Глава 8. Гроза собирается

Глава 8. Гроза собирается

Если врач лечил больного скальпелем и нанес тяжелую рану, вызвавшую смерть, ему должно отсечь руку.

Кодекс Хаммурапи (2000 лет до н. э.)

(Если бы Кодекс Хаммурапи действовал, у половины нынешних хирургов был бы протез вместо руки.)

Январь 1999 года

За ночь насыпало почти полфута снега, а синоптики обещали еще более обильные снегопады. Расчищая подъезд к гаражу, я вновь почувствовал боль в пояснице, должно быть, сказываются годы, проведенные в неестественной позе над операционным столом. На мгновение в голову пришла мысль взять новенький «джип» Хейди, с моим «кадиллаком» на скользкой дороге намучаешься, потом подумал, что мост и хайвэй должны хорошо посыпать песком с солью, и, отбросив сомнения, сел в свою машину.

Чтобы не застрять среди автомобилей родителей, подвозящих своих чад к школам вдоль Четвертой авеню, я свернул вправо и поехал вдоль Гринвудского кладбища. Сейчас оно было похоже на почтовую открытку с изображением Черного леса. Влево по Шестой авеню, снова направо по Девятой. Пять минут пришлось потратить, чтобы разминуться с мусоровозами и понаблюдать, как огромные шины выплескивают снежную кашу на тротуары, заставляя прохожих отпрыгивать в стороны, чтобы не оказаться по уши забрызганными грязной жижей. Было пять минут девятого, когда я въехал на больничную парковку, пять минут назад началось ежемесячное заседание ККК, Комитета по контролю качества нашего отделения. Пока я мчался по коридорам, мысли невольно возвращались к дружеской беседе недельной давности…

* * *

Мой друг Нильс, профессор из Швеции, выслушав мои претензии к Манцуру и Сорки, долго молчал и лишь после приличной паузы спросил:

— Как такое вообще может у вас происходить, как в конце девяностых в Нью-Йорке, где медицина высоко развита и настолько контролируема, что адвокаты прячутся за каждым кустом, кучка хирургов продолжает безнаказанно действовать как ей вздумается?

— Очень просто, — ответил я без колебаний, ведь мои размышления над этим вопросом длились более трех лет. — Они продолжают действовать, управляя механизмом контроля за качеством лечебной работы и зная каких больных лучше избегать, они настоящие мастера по использованию системы в свою пользу.

Простота моего ответа обескуражила Нильса, у них в Швеции система была устроена явно несколько иначе. Профессор быстро спросил:

— Как организована ваша система контроля качества лечения?

— Вначале все осложнения представляются на М&М конференции в виде письменной рецензии с формальным минутным разбирательством. Поскольку у нас университетская клиника, все доклады готовят резиденты.

— Понятно, в принципе, неплохая возможность для того, чтобы учиться на чужих ошибках. Естественно, они начинают анализировать причины произошедшего?

— Нет, они не должны выступать в роли судей или прокуроров, от них требуется лишь представить объективную картину. В мои обязанности преподавателя входит контроль за тем, чтобы наши резиденты готовили качественные и научно-обоснованные презентации случаев. Вот так я и оказался втянутым в это дело. Прошло время, и я просто не мог не замечать и не заносить в свой список очередных жертв Манцура или Сорки.

— Ты как академический хирург мог сделать что-то в такой ситуации, ты бил тревогу?

На этот вопрос не было простого ответа.

— И да, и нет, пойми, наша задача — просто представить факты и подвести научное обоснование, мы не должны предварять обсуждение на М&М конференции, мы только представляем материалы. Конференция выносит свое собственное решение, у нас нет права иметь субъективное мнение! На конференции не озвучивается фамилия пациента, и обсуждения обычно заканчиваются выводами типа: «лечение соответствовало стандартам», «техническое осложнение» и так далее. Ты знаешь, что задача М&М конференции не судить, а информировать, учить…

Нильс поднял руки, заставив меня замолчать, выражение его лица менялось от глубокой задумчивости до безмятежного непонимания, складка кожи поднялась над сведенными бровями.

— Скажи мне следующее, предположим, ты действительно на чем-то прокололся, скажем, забыл в животе зажим или салфетку, или что-то еще в этом роде. Резидент подробно докладывает, кто из врачей это сделал, описывает, как все произошло, а в итоге будет записано «техническое осложнение»…

Я увидел, что он стал понимать ситуацию, хотя я только начал подходить к главному. Я продолжил:

— И то, чего не должно быть в принципе, типа удаления «не того» органа, тоже, скорее всего будет расценено как «техническое осложнение». Большинство разбирательств на этом и заканчивается, сами заключения значат мало, главное — это процесс. Разумеется, озвучивание ошибок довольно болезненно для самолюбия, и в нормальных обстоятельствах оно должно стать тревожным сигналом для хирурга.

— Может кто-нибудь избежать расспросов на конференции?

— Да, нужно просто не прийти на разбор, когда докладывают твой случай. Когда так бывает, случай автоматически направляется на следующий уровень разбирательства, в Комитет по контролю качества.

Нильс откинулся в кресле, он был заинтригован моим рассказом:

— Ну и здесь-то им труднее выкрутиться, я полагаю?

— Это в теории, а на практике наш комитет не делает ничего, он просто все списывает, это один из ловких трюков Манцура.

— В смысле?

— Манцур вообще редко приходит на М&М конференции и никогда не отвечает на письма, которые ему посылает комитет. Понимаешь, все серьезные осложнения, такие, как «смерть на столе» или «срочная повторная операция», автоматически регистрируются и пересылаются в комитет специально следящей за подобными вещами медсестрой. Это вовсе не означает, что комитет будет вникать в суть проблемы, достаточно просто зафиксировать сам факт произошедшего, чтобы соблюсти все формальные требования приказов министерства и законов штата Нью-Йорк. До тех пор пока госпиталь следует букве закона, все в ажуре. Кто-то может даже сказать, что из-за множества инструкций, приказов и законов основной ролью Комитета по контролю качества помощи становится контроль за соблюдением формальностей. Качество, которое они контролируют, — это не качество помощи, а качество бумаготворчества, поскольку именно от него зависит финансирование.

— И это все, только два этапа разбора осложнений на уровне отделений?

— Нет, есть и третий этап — внешний контролирующий орган, он представлен так называемым Медицинским правлением.

— Полагаю, он отслеживает все отделения госпиталя как внешний проверяющий орган, докладывающий результаты руководству?

— Именно так.

— Значит, нельзя избежать или пропустить разбор на этом уровне?

— Нет…

Нильс озадаченно уставился на меня:

— Тогда в чем тут подвох?

— В председателе правления!

— Не пойму, хоть убей.

— Председатель правления — сам Терминатор-1, собственной персоной!

— Ты имеешь в виду Сорки?

— Да, но есть и более очаровательный момент. Сорки и Манцур — другой, более умелый убийца, Терминатор-2, если хочешь, — являются членами Совета попечителей. Именно этот Совет контролирует верхушку руководства госпиталя, которому правление Сорки и должно докладывать! Они крепко держат нашего главного врача Ховарда за яйца, и он это понимает…

— Марк, — сказал Нильс, покачивая головой с выражением явного изумления на лице. — Это невероятно, у нас такого просто не могло бы произойти. Конечно, и у нас есть плохие доктора, они везде встречаются, но ваши масштабы просто поражают. А что пациенты, родственники, адвокаты? В Штатах адвокатов больше, чем врачей, как их до сих пор не забросали судебными исками?

Я набрал в легкие побольше воздуха и, выдохнув, произнес на память мою любимую цитату: «Доктора те же адвокаты, с тою только разницей, что адвокаты только грабят, а доктора и грабят и убивают».

— Хорошая фраза, а?

— Кому она принадлежит, Марку Твену?

— Нет, Антону Чехову. Он знал об этом из первых рук, так как сам был врачом.

Нильс рассмеялся и заметил:

— Думаю, адвокаты с удовольствием раскрутили бы ваши ошибки, чтобы заработать деньжат.

— Нет, они предпочтут более перспективные дела, к тому же, даже если пациент обратится к адвокату, он скорее подаст в суд на хорошего, квалифицированного специалиста, а не на бессовестную бездарь.

— Марк, это бессмыслица! Подумай сам, твои слова звучат нелепо…

— Хорошо, возьми, к примеру, опытного хирурга. Он своевременно делает повторную операцию больному, у которого разошлись швы на кишке, открывает живот и видит несостоятельность швов, перитонит, делает все, что требуется. Пациент умирает, а родственники подают в суд на хирурга за то, что разошлись швы, а он не выявил осложнения раньше. Правильно? А теперь представь плохого хирурга, он не распознает осложнения, не делает повторной операции, а лечит больного антибиотиками. Так? Его пациент тоже умирает, но родственники никогда не узнают, что причина смерти в несостоятельности швов, в США вскрытия делаются очень редко. Смерть спишут на «естественные причины», пневмонию или старческий возраст.

— Все равно это нелепо.

В ответ я продолжил крушить остатки его недоверия:

— И на вершине всего сказанного факт, что большинство исков подаются не на виновников очевидных ошибок в лечении. Мы с тобой знаем, что плохой исход и неудачи часто происходят не из-за неправильного лечения. Если пациент умирает после операции от инфаркта, это вовсе не означает, что его плохо прооперировали, правда? Я знаю цифры, я их анализировал! Установлено, что в США от сорока четырех до девяносто восьми тысяч больных умирают каждый год в госпиталях от ошибок врачей, ты веришь, что большая часть этих случаев рассматривается в суде? Действительность в том, что малоприбыльных практиков редко привлекают к суду.

— Ты хочешь сказать, что адвокаты просто идиоты и не знают на кого подавать иски?

— Забудь об адвокатах, им глубоко наплевать на медицинскую практику и качество лечения, их заботит одно — как заработать побольше денег! Посмотри на это по-другому, судебный процесс начинается по заявлению потерпевшего пациента или его родственников, не находят же их адвокаты на улице, в конце концов. Клиентуру адвокатов можно разделить на три типа, мы сейчас не говорим о тех, кто не будет судиться. Первый тип—люди бедные и желающие слупить денег с врача и госпиталя. Но бедные обычно не застрахованы, либо страхуются по минимуму, поэтому для терминаторов это парии, к которым они не прикасаются. Второй тип — люди, принадлежащие к какому-либо расовому меньшинству, им хочется наколоть богатого белого врача. В нашем случае это опять же незастрахованные пациенты, а следовательно, они не интересны терминаторам.

— А что, разве имеет значение белый пациент, черный или латинос?

— Еще бы, я работаю в Бруклине, если я буду обвинен в Бруклине чернокожим пациентом, мои шансы выиграть процесс приближаются к нулю. Присяжные практически всегда не белые и будут симпатизировать бедному несчастному больному, которого якобы искалечил богатый белый хирург. Не скажи, цвет кожи имеет значение.

— Ну а третий тип?

— Третий тип — это хорошо информированный интеллигентный человек, он осознает, что ему причинен вред, это нехарактерный для Бруклина персонаж. Представители этого типа предпочитают выбирать себе врачей в «башнях из слоновой кости», госпиталях или клиниках Манхэттена.

Больные, на которых Сорки, Манцур и им подобные паразитируют, обычно пожилые обитатели домов престарелых, застрахованные, несколько ниже среднего класса, белые, от которых, к тому же, можно избавиться, не привлекая особого внимания. Заметь, терминаторы обладают известностью и шармом. Манцур и Сорки, например, входят в список «лучших врачей» Нью-Йорка, отлично владеют словоблудием: «Мне очень жаль, мы очень старались сохранить вашей маме ногу, но ее несчастное сердце не выдержало…» А столетняя мама и так была полуживой! Или: «Раковая опухоль распространилась на несколько органов, мы постарались удалить ее всю, но…» Людям и в голову не приходит подавать в суд на хирурга за умершего восьмидесятилетнего пациента, да и неудобно судиться с «известным» и «доброжелательным» врачом. Не надо забывать и того, что в ряде случаев родственники только облегченно вздохнут при неблагоприятном исходе.

— Марк, это ужасно, как ты можешь работать и выживать в таких условиях?

Я пожал плечами:

— Не знаю, но параноиком становиться не хочу. В конце концов мы говорим о меньшинстве, подавляющее большинство врачей делает все возможное для своих пациентов. И все-таки для меня принципиально важно, чтобы кто-то остановил эту вивисекцию, все вокруг знают, что происходит, но предпочитают смотреть в другую сторону.

— Советую держаться подальше от этих проблем, — заключил Нильс. — Делай свою работу, а разборки оставь администрации и председателю отделения.

* * *

«Знаю», — ответил я сам себе уже в коридоре, стоя перед дверью кабинета Малкольма Раска. Я встряхнул головой, отбрасывая ненужные мысли, последний глубокий вдох, немного кислорода для мозгов, они мне, пожалуй, потребуются.

Хорошо смазанные петли двери не скрипнули за моей спиной, только характерный щелчок замка дал знать о вошедшем.

Отделенческий комитет по контролю качества уже заседал. Председательствовал Малкольм Раск, который недавно заменил на этом посту Лоренса Вайнстоуна. Высокий, худощавый, безукоризненно выглядевший, с незаурядным даром говорить, исключительно корректный Раск был идеальным кандидатом на эту роль. Сын польских иммигрантов, родившийся и выросший в штате Висконсин, он стремился придать себе внешность англосакса. Манера речи, привычка одеваться в безупречные костюмы-тройки, белый платок в нагрудном кармане — я думаю. Раск был раньше Расковецким или что-то вроде этого. Он был самым безобидным хирургом из тех, кого я когда-либо встречал, он не мог никому причинить вреда. Но и соблюдения дисциплины потребовать не мог, за глаза Сорки всегда его высмеивал.

Раск прервал собрание, чтобы поприветствовать меня:

— Садись, Марк. Как всегда ужасные пробки на дороге?

— Да уж, — ответил я, вспоминая громыхающие отвратительные мусоровозы, встретившиеся мне на пути.

— Ты слишком далеко живешь, — прокомментировал доктор Готахеди. — Почему бы тебе не купить дом на Холме сразу за мостом, мне потребовалось сегодня всего пятнадцать минут на дорогу.

Готахеди частенько бахвалился своим домом ценой в три миллиона, он знал, что я не могу себе такого позволить.

— Марк, — Раск пытался вернуть нас в русло рабочего совещания, — посмотри повестку, мы начали обсуждать первый случай, который нам представила Джуди.

Джуди Кеннеди, сидевшая справа от Раска, была медсестрой, ответственной за контроль качества. Средних лет, высокая, довольно полная ирландка с мягкой и приятной речью. В силу занимаемой должности Джуди знала обо всех хирургических катастрофах и неудачах в госпитале, она не была дурой и понимала, что происходит. Я несколько раз испробовал на ней свой сарказм и язвительные вопросы, однако она ни разу не поддалась на провокацию, напротив, держала себя как корректный и объективный специалист. Шпионила ли она для Сорки, была ли связана с больничной мафией? Вполне возможно, она была вдовой, а вдовам надо выживать, как впрочем, и всем остальным…

Раск продолжал:

— Повторюсь, пациент умер во время операции на сосудах брюшной полости.

Имя пациента как всегда не было упомянуто.

— Доктор Илкади, вы анализировали историю болезни? Пожалуйста, поделитесь с нами результатами анализа и скажите свое мнение.

Я подошел к кофеварке и налил себе чашечку кофе, сегодня не было пончиков, что, впрочем, было и неплохо для моей фигуры.

Я заранее знал, что скажет Илкади, я также знал, что он сам участвовал в операции, его вызвали из дому, надо было выручать Манцура, своего старого учителя. Что ж, на то он и заведующий сосудистым отделением, но как он может объективно разбирать случай, в котором сам участвовал? Илкади начал:

— Мужчина в возрасте девяносто одного года, страдал ишемической болезнью сердца, сердечной недостаточностью, хроническим обструктивным бронхитом, три года назад — преходящее нарушение мозгового кровообращения. Госпитализирован к нам с большой, около шести с половиной сантиметров, аневризмой брюшной аорты. Заключение кардиолога до операции: плановое оперативное лечение возможно, показатель сердечного выброса удовлетворительный.

«Разумеется, пациент обязан быть пригодным для операции!» — язвительно подумал я. По мнению заведующего кардиологией доктора Герди, все больные Манцура были «пригодны» для хирургического вмешательства.

Я сам анализировал эту историю болезни, но интересно, что будет дальше.

— Не буду многословным, просто отмечу, что пациенту выполнялось обычное протезирование разорвавшейся аневризмы аорты. После наложения проксимального анастомоза началось обильное кровотечение из забрюшинного пространства, потребовавшее переливания большого количества крови, попытки остановить кровотечение оказались безуспешными. Несмотря на переливание свежезамороженной плазмы и тромбоцитарной массы, развился синдром внутрисосудистого диссеминированного свертывания крови. Всего перелито двадцать пакетов крови и около пятнадцати литров растворов кристаллоидов. В конечном итоге наступила остановка сердца и была констатирована смерть.

— О, священная корова! — прорвало Сэма Глэтмана, второго сосудистого хирурга комитета. — Из мужика сделали медузу!

— Доктор Илкади, что произошло на самом деле, что было причиной кровотечения? Повреждение нижней полой вены, почечной вены? Были технические проблемы с наложением анастомоза? Что вызвало коагулопатию? — спросил Раск с выражением настойчивого желания добраться до истины сквозь очень заметный слой фальши. Его глаза сфокусировались на Илкади, губы были плотно сжаты.

— Малкольм, — я встрял в обсуждение, не в силах более себя сдерживать, — из больного вытекла вся кровь из-за введения урокиназы. Ему назначили урокиназу, которая препятствует любой возможности свертывания крови.

Раск казался удивленным:

— О чем вы говорите, урокиназа противопоказана при таких операциях!

Готахеди вступил, чтобы помочь своему собрату:

— Доктор Зохар, дайте Илкади высказать свое мнение, никто не просил вас давать рецензию или комментировать происшедшее, к тому же вы не сосудистый хирург. Пожалуйста, доктор Илкади, скажите нам о причине смерти.

Илкади был озадачен.

— Урокиназа? В протоколе операции ничего не сказано об этом. Наше заключение, мое заключение… — он колебался, неосознанным жестом вытирая ладони о свои стильные брюки. — Коагулопатия развилась из-за цирроза печени.

— Доктор Раск, я не сосудистый хирург, — быстро проговорил Готахеди, чтобы ослабить витавшее в воздухе напряжение, — но у каждого из нас есть на памяти подобные случаи. Вы начинаете плановую операцию, сталкиваетесь с недиагностированным ранее хроническим заболеванием печени — я имею в виду цирроз — в результате пациент начинает кровить, как губка, ничего нельзя поделать. Я не вижу здесь ничего экстраординарного, мы можем перейти к следующему случаю? — Готахеди взглянул на свой золотой «Ролекс»: — У меня на полдесятого запланирована операция — изящная пожилая дама с рецидивной послеоперационной грыжей, она меня просто обожает.

«Посмотри на это мелкое ничтожество», — прошептал мне на ухо Глэтман. — Каков Нарцисс!

Я почти не слышал его, поскольку выпалил:

— История о циррозе печени — полная чушь. Доктор Илкади, есть какие-то указания об этом в истории болезни? Предоперационное обследование, анализы, проведена ли биопсия печени, можно посмотреть документацию?

— Марк, — включился Раск, прервав мои обвинения, — время вышло. Можем мы перейти к следующему случаю? Джуди, сколько еще осталось разобрать?

— Два случая и кое-что из предыдущих вопросов.

Не обращая внимания на эти слова (пилотам знакомо подобное состояние — «туннельное зрение», я не видел ничего кроме зрачков Илкади), я продолжал:

— Малкольм, перед тем как мы закроем этот разбор, я прошу разрешения лично просмотреть документацию, мне известно, что пациенту во время операции вводили урокиназу.

— Что же это такое? — вступил в перепалку заведующий неврологией Стиг Расмуссен. — Еще одна жертва «охоты на ведьм» доктора Зохара? До сих пор мы наблюдали, как Зохар устраивал травлю доктора Сорки, теперь он взялся преследовать и доктора Манцура?

— Стиг, пожалуйста, никаких имен, мы не упоминаем имен при разборе! — Раск попытался призвать всех к порядку.

— Вздор, полная чушь! Указываем имена или нет — не имеет значения, мы все знаем, в чем тут дело! — пухлый палец Расмуссена нацелился на меня. — Этот человек начал личную вендетту против наших коллег, это недопустимо и должно быть прекращено!

Стиг Расмуссен, огромный, лысеющий, краснолицый и вечно потеющий скандинав, с большой головой и парой пронзительных синих, как лед, глаз. Это был специалист с большим послужным списком. Он закончил мединститут в Стокгольме, стажировался по нейрохирургии в Швеции, Норвегии, США и Корее, где и женился, правда, кореянка позже подала на развод. Виртуально Расмуссен работал везде, включая Объединенные Арабские Эмираты и Саудовскую Аравию, и казалось, все шейхи королевской семьи были его личными друзьями. Утверждали, что он свободно говорит на многих языках. Расмуссен поработал в ряде госпиталей Бруклина, пока два года назад не перешел в Парк-госпиталь, где был радушно принят Сорки и его прихлебателями в Медицинском правлении.

В обыденной жизни Расмуссен обладал неким шармом, вкусы его больше склонялись к Востоку, включая любовь к «суши» и маленьким, хрупким восточным женщинам. На госпитальных вечеринках он каждый раз появлялся под руку с новой пассией, при комплиментах его любовницам он от души смеялся и часто предлагал: «Может, заказать и для вас одну? Никаких проблем!» Мы допускали, что Сорки и Сусман частенько пользовались его предложением.

Что привело шестидесятилетнего Расмуссена в наш госпиталь, точно не мог ответить никто. Однако Вайнстоун как-то заметил, что у Расмуссена есть в запасе ворох грязных историй, так что его можно сравнить с ящиком Пандоры, который вряд ли кому-то захочется открыть. Не зря он бросился на защиту своих друзей, видно, предвидел, что ответная помощь потребуется и самому.

— Доктор Расмуссен, — запротестовал я, — здесь нет ничего общего с личной местью, я только хочу выяснить, что произошло. Никто не будет возражать, что исследование осложнений и внесение корректив и есть задача нашего комитета.

Раск поднялся и снова попытался прервать наш спор:

— Пожалуйста, прекратите оба, как председатель комитета я закрываю эту дискуссию. Этот случай представлялся на М&М конференции? Нет? Что же, мы дадим задание резидентам провести анализ истории болезни и представить ее на М&М. Доктор Илкади, есть возражения?

— Не возражаю.

— Доктор Готахеди?

— Согласен, доктор Раск, в любом случае ее надо представлять на М&М конференции. А что касается качества оказанной помощи, это кошерный случай, я предлагаю записать, что мы утвердили доклад Илкади.

— Полный бред! — прокричал я. — Все, что я хочу, посмотреть записи в истории болезни!

Я чувствовал, что покраснел как рак.

— Извините, но я отказываюсь принимать участие в этой нескончаемой междоусобице. — Расмуссен поднялся и демонстративно вышел из комнаты.

Раск кивнул мне, как будто ничего не произошло, и сказал:

— Отлично, посмотрите записи. Доктор Фальков, вы анализировали случай, пожалуйста, вам слово.

Митч Фальков был частнопрактикующим торакальным хирургом, бедняга оказался сейчас в глубоком дерьме. На прошлой неделе он прооперировал больного не на той стороне грудной клетки, этому нет оправданий…

* * *

После заседания комитета Сэм Глэтман проследовал за мной в кабинет, жуя сэндвич с ветчиной и яйцом, я же умирал от голода, где он только его раздобыл?

— Хочешь куснуть? — спросил Сэм, по-видимому, заметив, что я не отвожу глаз от его бутерброда.

Мне, конечно, жутко захотелось отхватить большой кусок, но мой желудок вряд ли справится с этим сейчас, яйцо, майонез и соляная кислота плохо сочетаются. Я покачал головой.

— Эх, а я голоден до чертиков! Почему бы Вайнстоуну не организовать нам немного жратвы на этих малоприятных совещаниях?

Он откусил еще и с набитым ртом проговорил:

— Ладно, Марк, что там за история с урокиназой, где ты это откопал? Ты считаешь, что Манцур просто приговорил больного таким назначением. Он же не сумасшедший.

Я плотно закрыл дверь.

— Хорошо, Сэм, я объясню.

Глэтман вытер крошки с усов рукавом своего белого халата, посмотрел на потолок, а затем на рабочий телефон на столе.

— Марк, твоя комната случайно не прослушивается? Тебе надо быть осторожнее.

Я постарался собраться с мыслями.

— Ты знаешь, я не стану клевать на пустяки, две недели назад я сидел здесь в кабинете, когда около пяти вечера зашел Адамс.

— Адамс?

— Джим Адамс, резидент второго года, он из Бостона, неплохой малый.

— А, да-да, встречал его пару раз на операциях, ничего парень, мне он понравился. — Тут еще один большой кусок отправился Сэму в рот, сопровождаемый громким чавканьем. — Продолжай!

— Адамс выглядел неважно, бледный, подавленный, я спросил его, в чем дело. Он начал говорить: «Доктор Зохар, мы потеряли пациента в операционной… Приступили к операции с самого утра, она длилась до сих пор… пациент умер на столе». Сэм, представь резидента второго года. Это была для него первая смерть на столе, пациент пришел в операционную на своих ногах, а покинул ее уже мертвым, для Адамса это было слишком.

Глэтман посмотрел на часы, я еще плохо завладел его вниманием.

— Да-да, кончай комментировать и выкладывай конкретные факты, я должен идти.

— Адамс рассказал мне об аневризме, как больной кровил отовсюду, как вызвали Илкади, как они пытались ушить проксимальный анастомоз — и все бесполезно. Я старался его приободрить: «Джим, это случается в нашей практике, если ты оперируешь, могут быть и осложнения».

Глэтман опять посмотрел на часы, торопится черт!

— Адамс вдруг мимоходом спросил меня: «Доктор Зохар, как вы думаете, зачем они вводили урокиназу?» Я подпрыгнул в кресле, когда Адамс рассказал, что Манцур ввел в аорту почти сто тысяч единиц урокиназы.

Сэм выпрямился, наклонил голову, наконец-то он стал более внимателен.

— Я объяснил Адамсу, что урокиназа является сильным противосвертывающим средством, образно говоря, она растворяет все тромбы. Ее можно использовать при операциях на сосудах конечностей, вводить в сосуды для растворения тромбов, но она абсолютно противопоказана при операциях на аорте, особенно когда имеется большая раневая поверхность, как в этом конкретном случае.

— Неудивительно, что пациент кровил изо всех дыр, — громко заговорил Глэтман. — Кровь просто не могла свернуться. Они пробовали аминокапроновую кислоту или криопреципитат, чтобы прервать тромболизис?

— По словам Адамса, нет. Я сказал ему, что этим они убили пациента. На всякий случай уточнил введенную дозу. Он еще раз ее подтвердил и заверил меня, что именно Манцур попросил медсестру об урокиназе. По его мнению, она должна была записать это в протокол.

— Что заставило старика использовать урокиназу? — спросил меня Глэтман. Он уже забыл про часы.

— Он работает по привычке, теряет навыки. Использовал урокиназу при бедренно-подколенном шунтировании для растворения остаточных тромбов и просто забыл, что в данном случае имел дело с аневризмой брюшной аорты.

— Ну а Илкади, он же не дурак?

— Илкади позвали уже после того как. Он понятия не имел, что вводилась урокиназа. Анестезиолог дремал, сестры выполняли требования, резиденты тянули крючки — обычная история.

— Марк, а кто был старшим резидентом, может, он что-нибудь объяснит?

— Старшим был Ассад, он обожает Манцура, мечтает только больше оперировать, он не скажет ни слова против Падрино.

— Скорей всего, так, — согласился Сэм. — Послушай, Марк, ты знаешь, что я не гигант, так, средний хирург, у меня самого достаточно проблем и осложнений. Но эта история вызывает отвращение, а Вайнстоун вряд ли поставит вопрос ребром.

Он глубоко вздохнул.

— Что-то нужно делать, но я понятия не имею, что именно.

— Сэм, ты хорошо знаешь, что делать, ты же местный парень, знаешь все ходы и выходы, знаешь кто чем дышит, — ехидно заметил я.

— Я ничего не могу без твоего списка, ты знаешь, о чем я говорю.

— Пока нет, Сэм, сейчас я не могу. Зарплату мне платит Вайнстоун, ты хочешь, чтобы я совершил финансовое самоубийство? Я буду действовать, но не сейчас, еще не время.

— Тогда ладно, — закончил Сэм и решительно сменил тему. — Чем ты занимаешься в выходные, не подстрахуешь меня? Я улетаю на Багамы, надо порадовать мою подружку.

Глэтман подмигнул мне, прежде чем я успел что-либо ответить, он знал, что я отвечу «да».

* * *

Беверли, секретарша Вайнстоуна, поджидала меня у дверей моего кабинета с синим компакт-диском в руках. Она носила туфли на высоких каблуках и настолько короткую юбку, что воображению негде было разгуляться. Я знал об эффекте высоких каблуков, но ноги ее мне показались еще длиннее и изящнее, чем раньше. Я сделал вид, что ничего не замечаю, и надеюсь, мне это удалось. Беверли проследовала за мной в кабинет и уселась по другую сторону стола. Мне нравятся женщины, изображающие недоступность, и она это знала. Однако Беверли не старалась выглядеть такой уж скромной.

— Доктор Зохар, как вы сегодня? — Она провела по столу рукой с ярко накрашенными ногтями. — Вам нравится?

Эта сучка меня дразнила, я постарался сохранить деловой тон, меня мало волновали ее ногти, что она припасла еще?

— Выглядит великолепно, — ответил я, оценивая ее соблазнительную фигуру. — Вы ждали меня?

— Без особой причины, так, дружеский визит. Вам налить кофе? С молоком и без сахара, как вы любите? Что слышно у нас, какие новости?

Дружеский визит, с чего это вдруг? Насколько помню, я закрывал свой кабинет…

— Нет, спасибо, как ваш друг?

— Брюс просто прелесть! Он великолепный любовник, но мне иногда кажется, что он слишком юн для меня, вы понимаете, о чем я? — произнесла она с очаровательной улыбкой.

«Опасность!»

— Бев, Брюс отличная пара для вас, он вас любит. Мужчины постарше могут быть поопытней, но мы еще и лысые, менее опрятные и, что хуже, часто импотенты. А сейчас я должен извиниться — накопилась куча дел, не забудьте, вы обещали мне кофе.

— Да, конечно, вы правы. А чем вы сейчас заняты, пишете очередную статью? Возьмите меня в помощницы, я хороший редактор, в колледже я была ответственной за выпуск газеты.

— Отлично, буду иметь вас в виду.

Беверли поднялась, я снова взглянул на ее ножки, на них не было ни капли лишнего жира. Разумеется, я сделал абсолютно безучастный вид, но это было равноценно попытке замаскировать огромный прыщ на кончике носа. Я шумно глотнул, ее голос провоцировал картины, которые лучше не выставлять на всеобщее обозрение. Женат? Да. Погребен? Нет!

— Вы свободны в четыре пополудни? «Личная встреча, в моем кабинете, возможно ли?»

— Доктор Вайнстоун хотел бы видеть вас у себя в кабинете, доктор Манцур тоже должен быть там.

— Ну и чего он хочет? — спросил я с раздражением. Ненавижу, когда мечты сменяются реальностью, да еще так быстро.

— Понятия не имею, — призналась Беверли. — Видели мои новые сережки? — она откинула волосы, чтобы показать ушки. — Разве не великолепны? Подарок Ларри на Рождество, настоящие бриллианты! Он прелесть!

Она вышла, помахав мне напоследок синим компакт-диском.

* * *

Ровно в шестнадцать часов я постучал в дверь кабинета Вайнстоуна. Он сидел на черном кожаном диване, Манцур расположился в одном из кресел рядом.

— Добрый день, доктор Вайнстоун. Доктор Манцур, — я улыбнулся, приветствуя их.

— Марк, спасибо, что зашли, садитесь, пожалуйста. — Вайнстоун протянул мне руку для приветствия.

Я пожал его теплую руку, а затем и руку Манцура. Меня удивило, насколько похожи их рукопожатия, интересно, а как психологи это расценят? Я пытался догадаться, зачем меня вызвали. Конечно, я бываю в кабинете Вайнстоуна несколько раз в день, но это была первая официальная встреча с обоими.

— Марк, вы в курсе, зачем мы вас пригласили? «Вайнстоун не улыбался и не шутил, как обычно, он был слишком серьезен — плохой знак».

— Понятия не имею.

— Хорошо, речь идет об одном конкретном пациенте.

— Он глянул на клочок бумаги. — Хосе Валес, это имя вам о чем-нибудь говорит?

— Доктор Вайнстоун, — я усмехнулся и едва не рассмеялся. Возможно, он и не столь серьезен, каким хочет казаться. — Я имел дело с сотнями людей с таким именем.

Он не удивился.

— Давайте говорить только об одном из них, вы консультировали его в клинике восьмого января.

— Я не знаю, о ком идет речь. «Интересно, чего же они хотят?»

— Я говорю о пациенте с опухолью пищевода.

— Ага, теперь припоминаю, — сказал я, переведя дух.

— Молодой мужчина, испано-американец, лет около сорока, направлен к нам с диагнозом рак пищевода. Если я правильно помню, опухоль была в средней части, где-то на уровне двадцати пяти сантиметров, биопсия показала плоскоклеточный рак.

Вайнстоун крутил в руках карандаш все время, пока я говорил.

— Отлично, и какие меры вы приняли, пациент еще не прооперирован?

«Кто этот кусок дерьма? Должно быть, Ассад, вот кто, вероятнее всего, бегает к Манцуру с докладами. Манцур для него идол. Между соглашательством и целованием задницы разница только в чувстве меры, которое у Ассада отсутствует». Я посмотрел на Манцура (он казался безучастным) и ответил Вайнстоуну:

— Нет, пациент пока не прооперирован. По данным компьютерной томографии, у него довольно запущенная опухоль, поэтому мы направили его для химиотерапии и облучения, чтобы добиться уменьшения размеров опухоли. Вы знаете, по последним научным данным в литературе…

— Доктор Зохар, — прервал меня Манцур, — рак пищевода — это хирургическое заболевание, и место для опухоли может быть только одно — в банке с формалином у морфолога.

— Не совсем, доктор Манцур, сейчас подходы к лечению изменились.

Манцур повысил голос:

— Какая литература, какие подходы? Я удаляю эти опухоли уже более тридцати лет, в университете, где я специализировался по торакальной хирургии, мы оперировали по несколько больных каждую неделю. Химиотерапия, лучевая терапия? Глупость! Пациентам надо дать возможность пить и есть. Со временем все они умрут, разумеется, но и перед смертью, и даже умирая, они должны иметь возможность поесть; пациент, который ест, счастлив.

Я удовлетворенно заметил, что сумел-таки его разозлить.

— Марк, — сказал Вайнстоун, — доктор Манцур торакальный хирург, эксперт по раку пищевода. Мы должны концентрировать всех сложных больных в опытных руках, я предлагаю передать этого больного доктору Манцуру.

Две трети больных раком пищевода, прооперированных Манцуром, умирают, семь из последних десяти резекций закончились смертью пациентов, а Вайнстоун называет его «экспертом»?

Я с сомнением произнес:

— Это не лучшая идея. У пациента сохранена проходимость пищевода, полного препятствия нет, думаю, надо начинать с химиолучевой терапии.

— А потом вы планируете, и оперировать больного? Вы уже считаете себя торакальным хирургом?

Раньше Манцур никогда не был саркастичен.

— Если не торакальным хирургом, то специалистом по раку пищевода, и опытным, к вашему сведению. Я уверен, что удалил опухолей пищевода не меньше, чем вы, доктор Манцур, кроме того, я планирую пригласить доктора Фалькова.

Я знал, что Манцур терпеть не может Фалькова. Что же, битва проиграна, все ясно: Вайнстоун хочет продемонстрировать Манцуру свою поддержку, отчитав меня и передав ему моего больного.

— Доктор Зохар, — продолжил Вайнстоун, — вам известно, что доктор Манцур является нашим вице-председателем, он будет вести всех бюджетных больных с заболеваниями пищевода.

К группе «бюджетных больных» Вайнстоун относил пациентов, у которых не было никакой медицинской страховки, либо было только обязательное минимальное страхование «Медикэр». Этих больных лечили исключительно врачи госпиталя, частные хирурги обычно не хотели тратить на них свое время. Манцур сумел добиться, чтобы госпиталь оплачивал его работу с такими больными по максимальным тарифам «Медикэр», поэтому ему платили за операции не меньше, чем зарабатывали частные хирурги.

Несмотря на уверенность в своей правоте, мне пришлось сдаться.

— Понятно, пациент ваш, доктор, — сказал я Манцуру. — Что-то еще, доктор Вайнстоун?

— Да, я надеюсь, вы согласны, что мы должны работать вместе, одной командой? — Он любезно указал в сторону Манцура.

Падрино улыбнулся и кивнул головой, как мудрый старец.

— Спасибо, доктор Зохар, благодарю вас за сотрудничество!

В конце коридора я нажал на кнопку вызова лифта и посмотрел на верхнюю панель, где поочередно зажигались и гасли индикаторы этажей: кабина слева, по-видимому, застряла на втором этаже, а правая поднялась на верхние этажи. Немного подождав, я не выдержал и решил пойти пешком. Резонирующий металлический звук сопровождал мои шаги, через несколько секунд до меня дошло, что источником звука были мои ключи.

Когда-то это была одна из наших детских забав. Мы жили тогда в развалюхе на окраине Хайфы, все знали, как раздражает этот звук нашего соседа, поляка Поднарски со второго этажа. Однажды я бежал вниз по лестнице, бряцая ключами по прутьям перил, и лицом к лицу столкнулся с Поднарски. Он зажал уши руками, безумные глаза уставились на меня, с губ слетали жалобные причитания на незнакомом языке. Он начал плакать, Я убежал, осознав наконец, что наш сосед тяжело болен, и удара ключей по металлу вполне достаточно, чтобы выбить из него последние остатки разума.

Странным образом устроена наша память… Положив ключи в карман, я поплелся по ступеням. Почему Вайнстоун становился слепым в отношении Манцура? Конечно, каждый из нас, можно сказать, угробил одного-двух больных, а некоторые даже чуть больше. Чрезмерное стремление к операциям ради денег стало стандартом, а не исключением из правил. Однако деяния нашего «крестного отца», нашего Падрино достигли крайней точки в шкале ошибок, они выходили за рамки преступной небрежности или халатности. Инкурабельным больным с гангреной стопы выполнялась открытая эндартерэктомия из подвздошных сосудов, пациентам с метастазами рака легкого в головном мозге делалась торакотомия для «биопсии опухоли» или «декортикации легкого», а умирающим больным со старческой деменцией и большими пролежнями делались операции по иссечению пролежней и закрытию их кожной пластикой, что приводило к медленной, но верной гибели пациентов. Список был ужасающе велик.

В прежние времена «крестный отец» был, несомненно, хладнокровным и уверенным хирургом, его техническое мастерство выручало в случае неверных тактических решений. Но практические навыки уже давно не помогали, и почти каждый пациент после операции на сосудах подвергался повторной операции из-за кровотечения или тромбоза. Я собрал все случаи его осложнений за последние три года, это было моей обязанностью при подготовке и проведении М&М конференций. Рассматривая каждый случай в отдельности, можно за деревьями леса не увидеть: тут ошибка в диагностике, там техническое осложнение, здесь неблагоприятное стечение обстоятельств. Но статистика не рассматривает каждый конкретный случай, она дает общий результат. Да, конечно, восемьдесят пациентов Манцура с серьезными осложнениями в итоге выжили, но проблема в том, что другие сорок два — нет. Их приговорили к смерти в операционной!

Мне стало не по себе, я вспомнил Хосе Валеса. В этот момент в моем сознании всплыла старая мелодия, и я стал напевать мотив из фильма с Джеком Николсоном. «Всегда смотри на светлую сторону твоей жизни…» Что это был за фильм? «Хорош, насколько это возможно…» Мне нравилась игра Николсона, его чувство юмора и сарказм в небольших дозах воодушевляли.

Действительно, можно смотреть на все по-другому: если мистер Поднарски умудрялся жить, то почему это не удастся Хосе Валесу? Даже в концлагере Аушвиц смертность не достигала ста процентов.

* * *

Я выехал с больничной автостоянки и двинулся на юг по Четвертой авеню в направлении скоростной трассы, по которой хотел выехать на верхнюю часть моста Верразано. Приближаясь к автоматическому шлагбауму, я посмотрел назад и увидел находящийся в слепой зоне новенький с виду «пикап Ф-350», это был довольно массивный грузовик. Странно, но это меня забеспокоило, возможно, причиной были слухи, что якобы Сусман поговаривал о найме верзил, чтобы выбить из меня непослушание. Кажется, мне уже кто-то попадался, внешне похожий на криминальную братию, а может быть, все это выдумки.

Водитель грузовика замедлил ход, пропуская меня. Завершив перестроение, я помахал в знак благодарности рукой и сбросил скорость до двадцати километров для проезда пункта оплаты. Вновь посмотрев в заднее стекло, я попробовал разглядеть водителя грузовика. У него было приметное лицо: высокий лоб, прикрытый темными волосами, густые брови практически сливались в одну линию, а морщины выдавали его возраст, ему было лет сорок пять. Я заметил широкие мощные плечи, рука, лежавшая на руле, была, пожалуй, как две мои.

Я старался не смотреть в зеркало, но получалось, что я смотрел в него чаще, чем на дорогу. Лицо водителя не выражало никаких эмоций, казалось, он был поглощен какой-то целью, я почувствовал холодок под ложечкой: неужели он преследует меня? Значит, это не сплетни и не домыслы, Сусман действительно нанял кого-то?

«Хватит дурить, ты просто параноик несчастный!»

Мы проехали несколько миль и въехали на эстакаду возле моста на Нью-Джерси, этот путь привел к южной части скоростной трассы. Грузовик не отставал от меня более чем на десять метров, несколько раз я менял полосу движения, оставляя позади транспорт, движущийся медленнее, но он по-прежнему следовал за мной. Вдруг он начал мигать мне фарами, водитель пытался что-то показать жестами, но понять его было трудно.

Паника охватила меня, шум движения значительно усилился, создавалось впечатление, что я ехал по обочине, хотя машина по прежнему находилась в левом ряду. Постепенно перестраиваясь, я подъехал к обочине. Я вовсе не хотел расправы около дома, если уж мне суждено быть битым, то только не на глазах у жены. Плавно притормаживая, я остановился, обе руки сжимали баранку, а глаза были прикованы к зеркалу заднего вида. Грузовик остановился позади моей машины. Вот так, пора платить по счетам…

Адреналин начинал действовать, я готовился к драке впервые за последние пятнадцать лет. Мне хотелось быть храбрым и вести себя как положено мужчине, но это оказалось сложно, я был напуган, мне даже в голову не приходило, что у парня могут быть совсем иные намерения.

Мне вдруг стало интересно, сколько Сусман ему заплатил, надеюсь, не слишком много…

Он постучал в окно, я нерешительно посмотрел на него, меня никогда не останавливали на дороге, чтобы побить, поэтому я не знал, что делать. Распахнуть дверь и начать драку первым, схватить стальной рычаг блокировки и размахивать им как шашкой? Пожалуй, тогда вместо банального избиения получишь пулю в голову. Выскочить через правую дверь и кинуться навстречу движению, взывая о помощи?

Я слегка опустил стекло.

— Не повезло? — спросил он басом, неудивительным для его габаритов.

— Да уж, — ответил я, пытаясь сдержать дрожь в голосе, мне не хотелось, чтобы он рассказывал Сусману, как я плакался и молил о пощаде. Если он попытается дотянуться до меня, я смогу схватить блокиратор и хорошенько врезать ему пару раз.

Стоп, я же до сих пор пристегнут ремнем безопасности, если я хочу повернуться назад, мне надо его отстегнуть… Может, лучше нажать на акселератор и уехать, или это только оттянет неизбежное?

— Знаете, в наше время никто и не подумает остановиться, чтобы помочь вам на дороге.

Он прав, кто в Нью-Йорке будет разнимать дерущихся на обочине? Все проедут мимо, сделав вид, что ничего не видели. Конечно, они расскажут об этом попозже, сидя с друзьями в баре. Я молил Господа, чтобы по шоссе проехала патрульная машина…

— Пожалуй, — согласился я, посмотрев на него. Его рост был под сто девяносто.

Он наклонился над моим окном:

— Что же, нам все равно придется это сделать.

— Да, да, придется.

Первым делом я расстегнул ремень безопасности, затем разблокировал двери и вышел из машины. Я собирался схватить блокиратор, но здравый смысл возобладал: у таких ребят всегда есть запасной вариант, что-то типа сорок пятого калибра.

На его лице по-прежнему не было никаких эмоций. Насколько он закоренелый бандит, можно ли с ним договориться? Он не показался мне чересчур агрессивным. Я направился к багажнику своей машины, стараясь держать плечи расправленными, мне хотелось сохранить достоинство, хотя я понимал, что это вряд ли удастся.

— Ну? — сказал водитель.

— Я мог бы решить этот вопрос, но я не уверен, что можно для вас сделать… Возможно, деньги… у меня с собой немного, но…

— Нет, — он покачал головой, — для меня это привычное дело, даже если бы вы предлагали кучу денег, я бы не взял. Так вы готовы?

— Что ж, бейте меня, — заорал я, демонстративно выставив нос. — Давайте, лупите, но я не изменю своего решения, они никогда не дождутся этого!

Гигант вздрогнул и, оттолкнув меня, отскочил в сторону.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, придурок, у тебя заднее колесо спущено…

— Что-о-о? — опешил я.

— Твое колесо, — повторил он, указав на спущенное заднее колесо с правой стороны и на дырку сбоку. — Я всего лишь хотел тебе помочь.

Около минуты я стоял, соображая каким идиотом только что был. Наконец поняв в чем дело, я расхохотался. Мужик стоял с ошарашенным лицом около своего грузовика, дизель которого продолжал работать, было заметно, что до него тоже постепенно доходит комичность ситуации.

Я подошел к багажнику и нажал замок.

— У меня запаска всегда на месте.

* * *