Главка шестая

Главка шестая

6

Понимал ли я, собираясь в Америку, что русские евреи-эмигранты вряд ли развернут передо мной скатерть самобранку своих тайных и явных достоинств? Понимал, еще как. Феномен эмиграции изучен досконально. Человек, решающийся покинуть родину, сменить среду обитания, где, прежде всего, ему известны механизмы самоутверждения, заключенные в знании языка, культуры, психологии ближних и дальних, должен иметь для этого большую обиду. То есть без обиды, без желания залечить раны и, одновременно, кого-то символически укорить, поставить на место, призвать к ответу за причиненную боль, даже самые тупые сидят в своих Жмеринках и Мухосрансках, не помышляя ни о Земле обетованной, ни об американской мечте. То есть все эти сионистские идеи – идеи глубоко обиженных на родине людей, которым легче свалить ответственность за неполучившуюся жизнь с себя на то, что им всегда мешали. И мешали потому, что они евреи. Тем более, что, действительно, трудно представить себе еврея на территории России, который ни разу бы не столкнулся с проявлением дискриминации по национальному принципу.

Вот я, даже если не брать те проблемы со сверстниками, которые имелись у меня в детском и подростковом возрасте, многократно сталкивался с этой самой дискриминацией. Особенно при поступлении в университет-институт, когда, несмотря на связи моего отца, многие факультеты и учебные заведения оказались для меня фактически закрыты. То же самое произошло после окончания вуза, когда неожиданно выяснилось, что ни в одно приличное место на работу меня не берут, не смотря на мой без пяти минут красный диплом, а туда, куда берут, самому совсем не хочется.

Но я, надо сказать, относился к этому более чем спокойно. Проблему бытового антисемитизма я для себя решил – никто, начиная с шестнадцатилетнего возраста, даже не помышлял о том, что попытаться меня обидеть по национальному или другому признаку. А вот антисемитские поражения в правах, столь распространенные в период так называемого брежневского застоя, естественно интерпретировались мной как очередные проявления советской власти, ненавистной настолько, что личные проблемы уже не увеличивали степень ее неприятия.

Надо ли говорить, что проблемы с работой и учебой, как и проблемы унижений, которым я, как еврей, подвергался в детстве, ни разу не возбудили в моем мозгу мысль об эмиграции? То есть я как бы пошел по другому пути, вместо того, чтобы замесить на детской обиде тесто национальной идентичности и начать мечтать о месте, где никто никогда не упрекнет меня в том, что я еврей, я стал таким, кого никому в голову не придет упрекать – себе, блин, дороже.

Но советской власти было, конечно, глубоко наплевать на мои успехи в каратэ и культуризме, ее куда больше занимало, что я начал публиковаться в самиздатских и эмигрантских журналах. Однако то, что меня, в конце концов, турнули со всех более-менее приличных мест работы, типа музея-Летнего дворца Петра и библиотеки, и заставили-таки уйти в котельную, я не интерпретировал, как преследование меня, как еврея. Точно также я ни видел ничего специфически антисемитского, когда мной стало заниматься КГБ (причем, как выяснилось уже в перестройку, КГБ заинтересовалось мной задолго до того, как я это обнаружил). Но и здесь мне не приходило в голову, что ребятам с Литейного не дает покоя моя национальность. Я ненавидел советскую власть и не скрывал этого, ни в разговорах или на письме, ни в «Клубе-81», где, как я понимаю, моя максималистская позиция особенно вызвала раздражение, так как я был среди тех немногих, кто ломал игру, нацеленную на приручение неофициальной культуры. И даже когда совсем запахло жареным, и кэгэбэшники, занимавшиеся ленинградским андеграундом, открыто стали передавать мне прямые угрозы и предупреждения, а потом и попытались взять в оборот, идей бежать в какое-нибудь консульство за вызовом и валить из этой глупой и подлой страны не возникало.

Подлой и глупой была власть, страну свою дурацкую я любил. Любил как себя, как любят то место, где тебе не просто хорошо, а лучше, чем где бы то ни было еще. То есть если это показалось пафосным, а это может показаться пафосным, и я не помню, произносил ли я раньше глагол «любить» в столь широком применении, то я, конечно, готов его взять обратно. Если только в нем кому-то померещился пафос, но как мне еще было относиться к ситуации, когда все вокруг говорили на языке, ставшем инструментом моего самоутверждения? Что все в той или иной степени интересовались, просто жили культурой, ставшей областью применения моих способностей? То есть я думаю, ничего страшного не будет, если я скажу, что русскому писателю лучше всего жить в России, даже если Россия – идиотская, очень часто нелепая и глупая, а в смысле уважения к человеку, самая последняя на земле, не исключая Мьянму и Зимбабве. Ну, короче, не знаю, как еще демпфировать пафосное слово «люблю» в применении к среде обитания.

В любом случае я очень хорошо помню, как в году 1990 или 91-ом, находясь с лекциями в гостях в Ганновере у уже упоминавшегося Лени Гиршовича, вдруг услышал от него, что сегодня, мол, последний день, когда еврей, находящийся не в России, а в Германии, может попросить политического убежище. «Миша, - сказал Гиршович, - вообще-то это уже сегодня очень трудно, сейчас уже шесть часов вечера, но так вышло, что я лично хорошо знаю человека, от которого зависит это решение. Завтра вы становитесь беженцем, потом мы вытащим сюда вашу семью, начнете получать пособие, и а к тому моменту, когда они приедут, у вас уже - очень может быть - будет своя квартира?»

Я посмотрел на него как на идиота. Зачем? Зачем мне просить убежище, если я прекрасно чувствую себя в России? У меня только что-то вышел первый номер журнала «Вестник новой литературы» и должен выйти первый сборник моих романов, у меня в Питере и Москве – чудесные друзья, моя дурацкая родина просыпается от тоталитарного сна и скоро станет чуть ли ни демократической. Какого хуя я должен делать в эмиграции, в этой прекрасной кремово-шоколадной Германии или любом другом, за исключением России, месте? Если я не уехал, даже не думал об этом тогда, когда передо мной вполне реально маячил лагерь по политической статье, когда меня ровно 18 лет не печатали на родине, чего мне сейчас нужно искать в жопе-чужбине, когда у меня уже все есть дома? То есть я сказал все это Лене, но осторожно, как больному, и думаю, он, точно так же, как больного, выслушал меня. Было бы предложено.

Леня – хороший писатель, тонкий стилист, умный человек, умеет делать с русским словом многие филигранные вещи, но его уверенное отделение языка от среды его, языка, обитания, всегда казалось, скажу максимально мягко, странным. То есть, как можно любить язык и литературу и – ну, не знаю – не слишком жаловать носителей этого языка? Это то же самое, что любить розы, даже выбрать профессию по производству розового масла, но не любить при этом колючие розовые кусты. Хотя в принципе Леня был одним из многих впоследствии встреченных мною эмигрантов, которые, при всем своем уме, очевидно, просто вынуждены были применять к своей жизни правило: раз я оттуда уехал, значит жить там нормальному человеку невозможно. Обычно каждый этот предел определяет весьма пристрастно: то есть, пока он сам живет в нашей невозможной Рашке, жить вроде еще можно. А вот когда он уезжает – все, блядь, занавес, остались одни придурки и ублюдки.

Я, конечно, чуть-чуть утрирую, но суть передаю верно. Если кому-то охота называть эти чувства русофобией, ради бога, хотя к России это имеет отношение только тогда, когда уезжают именно из нее. Я думаю, примерно так же обстоят дела с любой другой страной, из которой евреи, или еще какие-то меньшинства, намыливаются в эмиграцию: с Польшей, Бельгией, Нидерландами. Евреи до сих пор живут в самых экзотических местах, типа Ирана, Ирака или Сомали, и не просто живут, но считают эти страны своей родиной, потому что родились там, ну, и так далее. Кстати говоря, иранские евреи – вообще безбашенные, они обожают своего фюрера Ахмадинежада и ненавидят Израиль, считая, что его давно пора снести с лица земли. Казалось бы, каждый сходит с ума по-своему. Но к этой теме мы еще вернемся. Кстати, я встречал в Нью-Йорке иранских евреев – очень, надо сказать, интеллигентные ребята.