Всегда ли справедливо присуждались Нобелевские премии?

Всегда ли справедливо присуждались Нобелевские премии?

Всегда ли был справедлив в своих решениях Нобелевский комитет Шведской Академии наук? Ведь его мнение котируется в мире очень высоко. С присуждением Нобелевских премий имена ученых прочно и основательно вписываются в священные книги Храма науки. К сожалению, не всегда. Нет-нет, да и встретятся необъективные оценки результатов деятельности того или иного ученого, останутся в тени наиболее достойные.

В их число, как ни странно, на первых порах организации Нобелевского фонда попал Дмитрий Иванович Менделеев, создатель всей периодической системы химических элементов, хотя за большой вклад в изучение отдельных элементов Нобелевских премий в разные годы (1904 и 1906) были удостоены У, Рамзай и А. Муассан.

Удивительно, что не заслужил внимания этого компетентного органа основоположник химической термодинамики и статистической механики американец Дж. У. Гиббс. Правда, когда только начали присуждать Нобелевские премии, согласно завещанию Альфреда Нобеля их полагалось вручать только исследователям, находящимся в периоде творческого расцвета. Хотя Гиббс был уже стар, но по вкладу, который он внес в науку, ему все-таки могли бы сделать исключение. Ведь за дело, начатое Гиббсом и которому он отдал жизнь, их потом раздавали направо и налево.

Очень обидно и за изобретателя радио A.C. Попова. Хотя 24 марта 1896 года этот выдающийся русский физик в присутствии членов Российского физико-химического общества впервые при помощи сконструированного им устройства передал на расстояние короткую радиограмму, состоящую всего из двух слов — "Генрих Герц" — в память великого ученого, вместо него "за работы по созданию беспроволочного телеграфа" в 1909 году Нобелевские премии по физике были присуждены Г. Маркони и Ф. Брауну. Досадная оплошность произошла, по-видимому, потому, что Попов свое открытие вовремя не запатентовал. Сыграло роль и еще одно обстоятельство.

Вслед за Поповым Маркони создал свой радиопередатчик с антенной и, усовершенствовав его, добился хорошего обеспечения дальности передачи, вплоть до установления связи через Атлантический океан. В крупных ученых кругах того времени идея передачи радиоволн на огромные расстояния считалась просто абсурдной: тогда думали, что радиоволны, как и световые лучи, распространяясь в окружающей среде прямолинейно, никак не могут "обогнать" нашу круглую планету. Дилетанта-самоучку Г. Маркони это мнение, быть может, из-за недостатка образования, к счастью, с пути не сбило. Пренебрегая им, он к 1901 году блестяще доказал, что осуществить радиосвязь через континент возможно, а значит и сама идея состоятельна.

Это был второй случай в истории радиотехники, когда свершившийся факт поколебал взгляды упрямых теоретиков и заставил их искать в природе что-то такое, что "помогло" радиоволнам вопреки фундаментальному закону пересечь океан. И действительно в верхней части атмосферы ими был обнаружен новый особый слой — ионосфера, который отражал и возвращал радиоволны обратно на Землю. Вот к чему привело упорство "самоучки", отказавшегося считать принцип прямолинейности в распространении волн незыблемым. За открытием в радиотехнике последовало открытие ионосферы Земли.

Будет справедливым вырвать из небытия имя еще одного большого неудачника в науке — английского химика и физика У. Крукса, который за четыре года до Попова додумался до принципиальной схемы осуществления радиосвязи. Однако этому бедняге фатально не везло на научной стезе. Из-за несобранности и неумения добиться конечного результата Крукс "прозевал" как минимум три Нобелевские премии.

Он фактически первым подал идею о возможности радиосвязи и провел важные эксперименты. Дотошно исследуя катодные лучи в так называемых "круксовых трубках", он также первым вышел на Х-лучи, но, столкнувшись с неизвестным излучением, не проявил настойчивости идти дальше и тем самым предоставил возможность открыть эти лучи Рентгену, обеспечив того Нобелевской премией, всемирной славой и почестями.

Первым высказал Крукс и мысль о существовании изотопов химических элементов (в 1886 году), однако забросил и эти перспективные исследования, позволив обнаружить первые изотопы Дж. Дж. Томсону. Когда же эту идею оседлал неутомимый Ф. Содди, то "за исследование процессов образования и природы изотопов" Нобелевскую премию в 1921 году получил именно он, а не Крукс. Через год той же высокой награды удостоился коллега Содди но Лондонскому Королевскому обществу Ф.У. Астон, умудрившийся обнаружить 212 изотопов простых веществ на сконструированном им масс-спектрографе.

Но вернемся условно к. второй "потере" премии Круксом. Итак, использование его вакуумных трубок позволяет Рентгену обнаружить новый вид электромагнитного излучения. Общественность настолько потрясена, что, пожалуй, нет человека, который остался бы в стороне от обсуждения этой удивительной находки. С одной стороны, открытие невероятно быстро обрастает нелепыми слухами и историями, с другой — неимоверно растет спрос на изготовление "биноклей, позволяющих просвечивать наряды женщин". Пресса негодует, называя возмутительной и недостойной саму возможность "просматривать" людей, она требует сурово наказать Рентгена за дерзкую и безнравственную выходку.

В то же время ничто так не подстегивает развитие науки, как Х-лучи. Всего за год после "бума" выходит более тысячи статей и сообщений, устраиваются широкие обсуждения исследований на семинарах и конференциях. Последующие работы в этом направлении столь серьезны и глубоки, что Нобелевский комитет только и делает, что отмечает их премиями.

Первым крупным после рентгеновских лучей становится открытие естественной радиоактивности, "виновником" которого можно считать величайшего мыслителя нашей эпохи Анри Пуанкаре. Этот человек, чем-то похожий на Крукса и абсолютно равнодушный к почестям, расточал свои ценные идеи повсюду, благодаря чему его менее щепетильные коллеги делали головокружительные успехи, а сам он зачастую оставался "у разбитого корыта". Это в его светлой голове зародилась идея о предполагаемом излучении урана под воздействием света и возможной связи между флуоресценцией и рентгеновскими лучами. Заинтересовавшись ею, его тезка и соотечественник Анри Беккерель в 1896 году решил экспериментально проверить соображения Пуанкаре и "случайно" натолкнулся на сенсационное явление: уран проявлял себя даже без какого-либо светового воздействия. Позже явление самопроизвольного излучения получило название радиоактивности. Кстати, аналогичное действие солей урана в темноте за 30 лет до Беккереля посчастливилось наблюдать, как мы уже знаем, Ньепсу де Сен-Виктору. Но из своих опытов он не сумел сделать существенных выводов и вывести новую закономерность в поведении природных сил. Его имя так и осталось для широкого научного круга неизвестным.

В 1914 году Нобелевский комитет довольно быстро (всего через два года) отреагировал на открытие немецким физиком М. Лауэ дифракции рентгеновских лучей в кристаллах. Сложные и красивые дифракционные картины убедительно свидетельствовали о волновой природе этих лучей. А что же "главные исполнители" оригинального эксперимента его соотечественники В. Фридрих и П. Книпинг? Их вниманием беспардонно обошли. И не только их одних.

После открытия дифракции рентгеновских лучей в кристаллах над тем, как использовать это явление для выяснения молекулярной структуры, задумались отец и сын Генри и Лоуренс Брэгги. В результате своего поиска они заложили основы рентгеноструктурного анализа и, кроме того, дали теоретическое обоснование открытию Лауэ. В том же направлении работал наш соотечественник Георгий Викторович Вульф. Параллельно с Брэггами он установил четкую зависимость между длиной "рентгеновской" волны и структурой кристаллической решетки веществ, которая сегодня вошла в учебники физики как формула Брэгга — Вульфа. Нобелевские премии "достались" Брэггам, а вот вклад в науку Вульфа проигнорировали. Но почему?

Исследования в области рентгеновской спектроскопии, заложенной Брэггами и Вульфом, продолжил шведский физик Карл М. Зигбан. Он уточнил формулу Брэгга — Вульфа и изучил также спектры практически всех известных тогда химических элементов. Но первым ими всерьез занялся молодой англичанин, ученик Резерфорда, Г. Мозли. Трагическая смерть не позволила ему довести до завершения важные исследования, и поэтому Нобелевской премии был удостоен один лишь Зигбан, который почти завершил начатый Мозли цикл перспективных работ.

Вслед за Карлом Зигбаном, их продолжил его сын, Кай Зигбан, разработавший метод рентгеновской электронной микроскопии. Его труд был высоко оценен Шведской академией наук, и Зигбан-младший тоже стал лауреатом Нобелевской премии. "Нобелевская плеяда" пополнилась еще одной семейной парой.

Нобелевской премией было также отмечено использование рентгеновского излучения в медицине. Десятилетиями успешно применяемый в медицинской диагностике метод рентгенологии качественно усовершенствовал американский физик Аллан Кормак, родом из Южной Африки. Вместе с английским инженером Годфри Хаунсфилдом он создал принципиально новый прибор — рентгеновский томограф, который через сканирование объекта рентгеновскими лучами выдавал о нем исчерпывающую информацию. Томография, оперируя послойным "просмотром" внутренних органов, позволяла быстро и точно фиксировать имеющиеся в них патологические изменения.

В 1979 году Кормаку и Хаунсфилду была вручена Нобелевская премия за разработку метода компьютерной томографии. Но вместе с тем Комитет проявил несправедливость по отношению к венгерскому специалисту Габору Франку, кому на самом деле принадлежал приоритет на данное открытие. К идее томографии он подошел за 30 лет до обоих лауреатов.

Но самым вопиющим актом несправедливости было, пожалуй, решение Нобелевского комитета о присуждении премии в области физики в 1930 году индийскому физику Ч. Раману за обнаружение спектров комбинационного рассеяния. Как же так? Ведь доподлинно известно, что в 1928 году впервые обнаружили и тщательно исследовали эти спектры советские физики Леонид Исаакович Мандельштам и Григорий Самуилович Ландсберг, которые выполнили сложные теоретические и количественные расчеты, а потом долго проверяли и перепроверяли их. Раман же, столкнувшись с тем же эффектом, послал всего лишь краткое сообщение в английский журнал, да к тому же дал не совсем верную интерпретацию полученным результатам. К чести Рамана сам он признавал лидерство советских ученых в этой работе, но в научном лексиконе все равно закрепились термины, прославляющие его имя, — раманспектры, раманэффект и т. п.

Таковой оказалась цена скороспелой публикации. Допустим, мировая ученая общественность ошиблась. Но почему исследования Мандельштама и Ландсберга не нашли достойной оценки и наград в собственном отечестве? Выходит, у индийского физика больше болела душа за обойденных вниманием талантливых ученых, чем у их российских коллег!

Не "по-джентльменски" поступил Нобелевский комитет с еще одним советским физиком — Абрамом Федоровичем Иоффе. Его вклад в становление и развитие физики полупроводников был весьма значительным, исследования, проводимые в трудных сороковых годах, фактически заложили основы для становления этой отрасли. Тем не менее, при оценке достижений разных ученых в физике полупроводников и при распределении премий Иоффе был незаслуженно забыт.

Подобные истории, если отбросить в сторону случайности, вызывают горечь и недоумение. Тем более, что предвзятое отношение Нобелевского комитета к отдельным ученым наблюдается и в наши дни.

Так, в 1987 году за экспериментальные исследования и открытие высокотемпературной сверхпроводимости Нобелевская премия по физике была присуждена швейцарцу Карлу А. Мюллеру и немцу Иоганну Г. Беднорцу. На такое решение снова повлияла четырехстраничная заметка, помещенная в одном из американских журналов. Но если потрудиться просмотреть все сообщения о работах того времени, связанных с высокотемпературной сверхпроводимостью, то несложно увидеть, что львиная доля труда принадлежала здесь китайскому физику П. Чу и японскому исследователю С. Танака, которые первыми добились наибольших успехов. Ну, разве не предвзятость?

То, что Мюллер и Беднорц буквально через год после выхода научной статьи стали "знаменитостями", случай в практике присуждения Нобелевских премий, прямо скажем, уникальный, с которым сопоставим лишь факт поспешного признания открытия Лауэ дифракции рентгеновских лучей. Большинству же исследователей приходилось ждать оценки своего труда чуть ли не десятилетиями. Френсис Роус, например, ожидал Нобелевскую премию за открытие опухолеродных вирусов 55 лет, хотя сделал его еще до первой мировой войны. Петр Леонидович Капица дожидался своего звездного часа тоже почти полвека. А Александер Флеминг после шестнадцатилетнего ожидания этой премии за открытие пенициллина принял ее с иронической репликой: "Сейчас надо награждать не только меня, но еще добрую сотню врачей".

Кстати, не так давно в маленьком городе Лионе была совершенно случайно найдена диссертация французского медика Эрнеста O.K. Дюшена, в которой он предлагал использовать эффективное средство против бактерий, пагубно влияющих на человеческий организм. Дюшен написал ее… за 40 лет до потрясшего мир открытия Флеминга. (О том, как Флеминг самозабвенно "спасал" для науки его имя, мы уже рассказывали.) Кроме того, задолго до Флеминга противовирусное действие зеленой плесени заметили наши соотечественники, сначала В.А.Манассеии, а затем А.Г.Полотебнов, применивший ее для быстрого заживления кожных ран. Никто не спорит с тем, что гением Флеминга было положено начало эре антибиотиков, что Нобелевская премия была им заслужена, но стоило ли потом, когда Флеминг насытился славой, а из глубин истории науки вновь всплыли имена Дюшена, Манассеина и Полотебнова, продолжать в их отношении политику умолчания?

Нобелевской премией также был отмечен поиск другого чудотворного лекарственного средства — инсулина. Его получили в 1922 году шотландский физиолог Джон Дж. Р. Мак-Леод и канадский ученый Фредерик Бантинг. Эти исследователи прошли нелегкий путь прежде, чем выделили инсулин из поджелудочной железы и на его основе разработали эффективный метод лечения сахарного диабета. Но почему тогда был обойден распорядителями фонда Чарлз Бест? Ведь он впоследствии избранный президентом Международного союза физиологических наук, непосредственно участвовал во всех исследованиях и обсуждениях научной проблемы, которая сделала знаменитыми его коллег. Не вызывал тогда доверия слишком молодой возраст Беста? Но не тот ли же самый Нобелевский комитет примерно в то же время присудил свою престижную премию 25-летнему У.Л. Брэггу!

Всегда ли справедливо присуждались Нобелевские премии? 23 7

В чем же было дело? Отчего премия вообще досталась не первопроходцу? Ведь как выясняется из немецкого издания по эндокринолога и "Гормоны" (этот том был переведен на русский язык в 1936 году), все основные идеи по этой проблеме были высказаны и опубликованы еще в 1910 году преподавателем Петербургской Военно-медицинской академии Л.В. Соболевым, который разобрался в причинах возникновения сахарного диабета и предложил действенный метод его лечения. Неужели ни Мак-Леод и Бантинг, ни члены уважаемого Комитета не были знакомы с его трудами, широко представленными не только в отечественной периодике, но и опубликованными в авторитетном немецком журнале по общей патологии и патологической анатомии? Тем не менее повторилась та же ситуация, что и с пенициллином Флеминга: об истинном создателе инсулина и его научных достижениях вспомнили слишком поздно.

Не раз сами нобелевские лауреаты, исполненные глубокого чувства ответственности перед наукой и теми, кто ее делает, пытались разными путями исправить допущенные Нобелевским фондом оплошности и воздать дань своим единомышленникам и их работам. Усилия Рамана и Флеминга не единственные в этом роде, и рано или поздно коррективы все-таки вносились или в списки награжденных, или в пособия по истории.

Но ведь вообще доходило до абсурда, когда премии Нобеля присуждались за непроверенные теории и ошибочные выводы. Об одном таком эпизоде рассказывал известный советский биолог, академик Е.М. Крепс. Звезды первой величины в биохимии Отто Мейерхоф и Арчибальд Хилл однажды провели совместные исследования по изучению процесса химических превращений, происходящих в работающей мышце, и на основе полученных результатов дали ему весомое теоретическое обоснование. Так называемая "теория мышечных сокращений" вызвала бурную реакцию в научном мире и сразу же попала в поле зрения Нобелевского комитета. Но только после вручения премий Мейерхофу и Хиллу была обнаружена вкравшаяся в экспериментальные данные ошибка, повлекшая за собой и неверные теоретические выкладки.

К счастью, несмотря на весь трагизм своего положения, невольные лжелауреаты оказались на высоте. Разобравшись толком в перекосах своих исследований и выслушав всех и вся по данной проблеме, они признали полную несостоятельность собственных выводов, касающихся последовательности протекания химических реакций образования и распада сложных органических кислот. "Стало быть, дорогой Арчибальд, — писал с горечью своему другу и коллеге Отто Мейерхоф, — Нобелевскую премию мы получили незаслуженно!" Больше того! Договорившись между собой, исследователи пошли на крайне благородный жест. Они обратились к Нобелевскому комитету с просьбой аннулировать решение по их лауреатству и выразили готовность возвратить денежное вознаграждение обратно. Вогнанные в краску члены Комитета посовещались и… пошли на компромисс. Они сохранили премию за Мейерхофом и Хиллом на основании не этой рухнувшей теории, а за оригинальную постановку экспериментов, обогативших биохимию в целом. В данном случае "соломоново" решение было достойным выходом из недоразумения. Но лучше было бы избегать таких ситуаций вовсе.

А вот последний из скандалов, разразившихся после присуждения Нобелевских премий по физике. В 1997 году они были вручены американцам Стивену Чу, Уильяму Филипсу и французу Клоду Коэк-Таккуджи за исследования в области управления движением охлажденных атомов. А ведь всему ученому миру известно, что еще в 80-х годах в СССР такие исследования провела группа ученых Института спектроскопии Академии наук. Руководил работами Владлен Летохов, именем которого, кстати, открывается так называемый индекс цитирования российских ученых в мировой научной литературе. Причем приоритет за советскими физиками был закреплен как в теоретических изысканиях, так и в экспериментальных работах.

Отчего-то упустил из внимания Нобелевский комитет и такую немаловажную деталь: один из лауреатов, американец Филипс, разумеется, не мог не быть в курсе того, чем занимались в лаборатории Летохова. Странная рассеянность, не правда ли?