2. Гроссмейстерские будни
2. Гроссмейстерские будни
В 1975 году я стал обладателем редкого титула — гроссмейстер СССР. Строго говоря, этот титул автоматически присваивали каждому шахматисту, получившему титул международный гроссмейстер. А международным можно было стать только в международных турнирах. Допускал в них или посылал на них за границу только Спорткомитет…
Я в 1975 году поделил победу в Зональном турнире СССР первенства мира и поделил второе место в первенстве СССР — сильнейшем турнире в мире в те годы. Эти достижения были несравненно выше, чем приличный результат в заурядном международном турнире, достаточный для звания международный гроссмейстер. Так мне удалось приобрести титул гроссмейстер СССР без добавления международный.
Мое достижение по неучастию в международных турнирах было превзойдено через пять лет. Лева Псахис в 1980 году стал чемпионом СССР. А в 1981 году он, оставаясь мастером, вновь победил в чемпионате СССР вместе с молодым Гариком Каспаровым, не получив к тому времени даже причитавшегося ему титула гроссмейстер СССР. Не было такой несправедливости, которую тогдашние начальники не смогли бы превзойти.
Окончательно меня поссорил с КГБ Виктор Львович Корчной. В июле 1976 года, в то время, когда я играл в межзональном турнире первенства мира в швейцарском городе Биль, в один из дней в газетах появились фотографии Корчного с неоригинальной для тех времен подписью «Еще один, который выбрал свободу». Надо сказать, что бегство советских людей, попавших за границу, было в те времена не редкостью. Труднее было объяснить, чего ради ты вернулся? Была популярна шутка: уехал за границу Большой театр, а вернулся Малый.
После бегства Корчного в моей гостиничной комнате в Биле все вечера до окончания турнира сидел кто-то из гэбэшной части нашей делегации — «врачиха» Алла Карповна или полковник юстиции в отставке Батуринский. Конечно, они не помешали бы мне, если бы я тоже решил остаться. Но я не решил.
Одна из причин этого — привязанность к семье. Фактически, когда ты выезжал за границу, члены семьи оставались в Союзе в качестве заложников. И другая — мой неоправданный оптимизм. Я считал, что когда я надумаю эмигрировать, то подам документы и уеду. Ничему не научили меня книги Авторханова и Солженицына. Какая наивность — доверять советским законам!
Через два месяца после побега Корчного спортивное руководство или, кто его знает какое — партийное, гэбэшное, — решило лишить советских гроссмейстеров статуса «вне политики». Нам всем предложили подписать филиппику против Корчного. Конечно, и до этого в шахматах было достаточно идеологии. Среди шахматистов были и идейный коммунист Ботвинник, и конъюнктурный Карпов, во времена которого идейных коммунистов уже почти не водилось.
Были, конечно, и гроссмейстеры-стукачи. Зато существовала и ниша, куда могли забиться аполитичные или антисоветски настроенные шахматисты. Недаром шахматы привлекали в те годы стольких евреев — нежелательных персонажей в советском истеблишменте.
И вот, нас из этой ниши аполитичности решили выковырять. Не подпишешь письмо против Корчного, — ты и против партии, и против КГБ.
Из играющих гроссмейстеров не подписали письмо Давид Ионович Бронштейн и я. Для гениального Бронштейна это неподписание стало концом его блестящей карьеры. Ему закрыли выезд за границу, и в международные турниры Бронштейн вернулся лишь лет 15 спустя, в годы перестройки, когда ему было уже сильно за 60 и когда у «льва», как Бронштейн напишет сам о себе в своей книге, окажутся сточенными клыки и когти и останется только чемпионский хвост.
Не подписал письмо живший уже во Франции Борис Спасский. Его подпись под таким письмом выглядела бы не менее странно, чем его нынешняя подпись под коллективным письмом с призывом запретить в России еврейские организации и религию…
И не подписал письмо уже оставивший турнирную практику и написавший свое личное письмо Михаил Ботвинник.
Конечно, остальные гроссмейстеры наверняка подписывали то письмо с омерзением, кроме разве что личного врага Корчного — Тиграна Петросяна.
Я в те годы строго придерживался принципа, который сформулировал для себя так: я могу не говорить все то, что думаю, но я не должен говорить то, что не думаю. Я считал, что речь здесь идет о сохранности души. Конечно, после истории с письмом против Корчного меня немедленно вычеркнули из поездки на турнир в Восточную
Германию и из престижных турниров внутри СССР. Но сохранность души того стоила.
В конце 1977 года я бился за место в советских шахматах на первенстве СССР в Ленинграде. Начиная со старта, я уверенно лидировал. Но оказалось, что кроме 15 соперников, у меня есть еще один. Назовите его КГБ или Партия, если вы различаете их. Персонифицировался этот противник в лице шефа шахмат, начальника Управления шахмат Спорткомитета СССР полковника Бату-ринского. Для него чемпион СССР — «неподписант» — означало огрех в работе. Но что он мог сделать?
На финише турнира я играл с Кареном Григоряном, талантливым и неуравновешенным шахматистом, неудачно выступавшим в том чемпионате. Через несколько лет Карен, как до этого его брат-близнец Левон, тоже талантливый шахматист, покончит с собой.
В начале партии Карен неожиданно предложил мне ничью, а после того как я отказался, играл необычайно сильно. В конце партии я сам еле сделал ничью.
После окончания игры Карен мне рассказал, что в утро того дня он получил неожиданный звонок из Москвы от начальника Управления шахмат. «С кем играешь?» — начал беседу Батуринский, а потом посоветовал выложиться, поскольку это «очень важно» для Карена.
О такой же беседе с Батуринским перед нашей партией предпоследнего тура рассказал мне позже Женя Свешников. И он тоже после такой беседы предложил мне перед партией ничью, а после моего отказа сделал ее.
Эта история показывает лишний раз бездарность партийного руководства спортом. Человек не может бежать быстрее, кидать дальше или думать лучше, потому что это важно для торжества идеологии, которую он к тому же может и не разделять. Можно, конечно, приказать кому-то проиграть, но нельзя приказать выиграть.
Занятная история была рассказана мне Иосифом Дорфманом. Батуринский, он к тому времени приехал на турнир в Ленинград, имел беседу с Дорфманом перед предпоследним туром и сообщил тому, что, по мнению авторитетов, Дорфман имеет наилучшие шансы предотвратить мою победу в турнире. После этого Иосиф отправился играть с Александром Кочиевым.
В начале партии Дорфман получил обещающую позицию. «Ну вот, играет невыгодный вариант. С ним, видно, тоже поговорили», — проносится в голове Дорфмана. Перевес его, кажется, нарастает. Может быть, Иосиф рано успокоился. Неожиданно Кочиев нашел блестящую идею, пожертвовал ладью, и Дорфман еле спасся, найдя единственный путь к ничьей.
«Ты не представляешь себе, что они делали, чтобы не допустить твоей победы», — округлив глаза, говорил мне позже Дорфман. Но кое-что я себе представлял.
В последнем туре я сделал ничью с самым опасным своим преследователем Тиграном Петросяном и на следующий день принимал поздравления с победой в турнире. Тут пришла весть, что Дорфман выиграл худшую позицию, доигрывая отложенную партию последнего тура, и догнал меня. Что ж, по положению о чемпионате в случае дележа первых двух мест чемпионами становятся оба. Но на закрытии турнира Батуринский неожиданно объявляет, что по решению Спорткомитета СССР будет проведен матч между двумя победителями за звание чемпиона. Как будто положения о чемпионате вообще не было. Я не возражал — бесчестность системы казалась естественной.
Неожиданной по советским меркам стала критика нарушения регламента чемпионата в большом интервью Михаила Таля, опубликованном в газете «Труд». В те времена критиковать правительственные органы, такие как Спорткомитет СССР, не полагалось. Меня интервью Таля тронуло, как попытка поддержать коллег шахматистом, не понаслышке знающим, что такое несправедливость.
Таль вообще симпатизировал мне. Когда он упустил выигрыш в партии с Петросяном в третьем с конца туре чемпионата, Миша извинился передо мной, что не придержал моего конкурента. Конечно, он немного лукавил. Выиграй Миша ту партию, моим главным конкурентом стал бы он сам.
Матч с Дорфманом проходил в Москве, в Центральном доме Советской армии, в холле, в котором обычно перед похоронами лежали в гробах умершие советские маршалы. На стенах холла я обнаружил картины Левитана, Шишкина, других русских классиков. Картины остались на стенах, наверное, с тех дореволюционных времен, когда здание это занимал Екатерининский институт благородных девиц.
Матч проходил в нервной борьбе, с кучей ошибок и кончился вничью. Думаю, на нас обоих давила несправедливость назначения этого матча. Перед дополнительными партиями, которые должны были выявить одного победителя, мы с Дорфманом взбунтовались и отправились в Спорткомитет с протестом.
Идея бунта, впрочем, принадлежала не нам. Перед последней партией матча известный тренер Борис Пос-товский случайно встретил на улице тренера Дорфмана Батурина и посоветовал тому, если матч закончится ничьей, идти в Спорткомитет жаловаться. А потом позвонил мне и повторил свой совет.
Итак, мы отправились к заместителю председателя Спорткомитета Виктору Ивонину, главенствовавшему над шахматами. Нас сразу же ввели в его кабинет, как будто бы нас ждали. В кабинете у Ивонина неожиданно оказался и председатель Спорткомитета Сергей Павлов. Бывший руководитель комсомола в СССР и некогда конкурент Андропова на должность шефа КГБ, Павлов показался мне жизнерадостным и плутоватым человеком — противоположность высохшему кагэбэшно-партийному стручку Ивонину. Не выслушав толком наши претензии, Павлов удивил нас вопросом: «Почему вы раньше не жаловались?» Мол, они, естественно, пытаются нас нажулить, а для нас естественно отбиваться.
Похоже, Павлов был готов к нашему визиту, немедленно распорядился прекратить матч и утвердил нас обоих чемпионами СССР 1977 года. Возможно, прослу-шиватели моего или дорфмановского телефона предупредили спорткомитетское начальство, и начальство приняло это решение еще до нашего прихода.
В следующий раз я увидел Павлова по телевидению во время всенародной неискренней скорби по умершему Брежневу. Павлов был одет в черное, и на фоне всеобщего лицемерия, кажется, действительно скорбел. «Леонид Ильич был великим человеком, — сообщил Павлов телезрителям, — он умел прощать ошибки». Павлов знал, о чем говорит: сменщик Брєжнєва Андропов ошибки не прощал и, воцарившись, немедленно отправил Павлова послом в какое-то место, которое и на карте-то не сыщешь. Какие ошибки Андропов не простил Павлову, я не знаю, — то ли старую конкуренцию за пост шефа КГБ, то ли загулы с комсомолками и спортсменками в гостинице «Юность», о которых ходила глухая молва.
Следующее мое тесное общение с гэбэшниками произошло осенью того же 1978 года (матч с Дорфманом игрался в начале 1978 года) на шахматной Олимпиаде в Буэнос-Айресе. В команду я попал почти случайно. За женскую команду должна была играть моя жена, Аня Ахшарумова, и нас обоих в Аргентину, я догадывался, не пустят. Но к Олимпиаде Аня прилично забеременела, и меня взяли.
Не существовало ничего унизительнее, чем быть членом большой советской делегации за границей, то есть быть «советским» среди нормальных людей. Я бывал уже к тому моменту в шахматных поездках по миру. Но обычно моими спутниками были коллеги. Даже на межзональном турнире в Швейцарии в 1976 году большую группу шахматистов разбавляли лишь по-своему рациональный полковник юстиции Виктор Батуринский и тихая стукачка, врач Алла Карповна. В Буэнос-Айресе же мы были поровну — десять участников мужской и женской команд в делегации из двадцати человек. Тут был и переводчик, не знавший испанского, и доктор, который на меня «настучит», но только двумя годами позже. Хоть, конечно, «стучал» он и в Аргентине.
Тренер женской команды Котков велел своим подопечным гостиницу не покидать, поскольку «город полон бешеных собак». Так ему было бы легче контролировать шахматисток. Впрочем, в середине Олимпиады проблема тренеров решилась сама собой. У Коткова и у тренера мужской команды Антошина начался коллективный запой, и мы их почти не видели.
В общем, в Буэнос-Айресе я решил: хочу быть нормальным человеком. Хочу ездить на турниры вне зависимости от беременности своей жены и милости Спорткомитета. Не хочу чувствовать постоянный стыд за свою страну. Не хочу, чтобы мой подоходный налог и валюта, которую я должен был сдавать после турниров в Спорткомитет, шли на содержание ГУЛАГа и поддержку террористов по миру. Я решил: возвращаюсь в Москву и начинаем с женой процесс эмиграции.
Кстати о валюте. В последний мой день в Буэнос-Айресе произошел странный случай. Организаторы нас в тот день уже не кормили. Я зашел в банк, чтобы поменять десять долларов, выданные мне в Москве, и потратить полученные песо на знаменитый аргентинский бифштекс.
Купюра, врученная мной клерку, вызвала у того нешуточный интерес. Он удалился с ней и, вернувшись через некоторое время, объяснил мне, что купюра моя вроде бы неплохая. Но на других десятидолларовых купюрах над картинкой американского министерства финансов написано «In God we trust», на моей же — не написано. У меня нашлась другая, религиозная версия десяти долларов, и голодным я не остался. Но до сих пор не пойму — неужели на Скатертном переулке в Москве, где размещался тогда Спорткомитет СССР, рисовали доллары? Трудно поверить, что для меня лично казначейство США отпечатало в одном экземпляре атеистические десять долларов.