9. Московские диссиденты
9. Московские диссиденты
Активные отказники делились на две группы по их отношению к советским диссидентам. Одни говорили, что, так как мы хотим покинуть СССР, неправильно вмешиваться во внутренние советские дела. Другие считали, что раз нас вынуждают здесь жить, мы должны вместе с диссидентами протестовать против беззаконий, творимых властями.
Я понимал резоны первой группы, но принадлежал ко второй. Правда, диссидентство в СССР к 1982 году было в большой степени разгромлено. Одни диссиденты сидели по тюрьмам и психушкам, другие были выпихнуты за границу.
Я думаю, разгром диссидентства, осуществленный КГБ, оказался величайшей бедой России. После смерти коммунизма в конце восьмидесятых, когда Чехословакию возглавил блистательный Вацлав Гавел, а Польшу — Лех Валенса, в России не нашлось другого лидера, как бывший первый секретарь обкома партии. Естественно, коррупция стала нормой жизни при таком лидере. Разгром диссидентства в итоге привел к власти в 2000 году, когда президентом России стал Владимир Путин, сам КГБ.
После высылки из Москвы академика Сахарова в январе 1982 года, с которым я не успел познакомиться, эмиграции Владимова и других тяжелых ударов по правозащитному движению, основными диссидентами в Москве остались пожилые женщины. Их тащить в кутузку КГБ, видимо, стыдился.
С Еленой Георгиевной Боннэр, женой Сахарова, я познакомился на процессе Ивана Ковалева в апреле 1982 года. На суд Ковалева мы пришли с моим другом отказных лет Валерием Сойфером.
Отец Ивана, один из виднейших правозащитников Сергей Ковалев, уже находился в заключении, а теперь КГБ, подчищая ряды диссидентов, отправлял в тюрьму и сына. Залы заседаний на таких процессах заполнялись «представителями общественности» из КГБ, а друзья судимых выражали свои чувства за стенами суда.
Способ выражения этих чувств был один — помахать осужденному (оправданных в советских судах не бывало), когда того выводили из здания суда, прокричать ему что-нибудь. Задачей КГБ было, соответственно, не дать нам этого сделать. Вывести осужденного из суда могли через парадный вход или через черный — с другой стороны здания. Мы стояли перед главным входом. Неожиданно гэбэшник из стоявших у входа показал нам пальцем так, чтобы не видели его «коллеги», на черный ход. Мы побежали и успели помахать Ковалеву. Я слышал про гэбэшников, симпатизировавших правозащитникам. Один из них даже был осужден за помощь диссидентам. Похоже, такого типа парня мы видели и у здания суда.
В «группе поддержки» Ковалева находилась и Елена Георгиевна Боннэр, которая наезжала время от времени в Москву из Горького, где жила с ссыльным Андреем Дмитриевичем. После процесса Боннэр пригласила нас с Сойфером к себе в знаменитую квартиру Сахаровых на улице Чкалова.
Компанией жены академика были пожилые женщины, остатки диссидентской Москвы. Из разговоров я запомнил замечание Боннэр, что она — последняя жена в Москве, которая не выкидывает сносившиеся мужнины носки, а штопает их.
На квартире Сахаровых я познакомился с Марией Гавриловной Петренко-Подъяпольской, вдовой одного из создателей правозащитного движения в Москве — Григория Подъяпольского, умершего в возрасте 49 лет при загадочных обстоятельствах. Мария Гавриловна была активна в Солженицынском фонде помощи политзаключенным, сотрудничала в подпольной «Хронике текущих событий».
Как-то Мария Гавриловна предложила мне поехать с ней в Елец, где готовился процесс над диссидентом Михаилом Кукабакой. Мы отправились с ней в этот старый город, в котором вид интересных старинных зданий был сильно подпорчен какими-то красными полотнищами, навешанными на них.
Елец занимает особое место в российской истории. В 1395 году великий завоеватель Тамерлан, разгромив Золотую Орду, двинулся на Россию и дошел до Ельца. Удрученный увиденным в округе, Тамерлан повернул назад в благословенный южный Самарканд. Так затрапезность Ельца спасла Россию от свирепого завоевателя.
Здесь, в уездном городке, мой статус неожиданно вырос. Если в Москве я был бесправным отказником, то здесь я был человеком из столицы. Со мной вежливо, если не подобострастно, беседовали в адвокатуре, где я договаривался о защитнике для Кукабаки на процессе. Потом мы сдали две передачи для заключенного (вещевую и продовольственную — почему-то в разных местах) и благополучно отбыли домой.
Диссидентами другого рода были Василий и Галя Барац. Когда-то Василий и Галя были частью кондовой советской элиты. Вася служил офицером в Генеральном штабе, а Галя преподавала историю коммунистической партии в Московском университете. Но в 1977 году Барацы заявили о своем желании выйти из рядов коммунистической партии и эмигрировать из СССР по политическим причинам. Власти удовлетворили только первую часть их пожеланий. Так Барацы стали нееврейскими отказниками.
В своей комнате в общей квартире на Октябрьском Поле Барацы основали комитет за свободу эмиграции, состоявший из них двоих.
В этих людях меня поражало мужество. Они боролись с КГБ, не имея, в отличие от нас, поддержки еврейских организаций западных стран. Это была борьба двоих против системы.
В какой-то момент деятельность комитета за свободу эмиграции оказалась востребованной. Комната Барацев стала московским центром движения секты пятидесятников за эмиграцию из СССР. Пообщавшись с пятидесятниками, примкнули к ним и сами Барацы.
Пятидесятники были очень интересной сектой. Как я узнал от Барацев, пятидесятники следуют в своей жизни велениям каких-то своих пророков. И вот эти пророки повелели членам секты эмигрировать из СССР. Началась тяжелая мученическая борьба пятидесятников с властью, не отпускавшей так просто своих граждан. Мне страсти истязаемых КГБ пятидесятников напоминали страсти первых христиан в Римской империи. Члены секты, которых я видел у Барацев, представлялись мне людьми простыми. Поэтому, быть может, это удивительное явление — стремление к исходу из СССР целого религиозного направления — не нашло своего описателя.
Интересным было еще одно пророчество, о котором я тоже узнал от Барацев. Пятидесятникам было предсказано, что после смерти Брежнева в СССР будут недолго править два других правителя, потом придет третий хороший, все, кто хотел уехать, уедут, и «все закончится». Если «все закончится» означало распад СССР, то пророчество это целиком исполнилось.
В конце февраля 1986 года, уже в горбачевские времена, Василия Бараца упекли в психушку. В Москве проходил в те дни XXVII съезд КПСС, и КГБ постарался очистить столицу от нежелательной публики. А психбольницы были в ту пору, похоже, рядовым подразделением КГБ. Захотят, посадят в тюрьму, захотят — в психушку.
Уже после окончания съезда мы с врачом Володей Бродским отправились навестить Бараца. Это оказалось неожиданно просто. К нам в комнату для свиданий привели Василия. Тот рассказал нам, что психбольница на время съезда оказалась забитой битком. Люди спали и на столах, и под столами. Их не «лечили», то есть не делали калечащие нормальных людей уколы.
Вскоре Бараца выпустили. Но ненадолго. В апреле 1986 года Василий Барац поехал в Ровно поддержать своих собратьев по вере. Пятидесятники жили на окраинах империи — в Украине, в Сибири, в Прибалтике. В Ровно Василия арестовали.
Уже после окончания наших демонстраций я устроил у нас на квартире встречу Гали с Сержем Шмеманом из New York Times, на которой услышал рассказ о бедах Барацев. Галя предсказывала, что скоро арестуют и ее, и, к сожалению, оказалась права.
В 1987 году Барацев освободили из заключения. Что с ними сталось после этого, я не знаю. Надеюсь, что они добрались до Нового Света и были счастливы.
Между тем в феврале 1984 года окончательно умер долго помиравший Андропов, и генеральным секретарем сделали Константина Черненко. Этот, впрочем, тоже был смертельно болен. Стало казаться, что смертельная болезнь входит в число профессиональных требований, предъявляемых к главе супердержавы. Мне запомнилось появление Черненко на телеэкране в день выборов в Верховный Совет Российской Федерации. На главе государства был пиджак, но, очевидно, не было штанов — камера показывала Черненко по грудь. Больной сумел опустить бюллетень в урну, установленную, по всей видимости, рядом с его кроватью. Журналист спросил: «Константин Устинович, что бы вы хотели сказать советским людям?» Генеральный секретарь собрался с силами и произнес: «Пусть работают».
Во времена — или в безвременье — Черненко, в сентябре 1984 года, в Москве начался безлимитный матч на звание чемпиона мира между Карповым и Каспаровым — самое удивительное соревнование в истории шахмат. В матче, игравшемся до шести побед, одержанных одним из соперников, Карпов повел после 27 партий 5:0. Гарик напоминал с этого момента Индиану Джонса, сорвавшегося в пропасть, но в последний момент, зацепившегося за какую-то колючку. Кажется, эта колючка кандидата в чемпионы долго не выдержит. Но… проходит еще 21 партия. Счет уже 5:3…
Карпов, очевидно, измотан. Тут вступает в действие великая карповская политическая машина. Замысел — прервать матч на три месяца, после чего дать отдохнувшим соперникам завершить его. На уровне какой инстанции этот замысел дал сбой, я не знаю. Матч прерывают. На финальной пресс-конференции президент ФИДЕ Флоренсио Кампоманес объявляет матч «не закончившимся» и неожиданно назначает через год новый матч со счета 0:0. Конечно, это вопиющее нарушение правил. Но приемлемое, кажется, для обеих сторон.
И тут Каспаров встает — он сидел во время пресс-конференции в последних рядах зала — и идет к сцене. «Я протестую», — заявляет он. Каспаров отказывается играть в политические игры советского начальства. Похоже, это был протест не против ущемления его прав. Как-никак тает перевес Карпова в два очка. Это протест против всемогущества советской системы, которая может, кажется, назначить того чемпиона или этого, а может шахматиста и уничтожить. Это не просьба: «Выберите меня», — а отказ признать над собой власть советского начальства.
Происходит рождение Каспарова, которого мы знаем сейчас, — бунтаря и диссидента. Уходит в прошлое кандидат в новые любимцы партии.
По большому счету, этот момент стал концом чемпионства Карпова. Карпов привык побеждать в рамках советской системы. Каспаров на той памятной пресс-конференции из советской системы вышел.
Карпов попытался доказать, что в момент, когда матч остановили, он еще мог играть. Через неделю после памятной пресс-конференции Карпов отправился в Швецию играть в командном первенстве Европы за советскую команду. Не выиграв в соревновании ни одной партии, Карпов никому ничего не доказал. В ноябре 1985 года в новом матче Карпов потеряет звание чемпиона мира.
Во время первого матча Карпова и Каспарова у меня случился контакт с властью, открывший мне кое-что интересное в психологии общения КГБ и граждан страны, находящихся вне этой организации. Как-то я встретил отказника из «разъединенных семей», шахматного мастера Володю Пименова. Его не выпускали в Данию к жене-датчанке. Володя сказал мне, что познакомился на матче с американским журналистом, и тот выразил пожелание встретиться со мной.
— Так привези его к нам, — предложил я.
— Нет, твоя квартира прослушивается и просматривается КГБ, — ответил Володя. — Я не хочу «светиться» в таком месте.
Пришлось назначить свидание на улице. Мы встретились морозным декабрьским утром у какой-то подворотни на Проспекте Мира. Американским журналистом оказался Фред Вайцкин (Fred Waitzkin), который привез в Москву своего восьмилетнего сына Джошуа (Joshua) и тренера Джошуа, Брюса Пандольфини (Bruce Pandolfini), показать тем матч на первенство мира. Джошуа в тот год был чемпионом Соединенных Штатов в возрастной группе до восьми лет и считался вундеркиндом.
Мы постояли немного у подворотни. Москва была не тем городом, в котором можно было пообщаться с людьми в кафе или в ином публичном месте.
Я слышал от Гены Сосонко такую шахматную байку. Голландский гроссмейстер Ханс Pee (Hans Ree) и западноберлинский международный мастер Карл Леман (Karl Lehman) осенью 1978 года приехали в Киев играть в международном турнире. В первый же вечер они спустились в фойе гостиницы «Славутич», в которой жили, и спросили швейцара, куда бы им отправиться, чтобы приятно провести время. «Такая информация стоит денег», — ответил швейцар и, получив четыре западногерманские марки, открыл иностранцам секрет: «Вечером в Киеве пойти некуда».
Москва в ту пору не отличалась в этом отношении в лучшую сторону от столицы союзной республики и в дневное время, и я предложил Пименову:
— Может быть, все-таки поедем к нам?
— Хорошо, но машину мою поставим на другой улице, и к вам пройдем незаметно, — согласился Володя.
С параллельной улицы мы шли к нашему дому дворами между замерзшим бельем, вывешенным хозяйками для просушки на специальных столбах. О времени, проведенном нами в тот день с Вайцкиными и Пандольфини, желающие могут прочесть в превосходной книге Фреда Вайцкина «В поисках Бобби Фишера» (Searching for Bobby Fischer) и в его статье «Больше не пешки» (Pawns no more), целиком посвященной визиту к нам и опубликованной в конце 1984 года в журнале «Нью-Йорк» (New York). В известном фильме, снятом по книге Вайцкина, их поездка в Москву, к сожалению, не показана.
Рукопись статьи Вайцкина, завершенная в Москве, а также примечания к моим партиям, которые я надиктовал в тот день Пандольфини для американского шахматного журнала, постигла лучшая участь, чем мою статью, припрятанную в грязном белье Кристиансена. Вайцкин, как он описывает в своей книге, пришел в американское посольство, которое в те годы размещалось на улице Чайковского, и сказал консулу, что он хотел бы переслать в Америку дипломатической почтой свою рукопись. «Никак невозможно», — ответил консул, показывая пальцем на стены, имеющие уши, а потом тем же пальцем на ящик стола, в который нужно положить рукопись.
Прошло совсем немного времени, недели три, и меня вызвал для беседы заместитель председателя Спорткомитета Русак. Понятно, Гаврилин был не единственным заместителем председателя столь важного государственного лица.
— Нам стало известно, что вы встречались с американским журналистом. И мы этим недовольны, — начал беседу Русак довольно сурово.
Я, рассчитывая, что он пригласил меня, чтобы сообщить, что нас решили отпустить, и поначалу никак не мог понять, о каком журналисте говорит заместитель министра спорта. Как я писал выше, мы часто встречались с западными журналистами, аккредитованными в Москве. Потом я понял. Поскольку я со своими американскими гостями пытался прошмыгнуть в наш дом незамеченными, КГБ решил, что я начал их бояться. А человека, который боится, нужно пугать. Поэтому я ответил довольно грубо: откуда он, Русак, взял, что меня волнует, нравится ли им что-либо в моих поступках или нет.
Поняв, что в его ведомстве произошло недопонимание, Русак перешел ко второй атаке: им не нравится то, что я говорил американскому журналисту и что попало в статью в журнале «Нью-Йорк». О таком журнале я не слышал.
— Может быть, это «Нью-Йорк тайме мэгэзин»? — вопрошал я.
— Нет-нет, это «Нью-Йорк», — отвечал замминистра, показывая на что-то лежащее перед ним.
Думаю, это был перевод статьи Вайцкина. Русак никак не выглядел человеком, владеющим английским языком.
— Покажите мне эту статью, и мы обсудим ее, — предложил я. Мне было любопытно посмотреть на неведомый мне журнал «Нью-Йорк».
— Нет, это никак невозможно, — отрезал Русак.
— Но если я не увижу журнал, то и обсуждать нечего. Я ведь не знаю, что там написано, — закончил я тему своего интервью Вайцкину.
Тут замминистра вновь вспомнил, что его задача — напугать меня.
— Если вы будете так себя вести, — вернулся он к цели беседы, — мы пошлем вас очень далеко.
— Это то, к чему я стремлюсь — быть от вас очень далеко, — неожиданно согласился я, нейтрализовав его угрозу.
— Но мы пошлем вас в другую сторону.
Последнее слово оказалось за Русаком.
В марте 1985 года умер Черненко, и генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Горбачев. Этот был определенно жив — большая разница с тремя полутру-пами, правившими до него. Немного настораживала, правда, фраза министра иностранных дел СССР Громыко, который, представляя Горбачева друзьям по руководству Советским Союзом, сказал, что у Горбачева хорошая улыбка, но железные зубы. Зубы у Горбачева, как показала жизнь, оказались не такими уж железными.
Отказные годы были удивительным временем, когда глобальные события страны и мира имели прямое отношение к нашей частной жизни. Ввели советские вожди войска в Афганистан, рухнули отношения с Америкой, и почти закрылась лазейка еврейской эмиграции. Появился генеральный секретарь, смотрящий не в могилу, а вперед, в жизнь, и появилась надежда.
А тут еще в ноябре 1985 года Карпов потерял звание чемпиона мира, и щупальца, которыми он сжимал шахматный мир в СССР, должны были ослабнуть.