Главка пятнадцатая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Главка пятнадцатая

15

Уже давно доказано, что политический консерватизм и эстетический – близкие родственники. Хотя есть известные исключения типа Т.С. Элиота, для России эта закономерность не менее очевидна, чем для других. Поэтому тот факт, что русские эмигранты, имеющие консервативные и даже ультраконсервативные политические пристрастия, имеют столь же фантастически архаические эстетические вкусы, можно было ожидать. Не для того они покинули здание с покачнувшейся традицией, чтобы считать за искусство разные там модернизмы и постмодернизмы. Только масскульт и классика. И речь идет не только о старперах, приехавших в Америку доживать жизнь, а и о вполне успешных постсоветских яппи, имеющих нормальную работу, деньги и все остальные способы самоутверждения.

Я поначалу не верил, что ситуация до такой степени тотальная, но раз за разом убеждался, что практически весь двадцатый век – для большинства русских в Америке - декаданс, то есть извращение и болезнь. Их заоблачный потолок – процеженный сквозь сито советской цензуры Серебряный век, их убогое стойло - советское шестидесятничество, а уже Ван Гог – это для наших бывших искажение реальности и неискусство. Я, конечно, помню, что Лимонов писал о еврейских девушках – любителях поэзии, без которых, мол, русская поэзия в эмиграции захлебнулась бы. Но когда это писалось, тридцать лет назад, при благословенной Софье Власьевне, с тех пор сколько воды утекло, так что никакой поэзии, никакой литературы, никакого эмигрантского искусства здесь уже давно нет.

Конечно, есть несколько десятков художников-эмигрантов, причем, самого высокого уровня, скажем, Илья Кабаков или Олег Васильев, но к русской эмиграции это никакого отношения не имеет. Эти художники давно - часть мирового contemporary art, в котором национальных и прочих этнографических подробностей практически не осталось. У русской эмиграции другие герои.

Не помню, у кого, кажется, у Игоря Ефимова читал какое-то интервью, где он с помощью литературных метафор пытается определить, кто такой русский эмигрант. И говорит он, если правильно припоминаю, следующее: есть, скажем, у Гончарова герои – Обломов и Штольц. Так вот в эмиграцию отправляются Штольцы, а Обломовы остаются дома. Хуйня. Ни Штольцами, ни Обломовыми здесь (по крайней мере, с конца 1980-х, когда эмигрант, выбирающий свободу, сменился эмигрантом, алчущим традиции) даже не пахнет, пахнет совком, глухой местечковой провинцией, культурной невменяемостью и отчетливой внеисторичностью.

Я уже говорил про местные телевизионные каналы, вполне репрезентативно представляющие уровень потребностей наших эмигрантов – даже жалкое современное российское телевидение (говорю сейчас не о политической, а об эстетической составляющей) оказывается здесь каким-то недостижимым идеалом. По крайней мере, большинство продвинутых эмигрантов перебиваются тем, что регулярно скачивают новые фильмы, идущие по телеку в Рашке, и тем живы. А так это уже знакомая нам Нахапетовка, только Нахапетовка не стеснительная и неуверенная в себе, какой была в совке, так как ощущала над собой еще что-то иерархически более высокое, сложное и значительное, а хамская и тупая в своей безапелляционности, потому что потеряла даже те ориентиры, какие были.

То же, ясное дело, самое случилось и с определенной частью российской (в основном технической) интеллигенции, которая никуда не уезжала, но точно также (и в это же время) попала под влияние фундаментализма, уже русского, заменившего авангардное очарование будущего и неизвестного простым соблазном утопического прошлого. И примерно также под нож пошло все современное, как искажающее утопию, опошляющее надежды, противопоставляющее Вечному и Истинному временное и тщетное. Как не смешно это звучит, советское культурное пространство (если включать в него, конечно, и неофициальное искусство, и многообразные транскрипции западной культуры) было куда сложнее того, что пришло к нему на смену и обрело отчетливый итог в путинскую восьмилетку. Единственный легитимный фундамент – седая православная старина, все инструменты опознания реальности вроде contemporary art девальвированы, так как идут в одном пакете с либерализмом и итогами несправедливой приватизации. Но в России, за исключением, предреволюционных периодов, инновационная культура всегда была чем-то демонстративным, нарочитым и обидно западным, никакой устойчивой традиции и уважения в обществе у актуальных практик не было и в ближайшую эпоху не будет. То есть опереться можно только на зарево грядущих перемен.

Даже не надо пояснять, что в Америке, в отличие от России, как в анекдоте, есть все. То есть это, конечно, и оплот протестантского консерватизма, и, одновременно, полюс самого радикального в мире искусства. Причем настолько авторитетного, что не заметить его можно, только если специально закрывать глаза. Что русские евреи и делают, выбирая только одно – затхлый и протухший консерватизм, как самый точный образ своего пребывания в мире. И почти в равной степени (как их быдловеющие российские собратья), не приемлют как либерализм, потому что он грозит одинаковыми правилами для их любимого Израиля и его арабских соседей (а Израиль - мы помним - вне правил и критики), так и современное искусство, раскачивающее или отрицающее традицию.

Понятно, что до перестройки из СССР выезжали куда более живые представители рода человеческого, и я вовсе не хочу сказать, что эмиграция как таковая синоним косности и мракобесия; нет, такой она стала именно вместе с последней волной эмигрантов, напуганных первыми раскатами перестроечного грома. В некотором смысле ситуация напоминает грядку на карнизе в городской квартире с окнами на проспект. Естественно основной пищей является именно русская культура, то есть читаются русские книги, смотрятся русские фильмы, на русском языке доказывается любому собеседнику теорема несомненного преимущества Америки над Россией, но на самом деле за пределы русского гетто большинство никогда не выходит. Это касается даже тех более молодых эмигрантов, которые имеют нормальные американские работы и приличный язык – на работе они общаются с американцами, но среди друзей у них, в основном, русские. И это легко объяснимо – бэкграунд не изменишь, а интереса к инновационной культуре не было в России, нет и в Америке. А массовая культура у всех разная, вы не знали? И если нет сил на упоение такими брэндами, как Red Sox или Boston Bruins, то замкнутый круг и питание культурными объедками с русского стола обеспечен.

Конечно, я упрощаю. То есть говорю только о своем опыте, который не могу подтвердить никакой статистикой. Но попробую сейчас вспомнить все, что противоречит категоричности моих предыдущих утверждений. В Манхеттене есть поэтический клуб, где я несколько раз слушал вполне вменяемых молодых русских поэтов, правда, некоторые уже переходят на английский, а среди публики наткнулся на известных мне еще по России персонажей. По количеству что-то похожее на квартирные чтения в московском или ленинградском андеграунде, качество, конечно, несравнимо. На открытии ряда более чем интересных выставок, типа Дада в Гуггенхайме, в толпе бесцветных голосов вдруг проступал красный завиток диковиной русской речи, и я с любопытством смотрел на ее носителя. На Псоя Короленко или Рубинштейна в Гарварде пришла почти вся гарвардская русскоязычная тусовка. Понятно, что когда приезжает какой-нибудь Мумий Троль или «Билли’с Бэнд», публика, в основном, молодая и русская, немного отдает удалым Тамбовом, но это уже, действительно, другой регистр.

Да, библиотеки здесь (я не об университетских, с ними вообще ничто не может сравниться, а об обыкновенных районных публичных, открытых для всех, принеси только бил за электричество и ID) вызывают восторг – в открытом доступе (иного не держат) сокровища, да и русские отделы напоминают Маяковку в Питере. Но именно в традиционном или классическом изводе – то есть все, что пахнет временем, отсутствует по причине низкой востребованности. Зато любителям масскульта от Марининой до Радзинского и обратно – раздолье. Как сказал один пацан: «На твое изобилие, папаша, больно смотреть». То есть за пределы традиции можно уже никогда не вылезать, а только укреплять оборону по противодействию времени и задраивать все люки.

Конечно, есть те, кого я не описал, я им кланяюсь сегодня и только сожалею, что мы не встретились. Но время Лимонова или Бродского кончилось вместе с концом советской власти, действие равно противодействию и наоборот. Пока надо было концентрировать твердость, чтобы пробить стену, твердое очень часто обретало себе место именно по ту сторону границы. Когда само давление исчезло, плотина рухнула, и потекло все остальное. Жидкое, легко обретающее ту форму сосуда, какой есть. Какой приготовлен, какой нужен, какой заказывали, господа евреи.