе на сковородке, о грядущем потопе, предвестники которого уже с грохотом хлынули с разных сторон в день гибели Кинга. Но Ной казался неподходящим кандидатом. Как и Исаак, спросивший: «Тебе толковый нужен или святой?» — «Святой. Мозги я ему выправлю». Еще одна интересная нотка, прозвучавшая в ту ночь как эхо выстрела. Одна из вышедших из часовни негритянских «матушек» с горечью бросила стоявшим во дворе:

— Хотела бы я увидеть на его месте Генри Либа.

Симпатичный дружелюбный Генри Либ, мэр города, рассказывал мне позже в своем офисе, как он любит своих негров. Не соображая, что они не «его» негры. Негры Коннели не испытывают ненависти к белым, белых у него просто нет. Это подчеркивает убеждение, господствующее не Юге: «У них своя жизнь, у нас своя». Очень удобно для белых и, как утверждают белые, всех устраивает. У белых слуги, а у черных жареная рыба. Но гармонию разрушает эта фраза: «Хотела бы я увидеть на его месте Генри Либа». Масса Либ не лег в сырую землю. А она желает ему этого от всей души. Пусть они рульки, огузки, но не такие, как на карикатуре Дж. П. Элли. Восставшие огузки, открывшие глаза и рты. Они представляют собой парадокс, головоломку для белых властей Мемфиса. Даже камни вопят, возвещая конец того Юга, который еще жив в сознании Генри Либа.

Эти признаки видны и в мотеле «Лоррен», где смерть настигла Кинга. Мотель представляет собой как бы продолжение отеля с тем же названием, в котором когда-то размещался бордель для белых. Когда район начал «чернеть», отель продали черному покупателю, как старую одежду отдают фондам помощи неимущим. Его купил и отремонтировал человек по имени Уильям Бэйли. Кинг часто останавливался здесь во время визитов в Мемфис. Теперь здесь штаб-квартира проекта «Мемфис» «Южной конференции христианского руководства». Программа проекта должна «заставить Мемфис заплатить за смерть доктора Кинга», как сказал заместитель директора проекта. Хозяин мотеля, который мог бы послужить моделью для рекламы риса «Анкл Бенс», — бывший железнодорожный проводник, ныне администратор в «Холидей Инн». Он работает на белого и работает с удовольствием. В то же время он владеет мотелем для черных, в котором активисты вынашивают планы борьбы за права черных.

— Принадлежать к штату «Холидей Инн» для меня большая честь, — говорит он. — Хозяева всех уровней называют меня Билл Бэйли. — Именно таких негров всю свою жизнь наблюдал Генри Либ. Изнанка известного ему негра — друг доктора Кинга, владелец «Лоррена». Такие негры для Либа загадка.

Не следовало Кингу в свой предпоследний визит в Мемфис останавливаться в новой «Холидей Инн» — там, где Бэйли работник, а не там, где Бэйли хозяин. Мемфисская газета с жаром утверждала, что Кинг спокойно мог оставаться в «Инн» — «без демонстраций». Мол, «Инн» — гостиница «интегрированная». «Лоррен» — тоже отель «интегрированный», но только на бумаге. Как и «белая» ночлежка, в которой поджидал Кинга снайпер. Хорошо, что Кинг вернулся в реальный мир сегрегации, фактической сегрегации. Он умер в мире, разделенном на «черных» и «белых». Там, где его законное место. Мемфис научил его, показал ему, где его место. И взял с него плату. Теперь его место там, где планируются марши и бойкоты, акции негров, их история. Его место — командный пункт.

Эти мусорщики — новое явление. Восставшие огузки — и жарят они новую рыбу. Люди, прошедшие мимо гроба Кинга, сказали «нет!» всему Мемфису. Сказали вежливо, чуть ли не подобострастно, но окончательно. Каждый день они проходили мимо своих работодателей, бойкотировали центр, не забыли и фирмы: «Кока-Кола», «Вандер-бред», «Силтестмилк»; готовились к маршу на Вашингтон с Кингом во главе. Их терпение равносильно упреку. Возможно, именно поэтому белые не любят их скоплений, предпочитают воспринимать их в единственном числе: прислуга в доме, продавец в лавке, восьмичасовой рабочий день. Единичные негры — неподходящий материал для возмущений. Но подобные им уже восстали. Утомленная женщина из Бирмингема не кажется подходящим материалом для возмущения — но Роза Парке возмутилась. Кинг почти случайно втянулся в первую серию маршей. Да и в стачку мусорщиков он вмешался случайно. «Ох, с этими чудесами сплошная морока. Сотвори одно — тут же приходится возвращаться и творить следующее».

Автобусы запоздали. Ожидали их в 23.30 для погрузки багажа (каждому велели взять зубную щетку, смену белья, желающим — смену верхней одежды; большинство пожелало). Говорили об автобусе для молодежи, которая теперь толклась в вестибюле, хихикала и флиртовала. Джерри Фэньон, функционер «Южной региональной конференции», носился по городу, пытаясь раздобыть еще один автобус. Его то и дело задерживала полиция, как и всех негров. Полицейских предупредили, кто именно собирается принять участие в похоронах, они узнавали Фэньона лично, но все равно каждый раз заставляли его вылезать из машины и подробно объясняться. Автобуса он так и не нашел. Поездку для подростков организовали позже, на неделе.

Жены мусорщиков в церкви еще не знали, будут ли они сопровождать мужей. Около половины одиннадцатого прибыли Т. О. Джонс и П. Дж. Чампа. Джонс, президент местного отделения союза сантехников — человек в каких-то отношениях слишком большой, в других — слишком маленький. На нем просторные штаны и ветровка, хотя и с трудом застегивающаяся, но с рукавами слишком длинными и слишком широкая в плечах. Джонс (которого все называют Т. О.) — спокойный человек лет сорока с небольшим. Объявив забастовку, он отправился к кабинет к директору коммунального хозяйства и, когда тот напомнил ему об ответственности за забастовки в городском секторе, тут же, прямо в кабинете, переоделся в «тюремную одежку».

Чампа — экспансивный итальянец, профсоюзный функционер, прибывший в город для теледебатов с мэром Либом (Либ настоял, чтобы все переговоры транслировались по телевидению) и умышленно смешивший телезрителей своей аргументацией. Список отъезжавших Джонс и Чампа потеряли, а потому, сколько народу едет, не знали и тут же начали считать заново: рабочих, их жен, подростков. Учет затруднялся тем, что народ все время входил и выходил, сновал по помещению.

Через час неразберихи выяснилось, что в три автобуса поместятся все, если в проходы поставить стулья-раскладушки. Т. О. велел мне приберечь для него место, но проход оказался так заставлен, что я оказался рядом с каким-то сонным молодым человеком, который после отправления постоянно предсказывал маршрут и потом искренне удивлялся тому, что прогноз его всякий раз оказывался верным. Путь через Миссисипи и Алабаму каждый негр знает назубок. Чампа дал добро на отправление и отбыл в отель, Т.О. прыгнул в передний автобус, и мы отправились в путь.

Позади меня звучал взволнованный женский голос, это мать семейства беспокоилась о детях, оставшихся в церкви.

— Как они вернутся домой?

— Пешком, — буркнул ее муж.

— А комендантский час? Я бы так и осталась в церкви до утра, если б не поехала с тобой.

Когда мы проезжали через Мемфис, женщина обратила внимание на автомобили на улицах:

— Для них нет комендантского часа. Почему их не останавливают?

Разумеется, она знала почему, и муж ей ничего не ответил.

Наш автобус развлекает высокий развеселый мужчина с заднего сиденья. Еще в церкви я обратил внимание, как легко и непринужденно он передвигался от группы к группе. Он хотел было сесть рядом со мной, но я тогда еще берег место для Т. О. Потом пожалел, что не дал весельчаку сесть рядом. Когда утомленный народ потихоньку начал клевать носом, он умерил громкость, но по-прежнему не выказывал признаков усталости, хотя во время дневного марша выполнял функции распорядителя. Все меньше и меньше голосов отвечало ему, и он перешел от ядовитых шуток к более серьезной тематике.

— Доктор Кинг был за нас. — Согласные вздохи в ответ. — Не надо было ему приезжать. — Снова единодушное согласие.

Каждая его реплика вызывала одинаковую реакцию, как будто он выражал вслух их общие мысли. Это «участие публики» делает профессию проповедника на Юге видом искусства. Три дня назад я имел возможность в этом убедиться в зале профсоюза работников каучуковой промышленности на собрании все тех же мусорщиков. Это было на следующий день после убийства Кинга, и перед аудиторией выступил целый взвод проповедников. Все они развивали единую тему, напитанную ветхозаветной символикой: мэр Либ изображал Фараона, в роли Моисея выступал доктор Кинг. Потом поминался Иисус как Мститель, который раздаст «всем сестрам по серьгам». В стилевом отношении ораторы сильно различались, не давая скучать аудитории, и зал активно аккомпанировал солистам. Чем лучше солист, тем удачнее определял он, когда сбавить темп, когда лучше уступить, а когда надавить на массу, как балансировать на краю оргазма и выждать момент финального эмоционального взрыва в такт с аудиторией, «закончить» вместе.

Мемфис, если быть совершенно точным, вовсе не место рождения блюза, как и Хэнди не вполне отец его. Но здесь живет народ, в среде которого блюз зародился. Этот народ создал форму блюза, тройку повторяющихся вздыхающих строчек с паузами-передышками между ними, заполняемыми «брейком» или «джазом» аккомпаниаторов. Этим проверенным временем шаблоном с выверенным периодом кульминаций должен владеть каждый проповедник. Мусорщики — знатоки музыкальной формы проповеди. Когда выступил белый пастор из Бостона, выступил эмоционально и грамотно, он не добился реакции со стороны публики. Потому что не знал мелодию.

Да и у черных проповедников не всегда получалось гладко. Меня поразил последний выступивший. В конце мероприятия в зале появилась делегация «Южной конференции христианского руководства». Они выглядели как-то не вполне уместно среди разношерстной публики: все прилизанные и безупречные, с дикцией образованных белых.

Преподобный Джеймс Бевел выступал четырнадцатым. Казалось, что изъявления эмоций уже измотали присутствующих. Но Джим Бевел сумел «завести» публику, настроить ее и попасть с ней в унисон. (Этот термин стал универсально популярным.)

— Доктор Кинг умер «в унисон». Вы меня понимаете? — Они понимают. Все, кто не помогает стачке ассенизаторов, — не «в унисон». — Ходят ложные слухи, что наш вождь умер. Нет, он не умер. — Аудитория полностью согласна. Все уже не раз слышали от предыдущих выступающих, что дух и дело доктора Кинга живы. — Эти слухи безосновательны! — Да! Верно! Точно! — Мартин Лютер Кинг не… — Не умер, да, они это уже слышали — но искусный оратор не обойдет возможность рискованного поворота темы: — Мартин Лютер Кинг — не вождь… — Толпа нерешительно по инерции соглашается с оратором, но уже недоумевает. Что он хочет сказать? Уже нет уверенности, но еще не чувствуется вопросительных интонаций в реакции аудитории. — Наш вождь… — Кто? Кто наш вождь? Преподобный Абернети? Уже занял место доктора Кинга? — …Тот, кто вывел Моисея из Израиля… — О-о-о! Конец всем сомнениям! Вот теперь оратор полностью завладел аудиторией. — Наш вождь тот, кто вошел с Даниилом в логово льва… — Да, да! — Наш вождь тот, кто восстал из гроба в Пасхальное утро. Его никто не бросит в тюрьму. Он не проиграл ни одного сражения. Он не умер; погиб один из его пророков. Но это нас не остановит. Мы продолжаем путь.

Такой зажигательной речи я никогда ранее не слышал. С нетерпением я дожидался следующего выступления Бевела, перед громадной аудиторией в храме Мэйсона. Он и там был хорош, но речь была уже иная и такого эффекта не произвела. В какой-то мере эффект определялся размером и составом аудитории. Ведь нельзя сравнивать слаженность небольшого сыгранного ансамбля и сводного несрепетированного джаз-банда. Разнилась и структура собрания. В профсоюзном зале были почти одни мужчины. Мужчины поддерживают, а женщины сбивают проповедника. Они ведут себя не как джазовая группа, а как вокалистки, конкурирующие за первенство в хоре, стремясь «оторвать» себе долю Святого Духа побольше. В громадном мэйсоновском зале женщины как бы образовали по всему залу очаги сопротивления, вносящие свои вариации в гремящую из динамиков проповедь.

Но ночью в автобусе не было никакой конкуренции, никто не оказывал сопротивления бодрому голосу, размышлявшему вслух «о смерти доктора Кинга». Была реакция смешанная, но регулярная, в ритме дыхания, как будто дышал сам автобус. Похожая ритмика лежит в основе ораторского успеха Кинга: «У меня есть мечта… У меня есть мечта сегодня, что мои дети…» Он владел публикой и в закрытой церкви, и на городской площади. Лучше даже, чем Бевел, и намного лучше, чем Абернети. В понедельник перед похоронами Кинга я был свидетелем неудачной паузы последнего между неудачными фразами: «Я не знаю… Я не знаю…» Толпа одурачила его своей симпатией, он принял ее терпимость за призыв к нерешительности и медлительности. Не было в нем чутья Кинга, верно угадывавшего момент для порыва.

В тот уикенд я слышал три-четыре десятка проповедников, но ни один из них не поднялся до уровня Кинга в искусстве управления толпой. Кинг был лауреатом Нобелевской премии и баптистским проповедником с Юга США. Но в 1963 году в Вашингтоне этот лауреат в нем не конфликтовал с проповедником.

— Он был за нас, — повторял человек в автобусе.

— Да, да, — кивали головы со всех сторон.

— Он был с нами.

— Да, с нами…

Взаимопонимание Кинга с народом возникло не само собой, как это кажется теперь. Ему приходилось учиться и переучиваться. Тот мужчина в автобусе спросил:

— Знаете, что сказал доктор Кинг?

— Что, что?

— Он велел не упоминать о Нобелевской премии, когда он умрет.

— Да, вот как…

— Он сказал, что это ничего не значит.

— Ничего не значит, ничего…

— Он сказал, что главное для него — это нам помочь.

— Да, верно… он нам помог…

Кинг — разносторонний талант, человек легко обучаемый. Школу он окончил в пятнадцать лет. В восемнадцать был посвящен в сан, в девятнадцать окончил колледж. Началась блестящая карьера. Степень по теологии была присуждена Кингу в двадцать два года. В двадцать пять он уже пастор, в двадцать шесть защищает докторскую по философии в Бостонском университете. И вот он уже лидер национального масштаба. В тридцать пять лет Кинг становится самым молодым лауреатом Нобелевской премии. Умер он, не дожив до сорока, и даже после смерти выявлялись неожиданные детали, иллюстрирующие его молодость. Гари Белафонте, выступая в Мемфисе, отметил, что Кинг на год младше, чем он. Даже не верится, что «Г’сподь» был младше этого певца с младенческой физиономией.

Он отличался напряженной серьезностью мальчика среди взрослых. Неестественная весомость отличает и все его труды; он так стремится к сохранению достоинства, что напрягает грамматические рамки: «Президент Кеннеди — весьма контрастированная личность… пытавшаяся прочувствовать направление, в котором поведет страну его руководство». Или взять речь Кинга при получении Нобелевской премии: «…Преобразовать застывшую космическую элегию в творческий псалом… развернуть события, которые окружают… распрямить спираль милитаристической винтовой лестницы… потоки крови на улицах…»

В детстве Кинг хотел стать врачом. В качестве профилирующей дисциплины в Морхауз-колледже выбрал социологию. К профессии проповедника он относился с некоторым пренебрежением, хотя его отец, дед и прадед были проповедниками. Даже после рукоположения в сан он склонялся к роли теолога-преподавателя, а не проповедника. В свой первый приход в Монтгомери Кинг прибыл, чтобы набрать пасторский стаж перед переходом на профессорскую должность.

Но как ученый он неубедителен. Даже его собственный отчет о духовном самоусовершенствовании не выходит за рамки учебного плана колледжа: «Мой интеллектуальный вояж через новые, порой запутанные доктрины всегда стимулировал, высвечивал цели, побуждал к критическому анализу и вырывал из догматической дремоты». Он не слишком проницательный комментатор даже «отцов» доктрины гражданского неповиновения, Торо и Ганди. Выступив инициатором монтгомерийского бойкота, Кинг туманно ссылался на Гегеля как на пророка «креативного конфликта». Упоминать Ганди и его американских предшественников — в качестве святых — он начал, лишь когда кто-то намекнул на необходимость найти более подходящий эталон предтечи «ненасильственного возмущения». Философских вопросов гражданского неповиновения Кинг вовсе не касался. А в своем наиболее ярком призыве, в «Письме из Бирмингемской тюрьмы», написанном через восемь лет после монтгомерийского бойкота, он не упоминает ни Ганди, ни Торо. Вместо этого Кинг цитирует Блаженного Августина и Фому Аквинского, позиции которых едва ли назовешь антиавторитарными. Логика Кинга тоже не безупречна. В качестве образца гражданского неповиновения он приводит не Ганди, а Сократа — фигуру, действительно способную послужить эталоном во многих благороднейших аспектах, но в этом контексте несколько неожиданную. Ведь Платон в своих трудах цитирует его категорическое осуждение гражданского неповиновения Критона. В письме Кинга даются следующие характеристики акта гражданского неповиновения: 1) открытость; 2) ненасильственный, «любящий» характер; 3) участники с готовностью принимают наказание. И тут же приводит пример «Бостонское чаепитие, участники которого: 1) составили тайный заговор и замаскировались под индейцев; 2) применили вооруженное насилие, смели охрану и готовы были к вооруженному сопротивлению; 3) избежали наказания (Сэм Адамс и его «Комити оф Корреспонденс» вызывающе угрожали Англии, предостерегая от попыток наказать смутьянов). Да и другие примеры, приведенные Кингом в этом письме, что касается логики, явно прихрамывали.

Как и Моисей, Кинг был не из «самых мозговитых». Досконально изучил он только один источник: Библию. Все иные изречения лишь оттеняли и орнаментировали основные мысли. И он использовал их потому, что считал себя не просто проповедником, а больше, чем проповедником. Но это «больше» должно было придать ему вес в качестве именно проповедника. Пытаясь убежать от судьбы, Кинг лишь прочнее к ней привязывался. Как проповедник он лучше подготовлен, нежели любой белый шериф: образованный, поездивший по свету, опытный, уравновешенный. Этот «огузок» мог сказать «нет», и его «нет» звучало орудийным залпом.

Интересно сопоставить Мартина Лютера Кинга с другим выходцем из семьи проповедника, с Джеймсом Болдуином. Болдуин стал проповедником, чтобы вырваться в светский мир. Кинг же учился, чтобы войти в более широкий, всеобъемлющий мир религии, в котором слово «проповедник» не звучит упреком. Докторский титул придавал весомость его работе и ему лично. Он стремился к тому, чтобы его называли «Г’сподь». Он стремился к утверждению религии Юга. Он был в центре всего, он стремился к обретению достоинства как к конечной цели всех возмущений негров. Его талант, его сообразительность, обучаемость, универсальность, годы, посвященные философии и теологии (к которой он не питал особой склонности), были направлены на получение власти. Его книги и ученые степени — лишь инструменты, оружие. Приставка «доктор» перед его фамилией потребовалась Кингу для того, чтобы каждый негр Юга получил приставку «мистер» перед своей. И они это понимали. Они ощущали его достоинство как свое. Нобелевская премия имела вес лишь в той степени, в какой она помогала им. Как сказал Т. О. Джонс: «Никакой другой вождь не вызовет таких чувств, какие вызвал он».

Нашим автобусам предстоял долгий десятичасовой путь: всю ночь мы должны были ехать через Миссисипи, Алабаму, Джорджию. Автобусы не отличались удобством. Компания «Грейхаунд», все машины дальнего следования которой оказались заняты, прибегла к помощи мелких транспортников и арендовала автобусы у местной фирмы. И ноги в проход не высунешь, там тесно понатыканы раскладные стулья. Десять часов туда, десять обратно.

Вскоре после отправления голос за моей спиной произнес:

— Мы в Миссисипи.

У какой-то женщины вырвалось: «Ой!» Не надо забывать, что граждане наши опасаются некоторых штатов. И больше всех боится Т. О. Джонс. Уж он-то знает, какие опасности ожидают негра на Юге, если негр «высунет нос». Он скрывает свой адрес, а номер телефона меняет каждые полгода. Как только началась стачка, Т. О. переехал в отель, чтобы не подвергать опасности жену и двух дочек.

— Опасная страна! — говорит он. — И чем дальше на юг, тем опаснее. — Мы движемся на юг, в Миссисипи.

В первом автобусе туалета нет, в двух других к ним не добраться по заставленным стульями проходам. Автобусы время от времени вкатываются на темные стоянки, стулья складываются, к мужскому и женскому туалетам выстраиваются очереди. Во время первой остановки некоторые мужчины попытались было «ответвиться» в ближние кустики, но Т. О. Джонс сгоняет всех в кучу, беспокоится: «Не отходите от автобусов». Не отпустил он и желавших наведаться на автобусную станцию за «колой». Я спросил его, считает ли он опасность столь реальной.

— Мы в Миссисипи, — ответил Т. О. — Лучше держаться вместе. Вон кто-то маячит у заправки.

В автобусе после остановки оживленно. Голос сзади размышляет о шансах стачки:

— Замельтешил Генри Либ, засуетился… — Удовлетворенное хмыканье и смешки слушателей. — Не ожидал удара…

Страх и смятение на Юге не в новинку. Уверенность в настроениях — нечто новое. Маленький человечек, мусорщик с многолетним стажем и проповедник-любитель в Мемфисе, говорил мне о мэре:

— Мистер Либ туго соображает. Он не в состоянии ничего понять, бедняга. Больной…

«Больное общество», — говорил Кинг. И мусорщики часто употребляют это определение, можно назвать его эпитетом десятилетия. Дело уже не в смелости или страхе, не в силе белых, не в разуме или ресурсах. Вопрос жалости и разумения: в общении с больными следует проявлять терпение.

Нет, Генри Либ не выглядит больным. Он энергичен, атлетичен, симпатичен, смахивает на «крутых» ковбоев типажа Уильяма С. Харта и Рэндольфа Скотта. И ведет себя по-ковбойски: «Я в сделки не вступаю… Я не верю в репрессии… Я хочу вести дело принародно…» Это выпирающее «я» особенно заметно на фоне остальных уклончивых персонажей его салуна. Мэр по-ковбойски предан своей «лошадке»: на стене кабинета красуется картина, запечатлевшая торпедный катер, на котором он служил в годы войны. А в биографии его имеется ссылка на Джона Ф. Кеннеди.

В Либе странным образом смешиваются местные и космополитические черты. Он из семьи местных миллионеров, женился на Королеве Хлопкового карнавала. Будучи евреем, он не мог принадлежать к «Мемфисскому клубу» (к епископальной церкви он принадлежит со времени избрания на пост мэра); получать образование Либу пришлось на Востоке. Хорошо знающий мэра журналист ухмыльнулся;

— Спорим, что как только он узнает, из какого вы журнала, тут же упомянет о Брауне или Эндовере? Пяти минут не пройдет.

Когда я зашел в кабинет мэра, он первым делом попросил предъявить мои «верительные грамоты» — хотя любил заявлять, что к нему вхож каждый. Спросил, где я живу.

— В Балтиморе.

— О, а вы такого-то знаете?

— Нет.

— Я с ним в Эндовере учился.

Если бы журналист спорил на деньги, он бы мог неплохо зарабатывать.

О Брауне Либ не упомянул. Да и нужды не было. Еще пока я ждал в приемной, его секретарша вытащила из уха затычку диктофона и принялась рыться в словаре, пояснив: «Господин мэр был первым по английскому в университете Брауна, так что иной раз подпускает словечки, которые приходится в словаре искать». А позже заместитель Либа нашел возможность упомянуть об академических успехах своего шефа в том же университете.

Мэр печется о защите земляков от всяких настырных визитеров с Севера. Он сознательно не выключает громкоговорящую связь во время телефонных разговоров, так что находящиеся в кабинете могут слышать всю беседу. Как-то ему звонил репортер с ярко выраженным восточным акцентом, и Либ принялся веселить сидевших у него местных журналистов, передразнивая новоанглийские интонации собеседника-чужака. Когда к нему пришли пять белых женщин из пригорода, делегация в поддержку бастующих мусорщиков, мэр с хитрым видом выслушал их и спросил, откуда они родом. Слух его не обманул: ни одна из этих женщин не была коренной «мемфиянкой». Очень чуток Юг к классам, акцентам, к происхождению, к биографии. Либ не забыл поинтересоваться, какой колледж я окончил. Юг — территория весьма светская.

Но Либ глух к густому, тягучему акценту таких людей, как Т. О. Джонс. Ведь эти люди «университетов не кончали». Я спросил его, надеется ли он на восстановление добрых отношений с неграми после урегулирования конфликта с мусорщиками.

— Нам нечего восстанавливать. У нас полное взаимопонимание.

Я упомянул выступления в Мэйсон-храме, где ни один из ораторов не забыл заклеймить мэра Мемфиса при живейшей поддержке аудитории.

— Ну, это лишь небольшая часть негритянской общины — люди, чьи личные интересы оказались ущемленными. Каждый четверг у меня приемный день, и как раз вчера у меня было много негров по различным вопросам. — При этом подразумевается: «Вы только представьте себе! И масса Либ их принял и говорил с ними! Ведь их впустили! Через парадный вход!»

Мэр Мемфиса искренне убежден, что главный секрет Юга, который как-нибудь откроется всему миру, в глубокой преданности негров лично ему, Генри Либу. Ведь он так много для них сделал!

— Я взял на себя ответственность и выделил пятнадцать тысяч долларов из городского бюджета в дополнение к федеральным средствам, чтобы прокормить тех, кто участвует в стачке. — Да уж, как говорится, положение обязывает.

Странно, что так же думают и другие белые граждане Мемфиса: «Расовых трений нет». Южный фанатик — карикатура северного либерала. Журналист из «Пресс-симитар», газеты, слывущей «либеральной», сказал мне: «Мы ставим перед фамилиями негров „мистер“ и „миссис“ аж со времен Корейской войны». Действительно, ведь как-то неловко именовать родителей парня, погибшего в ходе боевых действий, просто Джоном и Джейн Джонсами. Однако Максина Смит, секретарь местного отделения Национальной ассоциации по содействию цветному населению, не нашла понимания у полицейских, когда отказалась отзываться на свое имя, произнесенное без титула «миссис». «Но ведь вас зовут Максиной?» — искренне недоумевал полицейский.

Миссис Смит горячо протестовала против «огузочной» карикатуры в утренней газете. Но понимания не находила. Ведь этот «огузок» — способ выражения любви белых к «своим» неграм. Начало было положено еще в 1916 году, когда Дж. П. Элли получил Пулитцеровскую премию за обличение Клана. Традиция поддерживалась семейством Элли, породнившимся с редактором газеты. Мемфисцы полагали, что благородная традиция прервется, если любимый «цветной» исчезнет из газеты, что и произошло через месяц после смерти Кинга.

Нигде на Юге так не печалятся о традициях, как в Мемфисе. Город этот основан в результате сделки, принесшей состояние Эндрю Джэксону. Индейцы уступили тогда права на эту территорию. Виднейший герой Гражданской войны, в честь которого назван здешний лесопарк, не мог состоять в тогдашнем эквиваленте Мемфисского клуба, так как был «не джентльмен». Он был не рабовладельцем, а всего лишь работорговцем. После войны Джэксон, однако, возглавил Ку-клукс-клан, облагородивший его и придавший ему общественную значимость. Мемфисский Клан по праву гордился своей заботой о неграх, потому что был куда как менее кровожаден, чем ирландская полиция, убившая однажды 46 негров в течение 46 часов — это случилось в 1866 году. Позже, когда желтая лихорадка заставила хлопководов покинуть эти места, их место прочно заняло ирландское отребье. Местечко захирело и почило на добрую дюжину лет. Впоследствии городишко возродился, вернул права самоуправления, а уже в XX столетии прибывший откуда-то из Миссисипи Эд Крамп создал главный мемфисский аттракцион — Хлопковый карнавал. Возник он в 1931 году как вызов, брошенный Великой депрессии. Как возник город на блефе, так и развивался потом, соблюдая преемственность традиций.

Во время второго марша, через четыре дня после смерти доктора Кинга, трибуну для выступления госпожи Кинг соорудили неестественно высокой, выше крыльца городской ратуши. Это означало вызов властям Мемфиса, но волей-неволей продолжало все те же вышеупомянутые традиции.

Вот так. А мэр города утверждает, что «отношения прекрасные». Если это так, то зачем, интересно, Генри Либу охрана, появившаяся у него с самого начала стачки? Один из телохранителей сидел в кабинете во время моего визита и неловко прятал под столом пистолет. Почему потеряли работу белые священники, поддержавшие требования бастующих? Почему черных проповедников в анонимных листовках обзывают коммунистами? Но мемфисская пресса наивно улыбается и возглашает из колонки редактора: «Негры-футболисты и баскетболисты — звезды команд наших колледжей!» Чего им еще надо?

На заре автобусы покатили по Джорджии. Рыжая глина, скудная растительность. Когда подъехали к Атланте, воздух уже раскалился. К началу заупокойной службы в церкви Эбенезера мы опоздали. Сонные пассажиры вылезли из автобуса возле здания суда, в котором за столом, символически подпертым ружейными стволами, спрятавшись за спинами телохранителей, заседал Лестер Мэддокс. Тем, кто привез сменные костюмы, переодеться негде. Особенно беспокоятся женщины, оправляя свои измятые платья. Мужчины начинают потихоньку разбредаться. Т. О. не знает, что предпринять, старается удержать всех вместе. Несколько человек идут к церкви с венком от профсоюза. Другие отходят к Морхауз-колледжу. Большинство терпеливо стоит с толпой возле Капитолия.

Долгим был путь сюда, но обратная дорога покажется еще длиннее. Автобусы покидают Атланту в половине девятого вечера, прибудут в Мемфис не раньше шести утра. Но никто не жалуется на тяготы пути. Т. О. считает, что поездка полностью оправданна.

— Мы очень беспокоились, когда доктор Кинг собирался в Мемфис к нам на помощь. Он прибыл только для того, чтобы нам помочь, только для этого. И это забыть просто невозможно.

Через неделю после похорон мэр Либ уступил давлению Белого дома, стачка закончилась победой бастующих. Т. О., не стесняясь, плакал перед телекамерами. Почти десять лет его безуспешных усилий наконец завершились победой. В 1959 году его уволили за попытку организовать отдел муниципальных работ. После победы я направился с ним на собрание Ассоциации по содействию цветному населению, где Джонса встретили бурной овацией. Джесси Тернер, глава местного отделения, представил его следующим образом:

— Наши городские отцы-радетели утверждают, что в ассоциации якобы заправляют жадные до денег пришлые воротилы. Вот перед вами такой «пришлый»…

Джонс чуть снова не прослезился.

— В Мемфисе я родился, здесь и школу закончил. За последние десять лет не припомню, чтобы хоть на неделю куда выезжал. Вот такой я пришлый.

Кто-то высказался из зала, прямо с места:

— Моя жена увидела по телевизору, как он плачет, и говорит: «Жаль мне этого толстячка, как он рыдает». А я ей говорю: «Нет, не надо его жалеть. Он долго бился, но теперь он победитель!»

В ходе стачки Генри Либ частенько вытаскивал из кармана бумажник и извлекал из него первую телеграмму национального профсоюза с девятью требованиями. Мэр помечал по каждому пункту, что он тут может и чего не может сделать. Пытаясь представить все пункты равноценными, Либ явно намеревался похоронить два основных вопроса: признание профсоюза и вычет членских взносов. Когда я пришел к нему после окончания стачки, потрепанная телеграмма была густо усеяна его закорючками. Мэр отметил пункт, по которому последнее слово в рассмотрении жалоб принадлежит ему, и заверил, что, как бы дело ни выглядело со стороны, он в сделки не вступал и ни на какие уступки не шел. Соглашение заключено на его условиях. Но разве вычет взносов не будет производиться? Нет. Город этого не делает, пока деньги не поступят к работнику. Вычет взносов — дело кредитного союза (как с самого начала и требовал профсоюз). А разве городские власти не признают профсоюз? Ничего подобного. Соглашения по этому поводу не существует. Только меморандум, подписанный администрацией. Но разве этот меморандум не имеет обязывающей силы? Нет, это всего лишь меморандум (как полезно быть отличником по родному языку!), хотя, конечно, мы своего слова не нарушим. Хорошо, значит, профсоюз получит прибавку, как пообещал мэр города? Но не от города. До 1 июля, когда намечено общее повышение заработной платы городским рабочим и служащим, эта прибавка будет обеспечиваться за счет взносов городских бизнесменов. Положение обязывает: вы только посмотрите, на что мы идем ради наших негров. Изменится ли что-либо в подходе мэра к требованиям работников просвещения и здравоохранения, которые тоже выражают возмущение? Ни в коем случае. Абсолютно ничего.

Но Генри Либ заблуждается. Все изменилось. Профсоюз здесь и останется здесь. Джесси Эппс, П. Дж. Чампа, Т. О. Джонс об этом позаботятся. И «Южная конференция христианского руководства» тоже здесь. Джим Бевел отвечает за проект «Мемфис». Коалиция местных проповедников, созданная в поддержку стачки, работает теперь на постоянной основе; священники вроде Джеймса Лоусона, образованные лучше иных выпускников университета Брауна, убеждены, что Божья Справедливость — не пустые слова, даже в Мемфисе. Более того, Мемфис теперь стал местом, в котором доктор Кинг произнес одну из своих самых значимых речей.

Чаще всего публикуется отрывок из этой речи, где говорится о горной вершине. Но те, кто слушал эту речь в храме Мэйсона накануне гибели Кинга, запомнили другую строчку.

Он не собирался идти на этот митинг. Устал. Погода не радовала, и он думал, что народу придет немного (его первый марш задержали весенние снегопады в Теннесси). Поэтому Кинг послал вместо себя Ральфа Абернети. Но те странные люди, которые двадцать часов провели в автобусах, чтобы постоять на тротуаре во время его похорон, не обратили внимания на ливень и 4 апреля ждали своего кумира в церкви. Абернети позвонил в «Лоррен» и сказал Кингу, что такую толпу нельзя разочаровать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.