Пролог

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Пролог

Есть своего рода благопристойность среди мертвых, замечательное благоразумие: вы никогда не найдете их, сочиняющих жалобы на врачей.

Жан Батист Мольер. 1622—1673

У меня ничего не получалось, я старался захватить глубоким стежком края рваной раны и затем осторожно стянуть их узлом, но каждый раз шов прорезал тонкую и рыхлую мышцу. Я пробовал снова и снова…

Розовая кровь шумно сочилась, потом стремительным потоком лилась из большой дыры в левом предсердии, текла в переполненные бутыли отсоса и хлюпала на полу.

— Мы теряем ее, — спокойно прокомментировал старший анестезиолог, ему не впервой видеть молодого некомпетентного хирургического резидента,[1] теряющего пациента.

Я был доведен до отчаяния и парализован. «Черт! Это предсердие мягкое, как дерьмо, я не могу закрыть его, — ей конец», — лихорадочно думал я. Попробовал прошить еще раз. Все длилось, возможно, минуту или две, но позже, как при замедленной съемке, я буду часами прокручивать это в своем мозгу.

Мне довелось увидеть множество колотых ран сердца в первый месяц хирургической резидентуры в клинике Леди-Мэрси. Я даже прооперировал несколько таких ран под наблюдением опытного Йоргуса, моего старшего резидента. Йоргус тогда мог похвастаться самым большим количеством операций на поврежденных сердцах. Но сегодня я был без него, это был мой «самостоятельный полет».

Всего двадцать минут назад я дремал с несколькими резидентами в «яме» приемного отделения, когда привезли молодую женщину, мокрую от пота и уже с непроизвольной дефекацией. Пульс был едва ощутим, а слева от грудины определялось большое ножевое ранение. «Еще один пьяный и ревнивый любовник!» — в такое время ночи это было ясно без объяснений.

— Пошли! — прошипел я резидентам, которые двигались слишком медленно. Мы повезли раненую в операционную, крича: «Ножевое сердца!» — местный призыв к битве. Наши крики разбудили анестезиологическую и сестринскую бригады. Нож Любске[2] к грудине… Открыли перикард… Палец в рану левого предсердия… Шелковый шов… Но на этот раз все шло не так: швы не держались на тонкой мышце предсердия, нить при стягивании прорезала стенку сердца раз за разом…

— Это бесполезно, она ушла! — сказал анестезиолог с презрением, когда я заставил один шов держаться. — Вы можете продолжать, но она потеряла вдвое больше ее объема крови, она пуста… Давайте останавливаться! — Он выключил респиратор и вышел из операционной.

Я смотрел на труп, сотворенный мной, — на губах остатки красной помады, красный маникюр на ногтях. Никто не произнес ни слова, пока я зашивал кожу над зияющей грудной полостью и помогал медсестрам удалять трубки и катетеры. Мы помыли тело. Когда перекладывали его на носилки, я почувствовал, что очень хочу спать, и сразу же пошел искать кровать. Проснувшись, понял, что мог бы спасти ее: «Я обязан знать, как работать на предсердии!»

После того ужасного случая мне часто снилось одно и то же: мои руки двигаются, я беру инструменты, но все делаю безуспешно, и так снова и снова.

Клиника Леди-Мэрси была расположена в центре многомиллионного густонаселенного южно-африканского города. Двадцать лет назад это была зона уличных баталий большого города, и такой, вероятно, она осталась и сегодня. Пятницы были худшими из дней, это были дни зарплаты. С наличными в карманах, со зловещим коктейлем из дешевого вина и кустарного пива в желудках местные жители пировали яростно. По пятницам ночью были только два типа граждан: жертвы и преступники.

Драки продолжались в течение всего уикэнда, и мы часто просто захлебывались от наплыва жутких ранений. Хирургическая часть приемного отделения, прозванная здесь «ямой», напоминала перевязочный пункт в Сталинграде: пациенты на носилках, на стульях и на полу, повсюду брызги крови из поврежденных сосудов, переломанных черепов, ножевых ранений и простреленных животов.

Днем все было по-другому, контраст поразительный. Академические профессора учили нас хирургии. Вечером они уходили, оставляя юных стажеров властвовать над событиями бурных ночей.

Вереница носилок у стен длинных и обшарпанных коридоров заканчивалась в дверях шоковой палаты «ямы». На носилках лежали молодые парни-стоики, для которых страдание не было чем-то необычным. Большинство из них пребывало в полукоматозном состоянии, если не от опьянения, то от потери крови. Поначалу я бегал от носилок к носилкам, чтобы увидеть, кто из жертв, обернутых в запятнанные толстые шерстяные одеяла, предсмертно хрипит от ранения в грудь.

— Марк, — говорили мне мудрые врачи, — ты не можешь спасти их всех, не трать попусту время. Будем брать по очереди.

И порой случалось, что, когда подходила очередь поступить в ярко освещенную реанимационную, пациент оказывался мертвым.

«Жизнь ничего не значит в этих краях!» — думал я тогда.

В бесконечные ночи мы работали с непрекращающимся потоком раненых непрерывно. Временами попадались больные с естественными заболеваниями: женщина с острым аппендицитом или старик с перфорированной гастродуоденальной язвой. Но в основном мы оперировали проколотые сердца, шили разодранные сосуды и засовывали обратно в живот выпущенные наружу кишки. Молодые и самоуверенные, мы брали на себя больше, чем умели, накапливая собственный список мертвых.

«Жизнь здесь ничего не значит!» — успокаивал я себя после потери очередного больного.

Потом замерзшие, опьяненные, ужасно уставшие, забрызганные кровью, мы обходили многочисленных пациентов, принятых в течение ночи. Критические больные лежали на носилках возле сестринского поста. Мы ничего не могли для них сделать, потому что интенсивная палата была всегда полна. Больные лежали на кроватях и на матрацах между кроватями и даже под кроватями… Пострадавшие с незначительными ранами, типа простого прокола легкого, были свалены прямо в коридорах. Они терпеливо сидели на твердых деревянных скамьях, куря самокрутки, набитые грубым черным зимбабвийским табаком, кашляли и пускали пузыри из груди через дренажные трубки в бутылки с водой. Мы двигались от пациента к пациенту, иногда находили труп под кроватью — «пропущенное ранение».

— Зохар, — сказал профессор, становясь на колени с моей стороны, чтобы рассмотреть очередное пепельного цвета тело, — вы осмотрели этого джентльмена?

Профессор жил совсем в другом мире, он всю ночь спал дома и скоро будет засыпан шарами на поле для гольфа.

— Да, сэр, — ответил я, пытаясь расшифровать мятую бумажку — медицинскую карту мертвеца, — думаю, его смотрел я.

Профессор поднялся и оглядел голое тело — на спине справа была крошечная колотая рана. Он делал все очень тщательно, боясь испачкать белые брюки.

— Зохар, вы справились с левосторонним пневмотораксом хорошо, но пропустили то же справа, нужно исследовать пациента полностью, каждый квадратный дюйм его тела. Вы должны иметь полное представление о пациенте!

«Будем брать по очереди», — вспомнил я слова своих наставников.

Профессор пожал плечами и продолжил обход огромных, подобных ангарам палат. Поле для гольфа уже ждало его.

После мучительной работы в госпитале я ехал домой мимо подстриженных лужаек предместий, освещенных лучами утреннего солнца, стараясь не заснуть за рулем. Здесь никто ни за что не отвечал, люди умирали от легко устранимых причин. Жизнь здесь ничего не значила.

Я не мог себе и представить, что в будущем у меня будут не лучшие времена. Прошлого, где хаос был ежедневным торнадо, где жизнь поглощалась с аппетитом, этого прошлого мне не хотелось больше испытать. Но оно напомнило о себе, когда я переехал на работу в Нью-Йорк, в Парк-госпиталь. Там я понял, что жизнь может стоить еще дешевле…