Рекс Рид «Вы спите в голом виде?» (отрывок)
Рекс Рид
«Вы спите в голом виде?»
(отрывок)
Рекс Рид, говорю с уверенностью, благодаря своей прямоте и хорошему социальному чутью поднял жанр интервью со знаменитостью на новый уровень. Он также хорошо овладел искусством выстраивания интервью — например, в данном случае, изобразив Аву Гарднер [58] как кинозвезду в возрасте, но требующую обращения с собой как со звездой. Рид иногда ведет рассказ от первого лица, но не навязчиво; больше на манер Ника Карравея из «Великого Гэтсби», причем даже тогда, когда, как в нижеприведенном отрывке, интервьюер — он сам — становится важным действующим лицом. А еще Рид превосходно записывает и использует диалог.
Т.В.
Ава: Дневная жизнь
Она у себя в номере, и нет никакого толку от светофильтров в этой зале, среди этих лимонного цвета диванов, бледно-лиловых стен и кремово-бархатисто-элегантных-для-кинозвезд кресел, внутри первоклассного, как торт для именинника, пятизвездного отеля под названием «Ридженси», со сводчатыми потолками и купидонами вверху. У меня нет плана действий. И нет Миннелли [59], чтобы настроить широкоугольную оптику. Холодно-голубой дождь колотит по окнам и вздымает фонтанчики на Парк-авеню, внизу, а Ава крадется по своей молочно-розовой клетке как элегантный гепард. На ней нежно-голубой кашемировый с высоким воротником свитер, рукава подняты до ее знаменитых локотков, и мини-юбочка, и огромные темные очки в роговой оправе, и самое изумительное, божественное, что она — босиком.
Прокладывая себе локтями дорогу среди охотников за автографами и любителей острых ощущений, собравшихся в вестибюле, и в лифте с позолоченной инкрустацией, пресс-агент киностудии «Двадцатый век Фокс» слышит, как рядом приговаривают: «Вы же знаете, она никого не хочет видеть» и «Вам повезло, она только вас позвала». Вспоминается, как она в последний раз прилетела в Нью-Йорк, оставив свою недоступную для посторонних виллу в Испании ради разрекламированного фильма «Ночь игуаны», и шокировала прессу — никто не успел и двух слов сказать, как она отправилась в джаз-клуб «Бирд-ленд». Весь на нервах, еле передвигая ноги, я вспоминаю тех фотографов, под ноги которым она бросала фужеры для шампанского (даже прошел слушок, что одного «представителя четвертой власти» она столкнула с балкона), и — разве такое можно забыть, приятель? — побоище, которое она устроила, когда обнаружила спрятанный в рукаве у Джо Хаймса магнитофончик.
Оказавшись в клетке для ягуара без хлыста и трепеща, как испуганная птица, пресс-агент что-то бормочет по-испански служанке-испанке.
— Черт, торчу там уже десять лет и до сих пор не умею говорить на этом проклятом языке, — сказала актриса, преграждая ему дорогу своими длинными фарфоровыми Авиными руками. — Вон! Не нужны мне никакие пресс-агенты. — Ее брови над очками превращаются в два выразительных вопросительных знака. — Ему можно доверять? — спрашивает она, усмехаясь своей убийственной усмешкой и показывая на меня.
Пресс-агент кивает и по пути к двери говорит:
— Мы можем еще что-нибудь для вас сделать, пока вы в городе?
— Только забрать меня из города, беби. Всего лишь забрать меня отсюда.
Пресс-агент медленно пятится, ступая по ковру словно в балетных туфлях по битому стеклу. Служанка-испанка (Ава настояла, чтобы она была благородных кровей: «Она меня любит и ни на шаг не отходит») закрывает двери и скрывается в соседней комнате.
— Ты же выпьешь, беби? Последний пидор, который ко мне приезжал, болел подагрой и не мог выпить и рюмашки. — Она рыкает, как гепард — подозрительно похоже на то, как это делала Джеральдина Пейдж в роли Александры дель Лаго [60], открывает бар и готовит напитки: мне шотландское виски с содовой, а себе берет рюмку коньяка и фужер шампанского «Дом Перигнон», который тут же выпивает, наполняет снова и начинает потягивать шампанское через соломинку, как сироп. Ноги Авы перекинуты через подлокотник ее шикарного кресла, а шея Авы, бледная и длинная, как горлышко вазы для цветов, вытянута вверх, как у плантатора-южанина, озирающего свое хлопковое поле. В свои сорок четыре года она остается одной из самых прекрасных женщин на земле.
— Не пялься на меня. Я встала в четыре утра перед этой проклятой премьерой «Библии». Премьеры! Своими руками убью этого Джона Хастона, если он еще раз потащит смотреть такое фуфло. Там десять тысяч человек лезли ко мне. В толпе у меня развивается клаустрофобия и мне трудно дышать. Боже, они сразу направили на меня телекамеру и начали орать: «Скажи что-нибудь, Ава!» В перерыве я заблудилась и потеряла свое проклятое кресло, уже погас свет, и мне пришлось просить помочь этих девчонок со взбитыми прическами и фонариками: «Я с Джоном Хадсоном», — а они говорили: «Мы не знаем никакого мистера Хадсона, он откуда?» Я бродила в темноте по проходам, а когда наконец нашла свое место, там уже сидел какой-то тип. Я ему такое устроила! Должна тебе сказать, беби, киношники из «Метро» много потеряли, что все не засняли. В довершение всего оказалось, что я забыла в лимузине мантилью. Это же не подарок на память, это мантилья. Другой такой мне никогда не найти. Потом Джонни Хастон потащил меня на эту вечеринку, мы там стояли и улыбались Арти Шоу, за которым я, блин, была замужем, беби, и его жене, Эвелин Кейс, на которой Джонни Хастон был женат, блин. И что я после всего этого могу иметь? Самая сильная головная боль в этом городе. Черт, там никому ни до кого не было дела. Только представь себе: Ава Гарднер торчала там у всех на виду, и какие потом об этом буду россказни! Боже, ты представляешь? Черт, я все это перенесла только для того, чтобы сегодня утром Босли Кроутер написал, будто я выглядела, словно позировала для памятника. Я всю дорогу дергала Джонни за руку: «Боже, ну и подлянку ты мне устроил». Да там всем было наплевать, во что я одета и что сказала. Им другое надо: «Ава пьяная!», «Ава еле на ногах держится!». Но этот цирк последний. Я им не игрушка. И не двужильная. Мне страшно, беби. Я испугалась. Ты можешь понять, что это такое — испытать испуг?
Она закатывает рукава выше локтей и еще раз наполняет рюмку. В облике актрисы нет ничего, что бы говорило о ее образе жизни: пресс-конференции в полумраке и под звуки оркестра; тореадоры, которые посвящают ей стихи и публикуют их в газетах; вазелин во впадине между грудями, чтобы лучше их подчеркнуть; а еще она без устали рыскает по Европе, как женщина без родины, настоящая Пандора, с ящиками-чемоданами, полными коньяка и походных баров («чтобы быстро войти в тонус»). Ни одной предательской виноградного цвета полоски на лице, позволяющей предположить происшествия или скандалы, из-за которых в середине ночи приезжает полиция, или танцы до рассвета в барах Мадрида.
Звякает звонок входной двери, и входит прыщеватый юноша с прической под битлов. Он привез на лимузине с Кони-Айленд дюжину смачных хот-догов.
— Угощайся, — говорит Ава, устроившись по-турецки на полу, и вонзает зубы в полупрожаренный лук. — Ты все время на меня смотришь! — неуверенно произносит она, заправляя девчоночьи локоны за уши.
Я замечаю, что она в своей мини-юбочке выглядит как студентка колледжа Вассара.
— Вассар? — вскидывается Ава. — Это не у них все время какие-то неприятности?
— Это у Радклиффа.
Она издает легкий стон. Снова — Александра дель Лаго.
— Я увидела себя в «Библии» и сегодня утром сходила к парикмахеру и укоротила волосы. Именно так я выглядела, когда снималась у МГМ [61]. Сколько лет прошло. Это еще что? — Она прищуривает глаза, пронзая гостя, прожигая дыры в моем блокноте. — Только не говори, что ты из тех, кому надо все время что-то записывать на разных листках. Убери. Ничего не записывай. И не проси, а то я ни на один твой вопрос не отвечу. Не мешай мамочке говорить. Мамочка сама все знает лучше всех. Хочешь что-то спросить? Я тебе расскажу. Спрашивай.
Я спрашиваю, так ли она ненавидит все свои фильмы, как «Библию».
— Боже, да что я такого великого сделала, чтобы об этом говорить? Шагу мне не давали ступить. Вот почему мне стыдно, что я двадцать пять лет была кинозвездой и ничего особенного не сделала, мне не о чем говорить. Все, что у меня есть, так это три моих бывших мужа, и, кстати, надо позвонить Арти [62] и спросить, когда у него день рождения. Я не помню даже, когда у кого день рождения в моей семье. А свой помню только потому, что он пришелся на Рождество. Ну, почти. На Рождество двадцать второго года. Я родилась под знаком Козерога, а значит, вся жизнь черт-те какая, беби. В любом случае мне нужно узнать, когда день рождения Арти, потому что я получаю новый паспорт. Путешествую по Европе, но не собираюсь отказываться от своего гражданства, беби, ни для кого. Ты не пытался когда-нибудь, живя в Европе, выправить новый паспорт? С тобой обращаются, будто ты этот чертов коммунист или еще кто-нибудь в этом роде. Дьявол, из-за этого мне пришлось сматываться из Испании, потому что я ненавижу Франко и ненавижу коммунистов. А сейчас у меня требуют список всех моих разводов, и я их послала к черту, то есть в «Нью-Йорк таймс» — там обо мне знают больше, чем я сама!
И что, за все годы в МГМ не было ничего забавного?
— Боже, после семнадцати лет этого рабства — и ты мне задаешь такой вопрос? Я все там ненавижу, дорогой. Я не совсем дура и не бесчувственная, а они пытались продать меня как собаку-медалистку. Они делали из меня то, чем я никогда не была и не могу быть. Все время писали в моей студийной биографии, что я дочка фермера-хлопковода из Грабтауна. Чтоб ему… этому Граб… Грабтауну, Северная Каролина. Он и выглядит, как называется. Надо было мне там и оставаться. Дома и на нормальный ночной горшок не заработаешь, но будешь счастлива. А я… ты только посмотри на меня. Что я от всего этого получила? — Она допивает свой коньяк и наливает себе еще. — Я счастлива только тогда, когда абсолютно ничего не делаю. А если за что-то берусь, у меня все из рук валится. Я ничего не умею и поэтому взяла за правило доверять режиссеру и отдавать ему свое сердце и душу. Но ничего больше. — (Снова легкий рык гепарда.) — У меня куча денег, могу бездельничать сколько хочу. Никому особенно не доверяю, поэтому сейчас работаю только с Хастоном. Всегда доверяла Джо Манкевичу [63], но однажды во время съемок «Босоногой графини» [64] он сделал то, чего я ему никогда не прощу. Он оскорбил меня. Он сказал: «Большего тупизма, чем у тебя, еще не видел». И после этого я в нем разочаровалась. Чего я по-настоящему хочу, так это еще раз выйти замуж. Давай-давай, смейся, все смеются, но как же потрясающе было бы бегать босиком по дому и готовить ужин для какого-нибудь сукиного сына, который будет тебя любить всю оставшуюся жизнь. Никогда у меня не было хорошего мужа.
— А как насчет Микки Руни?
(Пронзительный вскрик.)
— «Любовь приходит к Энди Харди» [65].
А Синатра?
— Без комментариев. — Она уставилась в свой фужер.
Я медленно считаю про себя до десяти, пока Ава потягивает свой коктейль.
— Миа Фарроу?.. [66]
В глазах Авы вспыхнули тускло-зеленые огоньки. Ответ звучит так, словно несколько кошек одновременно шлепнули лапами по блюдцам со сметаной:
— Ха! Всегда знала, что Фрэнк закончит в постели с девчонкой.
Как музыкальный автомат в баре меняет пластинку, так и она спешит переменить тему:
— Я всего лишь хочу делать то, что не приносит мне страданий. Мои друзья для меня важнее всего на свете. Я знакома с разными людьми — бродягами, навязчивыми поклонниками, интеллектуалами, есть несколько жуликов. А завтра собираюсь встретиться с однокурсником по колледжу, и мы будем играть в мяч. Писатели. Я люблю писателей. Генри Миллер посылает мне книги для моего развития. Черт, ты читал его роман «Плексус»? Я не смогла одолеть. Я не интеллектуалка, хотя, когда вышла замуж за Арти Шоу, ходила на курсы в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и узнала там азы психологии и литературы. У меня совсем не пусто в голове, но ни в одной долбаной роли в этом долбаном «Метро» у меня не было и шанса показать, что я что-то соображаю. Только море чувств. Боже, двадцать пять лет там потеряла. Моя сестра Ди-Ди не понимает, почему я после всего этого не могу видеть камеры. Но я никогда туда особо не рвалась и не слишком уважаю актеров. Может, если бы я немного поучилась, все было бы по-другому. А так мне нечем гордиться. Кроме всех этих фильмов, что я такого сделала?
— «Могамбо», «Рекламисты»…
— Черт возьми, беби, если после двадцати пяти лет работы тебе не стыдно вспомнить только о «Могамбо» и «Рекламистах», дальше ехать некуда. Назови мне хоть одну актрису, которая бы не тронулась рассудком в этом дурдоме МГМ. Может, Лана Тернер [67]. Конечно, Лиз Тейлор. Но все они ненавидят съемки так же, как и я. Все, кроме Элизабет. Она часто приходит ко мне на съемки и говорит: «Если бы я только знала, как сделать все лучше…» — но, слава Богу, она это знает. Ни разу не видела «Вирджинию Вульф» [68] — черт, никогда не хожу в кино, — но слышала, что фильм хороший. Я никогда особо о себе не заботилась. Не накручивала себя перед съемками и вообще ненавижу весь этот эксгибиционизм. И, черт их всех побери, кто-нибудь хоть раз помог мне чему-нибудь научиться? Я, правда, очень старалась в «Плавучем театре», но получилась обычная эмгээмовская поделка. И сейчас они ко мне пристают с тем же самым. Если я хочу петь какие-то песни — черт, у меня все еще сохранился акцент южанки, — и, по-моему, голос Джулии должен звучать немножко по-негритянски, потому что предполагается, что в ее жилах течет немного негритянской крови… Боже, эти песни вроде «Билла» звучат совсем не как в опере. Ну и что они мне говорят? «Ава, беби, ты не умеешь петь, ты берешь не те ноты, ты вступаешь в противоречие с главными героями фильма, так что не обманывай саму себя». Главные герои! Говард Кил? И Кэтрин Грейсон с ее самыми большими сиськами в Голливуде? То есть мне нравится Грейсон, она такая милашка, но с ее формами даже не нужна особая подсветка для эффекта объемности. Лена Хорн сказала, чтобы я пошла к Филу Муру, который был ее пианистом и учил петь Дороти Дандридж, и он дал мне несколько уроков. Я чертовски хорошо пропела эти песни, а они сказали: «Ава, у тебя все в порядке с головой?» А потом они позвали Эйлин Уилсон, эту девчонку, которая все время поет за меня на экране, и она записала всю звуковую дорожку с фоновым аккомпанементом, который они взяли из моей записи. Они заменили мой голос на ее, и теперь в фильме, как только мой южный говорок стихает, начинает звучать ее сопрано — чудовищная смесь. Они потратили бог знает сколько тысяч долларов, и получилась такая чушь. Я все еще получаю гонорары за эти чертовы записи, которые тогда делала.
Раздается звонок, и вбегает человечек по имени Ларри. У Ларри седые волосы, седые брови, и он постоянно улыбается. Ларри работает в нью-йоркском фотомагазине.
— Ларри женат на моей сестре Би. Если ты думаешь, что я чего-то стою, то тебе надо посмотреть на Би. В восемнадцать лет я приехала к ним в Нью-Йорк, Ларри меня сфотографировал, и после этого началась вся эта история. Настоящий сукин сын, но я его люблю.
— Ава, ты мне так понравилась в «Библии». Выглядишь потрясающе, дорогая.
— Чушь! — Ава налила себе еще коньячку. — Даже слова этого, «Библия», слышать больше не хочу. Я в это не верю и сомневаюсь, что Сара, которую я сыграла, поверила хоть на минуту. Как это можно быть сто лет замужем за Авраамом — самым гнусным ублюдком на земле?
— О, дорогуша, она была прелестная женщина, эта Сара.
— Настоящая дура!
— О, дорогая, не надо так говорить. Господь все слышит. Ты что, не веришь в Бога? — Ларри уселся рядом с нами на полу и так вцепился зубами в хот-дог, что горчица брызнула ему на галстук.
— Нет, черт возьми. — В глазах Авы вспыхнули искорки.
— Я молюсь ему каждый вечер, дорогая. Иногда он мне отвечает.
— А мне никогда не отвечает, беби. И когда он мне нужен, его никогда не бывает рядом. Он ничего не делает, только пакостит мне всю жизнь, с самого рождения. Не говори мне о Боге! И так все знаю об этом мошеннике!
Снова слышится звонок. На этот раз вошедший имеет вид типичного шпиона: в сером плаще, с семнадцатью фунтами волос и выглядит так, будто его всю жизнь кормили искусственными овощами. Говорит, что он студент юрфака Нью-Йоркского городского университета. Еще говорит, что ему двадцать шесть лет.
— Что? — Ава сняла очки, чтобы посмотреть на него вблизи. — Твой отец сказал, что тебе двадцать семь. Кто-то из вас врет! — Глаза Авы сужаются; а ладони покрываются потом. — Надо нам подышать свежим воздухом. — Ава идет в спальню и возвращатеся одетая в морской бушлат и с шарфом от Вулворта на голове. Снова студенточка Вассара.
— Ты нас сегодня покормишь, дорогая? — спрашивает Ларри, пытаясь попасть кулаком в рукав пальто.
— Я хочу спагетти. Давай пойдем в Главную макаронную компанию. Туда можно попасть с черного хода, и никто никого не узнает. Спагетти, беби. Я страшно проголодалась. — Ава захлопывает дверь, а все лампочки остались включенными. — «Фокс» за все заплатит, беби.
Мы беремся за руки и идем за своим вожаком. Ава шагает впереди, как Дороти на пути к львам, тиграм и медведям в стране Оз. Мы двигаемся по этому коридору «Ридженси», такому приторно-розовому, как по женскому лону.
— Эти доставалы все еще внизу? — спрашивает она. — Идите за мной.
Она знает все входы и выходы. Мы спускаемся на служебном лифте. В вестибюле толпятся человек двадцать охотников за автографами. Силия, королева всех этих помешанных, которая покидает свое место у дверей «Сарди» только в неотложных ситуациях, ради такого случая оставила свой пост. «Ава на этой неделе будет в городе!» Силия сидит у пальмы в горшке, одетая в пурпурное пальто и зеленый берет, и в руках у нее пачки адресованных ей самой почтовых карточек.
Круто.
Ава хихикает, поправляет свои очки в роговой оправе и ведет нас через вестибюль. Никто ее не узнал.
— В это время все норовят пропустить рюмашку, беби! — шепчет она, подталкивая меня к небольшой лесенке, которая ведет в бар «Ридженси».
— Вы знаете, кто это? — спрашивает ирландского вида женщина с перекинутой через руку норкой, когда Ада направляется в бар. Мы думаем, что делать с пальто и зонтиками, как вдруг слышим чье-то замечание.
— Ах ты, сукин сын! Да я тебя со всеми потрохами куплю, продам и еще раз куплю. Как ты посмел оскорбить моих друзей? Быстро позови управляющего.
Ларри встал на ее сторону. Два официанта успокаивают Аву и проводят нас в угловую кабинку. Потайную. Гораздо темнее, чем в баре «Поло» [69]. Чтобы там спряталась звезда! Это Нью-Йорк, а не Беверли-Хиллс.
— Эта все твоя водолазка, — шепчет Ларри, а официант сажает меня спиной к залу.
— Они меня здесь не любят, эти ублюдки. Никогда у них в отеле не останавливаюсь, но «Фокс» платит, так какого черта? Иначе бы вообще не приехала. Блин, у них тут даже музыкального автомата нет. — Ада слегка по-метроголдвински улыбается и заказывает большой стакан текилы. — Только без соли на стенке. Не нужно ее.
— Простите за мой свитер… — начинаю я.
— Ты выглядишь прелестно. Гр-р-р! — Она смеется своим Авиным смешком, откидывает назад голову, и небольшая голубая жилка пульсирует на ее шее, как тонкая линия от цветного карандаша.
Потом еще две текилы («Я же сказала: без соли»), она важно кивает, осматривает бар, как китайская императрица на официальном приеме. Вокруг нее как птички колибри летают чьи-то голоса, но она ничего не слышит. Ларри вспоминает, как его арестовали в Мадриде и Ава вызволила его из каталажки, а студент рассказывает мне о юрфаке Нью-Йоркского универа, и Ава говорит парнишке, что не верит, будто ему двадцать шесть лет, и пусть он докажет, и вдруг он смотрит на часы и замечает, что Сэнди Коуфакс [70] в это время как раз играет в Сент-Луисе.
— Шутишь! — Глаза Авы вспыхивают, как ягоды на торте. — Пойдемте отсюда! Проклятье, мы едем в Сент-Луис.
— Ава, дорогуша, мне завтра утром на работу. — Ларри делает большой глоток из своего стаканища.
— Заткнись, жулье. Раз я плачу за билеты для всех нас — значит, мы едем в Сент-Луис! Мне могут принести сюда телефон? Кто-нибудь позвонит в аэропорт Кеннеди и узнает, когда следующий рейс на Сент-Луис? Я люблю Сэнди Коуфакса. Я люблю евреев! Боже, иногда мне кажется, что я сама еврейка. Испанская еврейка из Северной Каролины. Официант!
Студент говорит, что, пока мы долетим до Сент-Луиса, там уже будут заканчивать последнюю подачу. Лицо Авы тускнеет, и она снова принимается за свою неразбавленную текилу.
— Посмотри на них, Ларри. Они такие хорошие ребята. Не ездите во Вьетнам. — Ее лицо бледнеет. Сцена из ее фильма… Джулия оставляет плавучий театр с Уильямом Варфилдом, поющим в тумане на пристани песню о своей Миссисипи.
— Ты о чем, дорогая? — Ларри бросает взгляд на студента-юриста, который убеждает Аву, что вовсе не собирается во Вьетнам.
— …Не надо ничего у них просить, эти жулики все время заставляют нас… — По ее лбу текут капли пота, и она встает из-за стола. — Боже, мне душно! Хоть немного воздуха! — Ава переворачивает стакан с текилой, и три официанта бросаются к нам как летучие мыши, шумя и громко дыша.
Представление начинается!
Студент нью-йоркского юрфака, выступающий в роли Чанса Уэйна для Александры дель Лаго, хлопочет как опытная нянька. Пальто вылетают из гардероба. Счета и двадцатицентовые монеты катятся по мокрой скатерти. Ава уже рядом со стойкой бара и направляется к двери. В разгар спектакля другие посетители, которые только что рассыпались в извинениях, пропуская нас к ванной, вдруг хором выдыхают: «Ава!» — но мы уже выскакиваем за дверь под дождь.
Затем все заканчивается так же быстро, как началось. Ава стоит посередине Парк-авеню, шарф болтается на ее шее, а волосы дико бьют по Авиным глазам. Леди Бретт [71] посреди улицы, с городским автобусом в роли быка. Три такси останавливаются, хотя горит зеленый, и все таксисты на Парк-авеню начинают вопить. Охотники за автографами выскакивают из полированных дверей «Ридженси» и тоже начинают кричать. Внутри все еще упорно ждет своего часа за пальмой в горшке Силия, не замечающая шума, она упорно вглядывается в двери лифтов, сжимает в руках свои карточки. Силия не пойдет на риск пропустить Аву из-за какой-то шумихи на улице. Может, это Джек Леонард или Эдди Адамс? Их можно будет поймать через неделю «У Дании».
А снаружи Ава уже сидит в такси, между студентом-юристом и Ларри, и посылает воздушные поцелуи своему новому приятелю, которому не суждено стать приятелем старым. Они уже поворачивают за угол Пятьдесят седьмой улицы, скрываются в полумраке цвета томатного сока от автомобильных огней, как бывает в Нью-Йорке, только когда идет дождь.
— Кто это был? — спрашивает женщина с пуделем.
— Джеки Кеннеди, — отвечает ей мужчина из окна автобуса.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.