"Представляю, до чего же вы рассвирепеете после чтения моего сочинения…"
"Представляю, до чего же вы рассвирепеете после чтения моего сочинения…"
Есть еще один важный предмет для разговора — авторитеты. Мы уже поняли, что не перед каждым из них можно и нужно снимать шляпу. Они, как и их изобретения, не ограждены от возможности морально устаревать и скатываться в болото консерватизма. Недаром Чарльз Дарвин, прошедший в науке все огни, воды и медные трубы, пришел к заключению, что ученые должны прекращать заниматься научной деятельностью в возрасте старше шестидесяти лет, чтобы не чинить препятствия новым прогрессивным учениям и революционным идеям. Быть может, это верно. Потому что у многих к старости развивается синдром величия и властолюбия, скептик окончательно залавливает в ученом романтика, да просыпается охота "мстить" молодым за то, что их время ушло.
Но только ли так называемая "старческая капризность" является причиной резкого неприятия некоторыми учителями своих учеников? Думается, что вероятнее всего здесь срабатывает закон бумеранга — очень хочется возвратить "должок" за некогда нанесенные тебе оскорбления. Так что сияющие на небосклоне науки звезды столько же раз попадают под тень, сколько сами темнят. Частенько "избиваемый" в молодости крупнейшими естествоиспытателями того времени — Луи Пастером, Жоржем Кювье, Рудольфом Вирховом, — Дарвин, достигнув их величия, поступал с начинающими исследователями так же, как прежде обходились с ним. Ситуация сродни неистребляемой армейской "дедовщине": новобранцы, натерпевшиеся издевательств и надругательств "дембелей", только и ждут часа, чтобы через год-два, попав в их число, с лихвой "отоспаться" на новых призывниках. Так и в науке: "новобранцев" оттесняют от перспективных тем, оказывают мощное сопротивление их идеям, осаживают, создавая искусственные преграды на пути к научной карьере, но чем больше становится преград, тем сильнее делается стремление преодолеть их и вырваться, пускай даже той же ценой, в большую науку.
Не этими ли психологическими факторами объясняется статистика, согласно которой почти все крупные открытия в науке совершаются учеными в пору их юности? "Кто не забыл своей молодости и изучал чужую, тот… не мог не открыть в ее порывах явлений той грозной борьбы, которую суждено вести человеческому духу за дорогое ему устремление к истине и совершенству", — писал один из столпов медицины, русский исследователь Н.И. Пирогов.
Поэтому прежде, чем посвятить себя большой науке, следует хорошо поразмыслить не только над своими интеллектуальными возможностями, но и над тем, хватит ли воли и выдержки, чтобы устоять перед натиском циклопических научных сил. Помните "Божественную комедию" и раздумья героя над предупреждением у входа в ад: "Здесь нужно, чтоб душа была тверда; Здесь страх не должен подавать совета"? Наука — это и рай, и ад одновременно. Творческий поиск, минуты озарения — блаженство, борьба за становление идеи, приоритет — искушение и испытание души. В том числе временем.
Не решаясь переступить порог "ада", Дарвин вынашивал идею об основных положениях эволюционной теории более 20 лет. И лишь к пятидесяти годам отважился опубликовать главный труд своей жизни "Происхождение видов путем естественного отбора, или сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь". Он уже наперед знал "цену" за прогрессивное учение, которое придется защищать от града камней, припасенных научными соперниками и не готовым к его восприятию обществом. Знал еще в 1837 году, листая книгу Мальтуса "О народонаселении…", когда идея об эволюции в природе только начала его будоражить. Знал, когда, погрузившись в изучение работ Дидро и французских естествоиспытателей Кювье и Ламарка, вынашивал и осмысливал эту идею. И уж тем более знал, коша ради ее подтверждения вел записи своих наблюдений и исследований во время кругосветного путешествия на корабле "Бигль", которое предпринял исключительно в научных целях.
Заранее готовясь платить по большим счетам, Дарвин сразу же после выхода книги "Происхождение видов…" засел за "сопроводительные" письма, пытаясь "прощупать почву", на которой уже стоял одной ногой. Ряд этих писем одинакового содержания вместе с экземплярами своей книги он отослал именно тем ученым, которые, по его предчувствию, могли проявить наибольшую агрессивность по отношению к нему и его детищу. "Представляю, до чего же Вы рассвирепеете после чтения моего сочинения, как кровожадно будете мечтать о том, чтобы зажарить меня живьем", — писал своим потенциальным противникам великий биолог. Это был неслыханный по тем временам вызов и, если угодно, просчитанный. Таким образом Дарвин желал исключить любые закулисные интриги, предоставляя возможность каждому открыто высказать свои взгляды. Расчет оправдался, диспозиции выявились сразу. Такого яростного штурма не испытывала, пожалуй, еще ни одна новорожденная теория. Даже некоторые друзья и благожелатели отвернулись от Дарвина из-за его кощунственного, как им показалось, учения. Один из них, английский геолог Седуик, разгневанный дарвинским трудом, вообще подписался под ответным посланием с явной издевкой: "Твой бывший друг, а теперь — потомок обезьян".
Возможно, во многом благодаря этому расчету и продуманной тактике сторонников дарвинизма, "теория видов" смогла выдержать первый, самый жесткий натиск. Затем "война" между двумя лагерями приняла затяжной оппозиционный характер. Ни одна из сторон не желала, разумеется, отступать и признавать свое поражение. И все-таки Дарвин, использовав поначалу в качестве защиты нападение, уберег свое учение от молниеносной кончины. Ведь замахнувшись на основы мироздания, он не мог ее исключать. В двадцатых годах текущего столетия в США даже состоялся так называемый "обезьяний процесс", в законодательном порядке запретивший где бы то ни было поднимать вопрос о происхождении человека от обезьян, а американским учебным заведениям было предписано исключить из практики преподавания даже беглое ознакомление учащихся с основами дарвинизма.
В научных кругах Дарвину особенно здорово досталось от английского физика Уильяма Томсона (лорда Кельвина), одного из основоположников термодинамики. Высокообразованный и всегда отличавшийся прогрессивными демократическими взглядами этот человек выступил с резчайшим опровержением теории эволюции жизни. Он же, кстати, не признал потом и такие основополагающие научные воззрения, как электромагнитную теорию света и явление радиоактивности.
Причем разнос лордом Кельвиным выкладок Дарвина сопровождался такой весомой аргументацией, на которую автор по существу не мог найти никаких возражений. Одним из "убийственных" доводов Томсона несостоятельности открытия Дарвина было то, что его теория не находит экспериментального подтверждения, и потому идея, лежащая в ее основе, остается только гипотезой^ а не законом, который требует практического обоснования. Как же проверить правильность дарвиновских выводов? Если исключается первый путь — опыт, остается второй — математический расчет. Томсон такие расчеты сделал. Он вычислил, какое количество солнечной энергии, если брать всю историю эволюции — от появления простейших организмов до человека, — должно было бы "уйти" на весь этот длительный процесс. И получилось, что энергии Солнца просто бы на него не хватило. Эти расчеты не единожды проверялись и перепроверялись, и никакой погрешности в них не обнаруживалось.
Дарвин четкой аргументацией Томсона был положен "на обе лопатки". Но к удивлению научного окружения он выдержал и этот "смертельный" удар. Собрав силы, Дарвин подготовил второе издание своей нашумевшей книги, внеся в нее серьезные коррективы, а саму идею стал отстаивать с еще большим пылом! А что же Томсон? Оказался неправ? Представьте себе, что да. Правда, потребовалось еще лет десять, чтобы это выяснить окончательно. Ошибка Томсона состояла в том, что он рассчитывал энергию Солнца, исходя из неверного посыла о его "калорийном топливном" составе. Ведь тогда еще ничего не было известно о происходящих на Солнце интенсивных ядерных процессах. Точно также потерпели, кстати, фиаско и другие утверждения Томсона. Например, о неизбежности "тепловой" смерти Вселенной, опирающуюся на открытый им, независимо от Р. Клаузиуса, второй закон термоэлектродинамики. Вот так подвела главного "ревизора" дарвиновского учения "королева наук" — математика, показав, "что не все могут и короли" в этом относительном мире меняющихся научных воззрений.
Этот случай заставил задуматься: как же тогда судить о близости любой новой идеи к истине, если ни расчеты, ни экспериментальный путь проверки не дают объективной картины? Верить исследователям на слово или отправлять "недоказуемые" теории на архивные полки, уповая лишь на единственного судью — время? Сошлись на втором. Потому, наверное, судьба всех преждевременных открытий и обещала быть самой незавидной.
Но про дарвиновское учение этого сказать нельзя. Шаг за шагом дарвинизм отвоевывал в науке свое пространство, теория, наживая врагов, обрастала и сторонниками. Защищая ее, особенно усердствовал верный ученик Дарвина Томас Генри Гексли, известный всем как заядлый и рьяный спорщик. В ходе его научной полемики то и дело возникали разные забавные ситуации. Гексли так "заводился", что его не мог порой остановить даже сам учитель. Однажды, когда очередной спор зашел в тупик и противная сторона предложила прекратить его из-за полной несовместимости взглядов и заранее известных ответов "дарвинистов", Гексли, воскликнув, — вот и не угадали! — встал посреди аудитории на четвереньки и изобразил соперникам "козу".
Другой горячий сторонник и друг Дарвина Климент Аркадьевич Тимирязев, пытаясь "пришпорить" чуть ли не разодравшихся между собой немецких биологов, наводнивших своими конфликтами всю последнюю четверть прошлого века, на одной из таких полемических битв иронично заметил: "Вот еще одно яркое подтверждение эволюционной теории! Видимо, в Германии развелось слишком много ученых людей, что им приходится вести яростную борьбу за существование". Борьба за существование… Тимирязев, между прочим, бросив свою реплику, попал не в бровь, а в глаз. И не только относительно дарвиновского учения, угодившего в эпицентр этой борьбы.
Становление любой неожиданной теории происходит в науке крайне тяжело. Причем вопрос ставится чисто по-гамлетовски: быть или не быть? И решается зачастую также — ядом и самоубийствами. Во всяком случае вседозволенность и распущенность царят в научной борьбе ничуть не меньше, чем в шекспировских трагедиях. Хотя отдельные ученые предпочитают вести диалог корректно, используя цивилизованные методы. Об отношении к себе Дарвин писал: "Должен заметить, что мои критики почти всегда обращались со мной честно, если оставить в стороне тех, которые не обладали научными знаниями, ибо о них и не стоит говорить".
Но всегда ли сам Дарвин поступал со своими научными оппонентами порядочно? Соблюдал ли такую же честность, какую требовал от других? Увы, его моральные принципы тоже оставляли желать лучшего. В своих работах, например, он настойчиво "забывал" упоминать имя и ссылаться на труды своего замечательного предшественника Р. Чемберса. А порой и просто низвергал его, заявляя, что "подобное цитирование может нанести урон моей теории в глазах именно тех людей, именем которых я дорожу"!
Намеренно и лукаво обходил Дарвин вниманием и другого именитого французского естествоиспытателя Жана Батиста Ламарка, создавшего до него свое учение об эволюции живой природы. О работах Ламарка Дарвин был прекрасно осведомлен, но питал к ним не то "черную зависть", не то просто недооценивал их, называя ламаркизм "сущим вздором". Сомневаетесь? Тогда перелистайте дарвиновские "Избранные письма", которые вышли на русском языке в 1950 году. На страницах 37 и 88 вы найдете на сей счет самые его "негативные" высказывания, хотя в своем "Происхождении видов" Дарвин опирался как раз на идеи этих ученых, от которых потом по понятным соображениям предпочел отречься. Не было, видите ли, в упоминании их работ насущной необходимости! Вообще говоря, молвить доброе словечко в чей-нибудь адрес "эволюционист" с мировым именем не спешил, и только в 1860 году, когда его труд издали американцы, решился дать очень скромные сведения о своих предшественниках.
Некрасиво обошелся он в свое время и с Жоржом Кювье, без исследовательского "досье" которого вряд ли бы продвинулся дальше. Совокупностью всех своих научных изысканий Кювье показал, что многообразие живых организмов есть результат длительного эволюционного процесса их развития от низших форм до высших. Самому Кювье это было ясно как пить дать, поскольку он лично по останкам древних животных не раз полностью восстанавливал их прежний облик. Причем с такой точностью, что по их виду можно было судить о населявшей Землю разнообразной фауне в определенные этапы ее существования и "реставрировать" историю их эволюционного преображения. По сути труды Кювье были совсем близки к дарвиновским положениям, но он до них не добрался только потому, что пребывал в плену метафизических взглядов. Они-то и увели Кювье в сторону от истины. Чтобы хоть как-то обосновать состоятельность собственных палеонтологических изысканий, он выдвинул ошибочную "теорию катастроф" (насколько ошибочную, трудно судить и в наши дни, поскольку она и сегодня находит немало сторонников). Согласно этой теории разнообразие видов и их эволюционирование объяснялось чередующимися стихийными бедствиями, которые периодически нарушали покой нашей планеты.
Ламарк заговорил об историческом развитии живой природы лет за 10 до "теории катастроф" Кювье, изложив похожие взгляды в книге "Философия зоологии". В этом труде он, в частности, указал на безусловное влияние окружающей среды на изменения функций и строения органов животных, писал о том, как совершенствуются низшие организмы, испытывая это влияние, и в конечном итоге эволюционируют до своих высших форм. Словом, и Кювье, и Ламарк, чуть ли не напрямую "подсказали" Дарвину его теорию. А первооткрывателями ее не стали лишь потому, что их мысли еще более шокировали не готовые к ним научные круги, чем появившееся через полстолетие дарвиновское учение! Пристойно ли было замалчивать их достижения? Просто диву даешься, как иные авторитеты умудрялись выходить всякий раз сухими из воды, так и не смыв с себя нравственную грязь?
Хорошо хоть к своему соотечественнику Алфреду Уоллесу, одному из основоположников зоогеографии, Дарвин отнесся согласно кодексу ученой чести. Если бы не попавшийся ему на глаза трактат Уоллеса "О стремлении разновидностей к неограниченному уклонению от первоначального типа", он вряд ли бы самокритично подошел к своей рукописи и сократил ее объем в пять раз. Правда, совесть заговорила в ученом на старости лет, когда Дарвин, наконец, публично признал, что обязан своим открытием Уоллесу. "Я много выиграл от того, что выпустил книгу не в 1830 году, когда теория уже сложилась в моем уме, а лишь в 1859, и я ничего не потерял, потому что для меня мало значит, кому люди припишут большую оригинальность — мне или Уоллесу, а его очерк, несомненно, способствовал моей теории". Эх, произнести бы Дарвину эти слова пораньше! Что же после драки раздавать дифирамбы?
Но вернемся к самому открытию. Как ни странно, история науки нас постоянно убеждает в том, что даже крупные ученые не всегда способны осознать идеи и взгляды, в корне отличающиеся от устоявшихся в их эпохах воззрений и понятий. Профессор А.К. Сухотин в своей книге "Парадоксы науки" отмечает, что чем важнее и весомее оказывается открытие, которое посягает на опровержение незыблемых научных канонов, тем большее число противников оно набирает и тем большей становится его сила отталкивания от основной человеческой массы.
По-видимому, стараясь сдержать такую силу отчуждения, чисто по-дарвиновски поступил и выдающийся русский биолог и патолог Илья Ильич Мечников, упредив столь же дерзким вызовом шквал нападок на свою эпохальную теорию фагоцитоза, представленную им на Международном конгрессе врачей. "Я желал вызвать критику и возражения, — писал он, — чтобы выяснить судьбу фагоцитарной теории". В конце концов ее судьба, как мы знаем, увенчалась Нобелевской премией. Но до этого триумфального момента чего только не наслушался в свой адрес бедный своей великостью Илья Ильич от закосневших "авторитетов", которые находили его теорию то "слишком виталистической, то недостаточно физико-химической"!
Особенно упорствовали в своем противостоянии Мечникову нобелевские лауреаты Эмиль Беринг и Эдуард Бухнер. Эти видные бактериологи старались, по словам ученого, на развалинах его теории выстроить свои, способные дать лучшее объяснение проявлению иммунитета. "Полемика по поводу фагоцитоза могла убить или совершенно ослабить меня, — жаловался друзьям Мечников. — Бывали минуты… когда я готов был расстаться с жизнью". И при всем этом он сознательно на такую полемику пошел!
"Мне не нужны друзья, мне нужны врага!" — воскликнет незадолго до смерти на дуэли молодой математик-оригинал Эвариста Галуа. А перед этим оставит человечеству изложенную в форме завещания изумительную по оригинальности теорию групп. Почему в форме завещания, а не научной статьи? Да потому что "шестое чувство" подсказывало Галуа, что эта теория сама по себе никакого интереса не возымеет и только породит бурю негодования в стане математиков Французской Академии наук, питающейся воинствующими "рекомендациями" Коши, Фурье и Пуассона.
Спрашивается, зачем тоща была нужна вся эта стратегия, этот продуманный план упреждения удара со стороны оппонентов путем внезапного нападения с заранее просчитанными вариантами отражения атак, если в результате него что Дарвин, что Мечников, что Галуа, кроме потерь, ничего не приобрели, причем один потерял жизнь?! Да, для того чтобы продолжить жизнь науке, которая вне революций и потрясений не способна быть двигателем прогресса и сама обречена на вымирание. И право, ради этого стоило идти на любую грандиозную встряску и ждать, когда скептики и консерваторы достаточно "рассвирепеют". А нам все-таки надо свыкнуться с мыслью, что тех, кто всеми силами старался выводить "глубокие", казалось бы, проблемы из тупика, часто также старательно и со всем блеском загоняют в угол.
В СПОРЕ НЕ ВСЕГДА РОЖДАЕТСЯ ИСТИНА
Кажется, нет конца дискуссии, которая вот уже более чем полтора столетия ведется между дарвинистами и ламаркистами. И те, кто полагает, что этот не на шутку разгоревшийся спор давно решен в пользу эволюционного дарвиновского учения, наивно заблуждаются. Правда, на определенные и достаточно длительные периоды времени дарвинистам, действительно, удавалось взять верх, но и ламаркисты оказывались не лыком шиты и частенько заставляли своих оппонентов "поджимать хвосты".
В последнее время дарвинистам, вроде бы прочно закрепившимся на своих позициях, то и дело выдвигаются серьезные научные претензии насчет состоятельности отстаиваемой ими теории. Сенсационные результаты экспериментальных исследований канадского биолога Р. Горжинского и австралийского иммунолога Э. Стила, обнародованные в 1980–1981 годах, чуть было не повергли последователей Дарвина в прах, поскольку ими подтверждалась обновленная концепция наследования благоприобретенных признаков. Напомним, что эту идею как раз выдвинул и разработал в начале прошлого века нелюбимый ими маститый французский натуралист Жан Батист Ламарк. Она была им представлена как первое целостное учение об эволюции живой природы. Согласно взглядам Ламарка, живые организмы под влиянием благоприятствующих природных факторов приобретают определенные функции, благодаря чему они имеют возможность приспосабливаться к условиям вечно меняющейся окружающей среды. Эти функции появляются у них потому, что биологическим видам присуще постоянное стремление к совершенствованию и, осуществляя его, они постепенно усложняют свою организацию. Причем новые качества передаются ими по наследству. В общем качели дарвинистов опять опустились вниз. Но не надолго. И вот почему.
Когда по истечении 170 с лишним лет естествоиспытатели Стил и Горжинский попытались своими экспериментальными данными подтвердить правоту старика Ламарка относительно механизма передачи по наследству живыми особями благоприобретенных признаков, поначалу эти эксперименты, проведенные ими на мышах, ошарашили многих авторитетных биологов. Настолько статистически достоверными, корректными и точными они казались. Однако стоило подвергнуть их проверке, чем, собственно, и занялся спустя время ряд исследовательских центров, как оказалось, что повторно получить широко разрекламированные Стилом и Горжинским результаты не представляется возможным. При этом о поражающих воображение эффектах вообще говорить не приходилось. А без возможности воспроизводства "блестящего" опыта, что он стоит? Да ничего. Даже ломаного гроша!
Одним словом, афера рухнула. Исследователям, подтасовавшим опытные данные, было сказано категоричное "нет". Дарвинисты опять "взмыли" вверх. Кстати, странно, что из них никто даже не высказал сомнения в лженаучной сенсации, в мгновение ока облетевшей научные круги. Впрочем, они сами до сих пор не имеют твердой и безупречной базы для отстаивания своих позиций в науке. Только спорят. Но получается, что в споре истина рождается далеко не всегда. Особенно, если этот спор напоминает махание кулаками по воздуху.