День седьмой
День седьмой
Run Boy Run
Вудкид
8 часов 56 минут,
у отделения скорой помощи, с Анабель
Я кое-как выполз из лифта. Мы вышли на улицу. Покурить. Сигарета показалась очень приятной, особенно после такой ночи…
Моя чуть живая от усталости коллега заметила, что я поглядываю на шестой этаж.
– Ты сейчас вернешься к ней?
– Я останусь до конца.
– Это неправильно, тебе будет больно…
Я далеко зашвырнул окурок:
– Ты-то знаешь, о чем говоришь…
Мы с минуту смотрели друг на друга. Возникла неловкость. Она попыталась продолжить разговор:
– Сегодня во время дежурства я опять вляпалась! Смех да и только. Тот старичок, все думали, он спит, но…
Я ее перебил:
– Я слышал. Вчера ночью в общежитии и еще раньше. Если я буду тебе нужен, я рядом. Если захочешь поговорить, я рядом. Если разозлишься, я рядом. Если захочешь вмазать кому-нибудь, я рядом. Если захочется плакать, поплачь. Только не вреди себе. Ты очень красивая. Ты знаешь, какая ты красивая? Нет, молчи. Послушай меня. Ты очень красивая, ты вся, с головы до ног, очень красивая.
Я повернулся, не дожидаясь ответа. Анабель не шевельнулась. Она стояла лицом к холмам, окружавшим больницу.
8 часов 57 минут,
внизу, шеф Викинг закончил дежурство
Пожарные привезли месье Ницше. Скованный иммобилизационным матрасом, он был спокоен, улыбался. Ему ничто не угрожало.
Несчастный случай на дороге. Он сбил двух девчушек, они погибли.
Месье Ницше, не получивший ни единой царапины, казался удивительно невозмутимым.
“Не может же человек быть таким равнодушным, – подумал мой шеф. – Из-за него погибли две девочки. Может, это его психика так реагирует? Способ защиты…”
Он осмотрел больного, укрыл его одеялом, послушал, пощупал затылок, проверил зрачки, встретился с ним взглядом.
– Я устал и выпустил руль, – сообщил тот.
Шеф Викинг был потрясен его безмятежностью. Он прикидывал и так и сяк, не понимая, почему пациент никак не реагирует.
Потом в больнице появилась подруга месье Ницше и что-то сказала ему на ухо. Тот разрыдался.
Он не знал.
У шефа Викинга отлегло от сердца.
Ему было страшно: человек знает, но не плачет.
8 часов 59 минут,
на первом этаже
Я вошел в вестибюль. За постом информации булькала кофеварка. Я услышал, как ложечка позвякивает о край чашки. Пакет с выпечкой зашуршал нежно, как смятый цветок. От аромата круассанов мой желудок пробудился. Дежурная развернула газету. Краска была свежая: если потереть страницу, палец станет черным.
Прогноз погоды: день обещали прекрасный.
В хорошую погоду люди тоже умирают.
Я несколько раз нажал на кнопку шестого этажа, чтобы лифт поднимался быстрее. В то утро у меня не было времени ждать.
В больнице все лифты одновременно никогда не ломаются. Что бы ни случилось, хотя бы один обязательно работает: нужно поднимать и спускать носилки. Это вопрос жизни и смерти, нельзя останавливать движение.
На втором этаже,
кабинет амбулаторного приема,
непогрешимая и безупречная Амели
Моя подруга пригласила в кабинет мадам Андерсен. От ее красоты дух захватывало: двадцать семь лет, светло-пепельные волосы, зеленые глаза в рамке длинных черных ресниц, обворожительная улыбка, золотистая кожа, сильное тело. Сирена.
Мадам Андерсен работала адвокатом. Любила хорошие книги, хорошие вина, путешествия, живопись, красивых мужчин. Мадам Андерсен была красива и любила красивые вещи, а красивые вещи любили ее: она вела красивую жизнь.
“Да, природа на тебя не поскупилась”, – подумала Амели.
Она кое-как взяла себя в руки и продолжала прием: такой арт-объект кого угодно взволнует.
Когда Амели стала спрашивать ее о контрацептивах, пациентка ее остановила:
– Вы не читали мою историю болезни?
– Нет, а зачем?
Мадам Андерсен окинула Амели взором своих изумрудных глаз, чуть наклонила вперед торс греческой статуи и улыбнулась очаровательной улыбкой с легким оттенком грусти:
– У меня врожденная агенезия матки. Я появилась на свет без нее.
Нет, природа все-таки на тебя поскупилась…
Никогда не доверять внешности.
Даже средь бела дня. Даже среди солнечного дня.
В лифте
Большая железная клетка остановилась на втором этаже. Вошла дама. Я вжался в угол, старясь остаться незамеченным.
Моя голова пухла от воспоминаний. Они клубились под львиной гривой.
Год назад, когда мы виделись в последний раз, мать вытянула ладони к окну, к солнцу. У нее были старушечьи руки. Да и вся она за несколько дней превратилась в старуху. Я стоял у нее за спиной, поддерживая ее поднятые руки.
– Еще выше? Вот так?
Она кивнула.
– Ты помнишь, что я тебе говорила, когда ты был маленьким?
Я повторил урок:
– Жизнь – это дар: чувствуешь тепло на лбу, чувствуешь, как лучи скользят между пальцами? Значит, ты живешь.
Она обвила руками мою голову, упавшую ей на грудь.
– Иди дальше. Не печалься. Кто-то, войдя в эту палату, увидит двух человек: меня, больную женщину, и тебя, юношу, ухаживающего за ней. Но если бы он поднялся высоко-высоко, он уже смог бы отличить ту, которая лежит на кровати, от того, который стоит рядом. Он бы увидел лишь белую точку, затерянную среди безбрежной белизны. Все связано… Вспомни: ты лежал в постели, тебе было шесть лет. Я тебе рассказывала, как кровь Аякса превратилась в гиацинт. Все думали, что он умер, а он стал цветком. Все схоже. Возьми пшеничное зернышко. Посади его в землю. Тебе покажется, что оно гниет. Вернись к нему летом, и увидишь колосья. Ничто когда-то существовавшее не исчезнет. Я не умру, ведь ты мое продолжение.
Третий этаж, Пуссен
Мадемуазель Ликорн, девятнадцать лет, две недели назад ей пересадили почку. Новый орган работает исправно, но ее стали мучить кошмары:
– Всегда один и тот же со дня операции.
Шеф ее успокоил:
– Обезболивающие средства иногда вызывают нарушения сна.
Она его не слушала:
– Я в торговом центре, и на меня летит огромный поезд!
Пуссен посмотрел на хирурга, который посмотрел на девушку, которая посмотрела на отца, который посмотрел на медсестру, которая посмотрела на Пуссена.
Сцена из вестерна: все ждут, кто первый потянется к кобуре. В конце концов шеф, словно фокусник, достал кролика из шляпы:
– Снизим-ка мы дозу морфина.
Ну вот! Все вышли из палаты. Пуссен, словно маленький мальчик, верящий в чудеса, произнес:
– Очень странно: из всех возможных кошмаров ее мучит именно этот! Донор анонимный, и никто, кроме нас и хирурга, не знает, кто это такой.
Шеф достал из шляпы еще одного кролика:
– Я не статистик и не математик.
И тем более не волшебник.
Прежним хозяином новенькой почки мадемуазель Ликорн был самоубийца двадцати восьми лет. Он бросился под поезд.
Девушка, лежа в кровати, смотрела в окно: с новой почкой ей не придется проводить диализ три раза в неделю по четыре часа.
В лифте
Дама вышла, ее место занял молодой человек. Он держал в руках телефон и играл, позабыв обо всем на свете. Тем лучше, не помешает мне копаться в воспоминаниях, забившись в угол.
Год назад в такой же палате, как седьмая, моя мать протянула руку к тумбочке. Я поднялся, взялся за железную ручку ящика, вытащил книгу, взглянул на нее: это была наша книга. Ell?m onru.
Сегодня я ее потерял, не знаю, куда она подевалась. Не страшно, она – в каждой странице, в каждых устах, в каждом написанном слове. Книги всегда рассказывают одну и ту же историю.
Я наклонился к ней:
– Ты не умрешь, я твое продолжение.
Я вдохнул, она тоже.
Назавтра после той встречи, в день ее смерти, снежная буря преградила дорогу мне и моим родным. Больница находилась совсем рядом, всего в нескольких десятках километров, но мы не могли сдвинуться с места: туннель закрыли, через перевал пути не было. Если бы шоссе не засыпал снег, если бы он перестал падать, мы были бы с ней. До самого конца.
До сих пор помню этот щит и огромные красные буквы на нем: “Снегопад: дорога закрыта”.
Я возненавидел снег.
Это был не самолет, врезавшийся в башню. Это был снег. Какая разница, в обоих случаях виновато небо.
Четвертый этаж, бригада медиков в обычном составе: врач, медбрат, санитарка
Палата 12: мадам Стивердт, сорок восемь лет. Нарушение глотания, поперхнулась пищей. Она не может есть, потому что еда все время попадает в дыхательное горло. Уже десять лет она страдает синдромом Штейнерта, подлой дистрофической миотонией, когда идут дегенеративные процессы, превращающие ваши мышцы в кашу, а вас самого – в тряпичную куклу.
Они втроем сняли мадам Штейнерт со стульчака – санитарка, медбрат и врач.
Человеческое тело на 70 % состоит из воды. В случае с мадам Штейнерт Господь добавил в нее свинца.
Свинца и изрядную порцию невезения.
На этой неделе врач встретился со своим собратом неврологом, хотел знать его мнение о мадам Штейнерт. Тот его изложил.
Врач подался к пульмонологу, хотел, чтобы тот посмотрел рентгеновские снимки мадам Штейнерт и высказал свое мнение. Тот его изложил.
Врач поговорил с диетологом, спросил, что она ему посоветует относительно мадам Штейнерт. Та ему изложила.
В то утро, в 9 часов 13 минут, санитарка задала врачу вопрос: “Почему ты называешь ее мадам Штейнерт? Она мадам Стивердт!”
С начала недели он стал путать ее имя, то ли немецкое, то ли скандинавское, с названием болезни.
С начала недели разные специалисты отдавали ей свое время и знания.
В больнице есть ТЕ, кто дают, и ТА, которая крадет.
Медсестры, санитары, врачи дают.
Болезнь крадет.
За десять лет синдром Штейнерта украл у мадам Стивердт все: ее жизнь женщины и любовницы, ее профессию, достоинство, право самостоятельно ходить в туалет и подтираться, право есть, не задыхаясь.
Теперь болезнь украла у нее еще и имя.
В лифте
У меня мелькнула глупая мысль. Пройдет несколько дней, и на койке в седьмой палате будет лежать другой пациент. Другое человеческое существо со своей историей.
Всем нам суждено окончить дни в постели.
Все комнаты мира – седьмые палаты.
Пятый этаж, Фроттис
Моя коллега сопровождала Регину Маб, девяносто шесть лет, в ее новую палату. Ее недавно доставили по “скорой”. Утро обещало быть кошмарным: в вестибюле полно народу, вереница носилок, пациенты всех возрастов с серьезными и менее серьезными болячками, требующими спешного или не очень спешного вмешательства…
В середине – Дама, оставшаяся незамеченной. Фроттис неведомо почему привиделась Королева-мать в этой слабоумной старухе, лежавшей на носилках в белой больничной сорочке.
Регина Маб… Дама рисовала пальцами в воздухе причудливые узоры. Ее правая рука двигалась туда-сюда, жадно хватая что-то невидимое. Она словно пыталась причесать пустоту. Да, пожалуй. Наверное, пустота была шевелюрой, невидимой для простых смертных, и Дама старалась привести в порядок каждую прядь.
Она сделала резкое движение, и сорочка сползла, обнажив ее грудь.
Интерн Фроттис, боявшаяся постареть раньше времени, подошла, поправила сорочку, попытавшись поймать взгляд старухи, чтобы найти в нем ответ на свои вопросы.
Напрасно. Фроттис ничего не нашла. Но ее лицо, морщины… Приблизившись, Фроттис обнаружила, что ее идея – вовсе не дикая фантазия: пациентка нисколько не была похожа на обычную безумную старуху, лежащую на больничных носилках.
Мы ошибаемся: Альцгеймера не существует. Этой страшной болезни нет.
Регина Маб возлежала на носилках посреди вестибюля “скорой”. Нет, она не причесывала невидимые волосы, она командовала безгласной армией, она правила королевством на облаках.
9 часов,
шестой этаж
Двери железной клетки открылись. Шел седьмой день словесного марафона. Я собирался пройти по длинному коридору, ведущему в седьмую палату, сесть возле пациентки и отдохнуть. Семь дней прошло в разговорах о живых и мертвых, о больных и тех, кто их лечит… Это приедается…
Фабьенн перехватила меня по дороге:
– Ты мне нужен, всего на минуту. В педиатрии нет мест, а нам нужно приютить одну девочку. Медсестра на последнем издыхании, ей некогда сделать малышке газометрию… – Она указала на дверь в зачарованный замок: – Можешь сначала сделать пункцию?
Я кивнул. Разве я мог отказаться? Это моя работа.
Мадемуазель Аурум, четырнадцать лет. Страдает миопатией: личико белокурого ангела, а ниже – тело новорожденного младенца. Мадам Аурум, ее мать, сидела рядом. Чтобы было удобнее проводить процедуру, я попросил ее уступить мне место у кровати.
– Я бы с радостью, но я тоже больна.
Ай! Что я за идиот! Сложенное инвалидное кресло в углу принадлежало матери, а не дочери. Я вежливо извинился, попросил ее оставаться на месте, потому что я могу взять стул в другой палате. Но мадам Аурум категорически отказалась:
– Об этом не может быть и речи, пока вы будете делать дочери анализ, я постою.
Помогая себе руками, она с трудом поднялась и, вся трясясь, встала у кровати своего ребенка. Я делал газометрию с великой осторожностью: мне доверили не руку юной девушки, а чистое золото. Дитя, к которому я бережно прикасался, было настоящей драгоценностью.
Мать улыбалась своей девочке.
У одной болели ноги, другую больно укололи в запястье.
Они вели себя словно заговорщики, а я для них был чужаком. Эта женщина страдала, когда страдала ее дочь. Мне показалось, я ввел иглу не дочери, а матери. Я вытащил иглу, вернул женщине стул, дочь успокоилась, мать с глубоким вздохом села на место. Я так и не понял, что за действо разыгралась передо мной, но это было странно.
И красиво.
9 часов 13 минут,
наверху, палата 7
Едва я взялся за ручку, горизонтальная палочка цифры “7” упала на пол: палата номер 7 превратилась в палату номер 1. Номер 1 наоборот.
Я вошел и, не обращая внимания на слишком редкое попискивание монитора, нарушил тишину:
– Вчера Бланш мне сказала: “В соседней палате, где лежат мужчина и женщина, происходит нечто прекрасное”.
Мужчину звали Геб.
Его супругу – Нут.
Месье Ге б был в коме. Шесть баллов по шкале Глазго: его сознание ушло далеко по пустынной дороге, где никому его не догнать. Бригада и жена ухаживали за ним, как за спящим младенцем: его мыли, ему делали массаж, меняли подгузники, разговаривали с ним, рассказывали всякие истории.
Он ни на что не реагировал.
Он был похож на неподвижную морскую звезду, к которой тянулись перепутанные трубки. Его артериальное давление, пульс, частота дыхания – все было стабильно, все контролировала аппаратура. Он никак не влиял на этот мир и плыл по воле течения.
Нут была рядом. Она расцвечивала палату яркими красками, освещала любовью равнодушные бежевые стены. Детские воспоминания, фотографии, цветы и много музыки. Его любимые композиции. Все годилось для борьбы с течением, чтобы этот человек остался с ней. Это была сказка без Царевны-лягушки и без волшебства, зато с женщиной, которая влюблена в мужчину, превратившегося в морскую звезду.
Бланш поведала мне об удивительном событии: “Я регулировала шприцевый насос, и тут Нут встала и собралась уходить. Она прижалась к нему всем телом, поцеловала в лоб. Сердечный ритм месье Геба участился. До этого было шестьдесят ударов в минуту, через несколько секунд стало сто. После ее ухода ритм снова снизился до шестидесяти. Как ты это объяснишь? Это невозможно…”
Я повернулся к Жар-птице, хотел обратиться к ней на “ты”, но не смог:
– Надо, чтоб вы знали, что происходит в той комнате. Это великая история Геба и его жены Нут. Нужно, чтобы весь мир узнал, что случилось, когда она склонилась к нему и поцеловала…
Я осторожно положил руку ей на грудь. Она поднималась и опускалась. Жар-птица напоминала очаг. Есть горящие головни. Они затухают. Есть раскаленные угли. Они остывают. Мои сказки раздувают огонь. Каждая история наполняет воздухом маленький шарик ее легких.
9 часов 24 минуты,
наверху
Жар-птица сделала вдох.
Раскрыв на коленях записную книжку, я в последний раз описывал ей больницу. Я добавил желтого в белизну халатов, летающих по коридорам. Они шуршали, мелькали, сминались. Халаты предназначены для того, чтобы поднимать ветер. Я рассказал ей шепотом историю шефа Покахонтас, ту, которую она назвала “великой непреложностью”.
Двадцать три года назад непогрешимая Покахонтас лечила ребенка-аутиста. Он был слабеньким, произошло несколько непредвиденных ошибок, и юный пациент скончался.
Шеф Покахонтас так и не смогла его забыть. Она спасла множество жизней, но постоянно думала о нем и все твердила: “Если бы я сделала это… Если бы я сделала то…”
Если бы…
Четыре года назад чувство вины улетучилось. На свет появилась ее дочь.
Она просто “потрясающая” – так мне сказала Покахонтас. “Несмотря на болезнь, она удивительно чуткая. Всегда заботится о других, даже если им не нравится, что она не похожа на них”.
Не похожа на них… Аутизм.
Шеф Покахонтас не видела в этом ни Божьей кары, ни возмездия, только примирение с жизнью, знакомое людям с начала времен: они называют его непреложностью.
Она иногда вспоминает того четырехлетнего мальчика, но с легким сердцем, без угрызений совести.
У нее есть дочь, ее непреложность.
Самая древняя из всех.
Мать и ее ребенок.
Я перечитывал записную книжку, перескакивая с одной истории на другую. Мысли сменялись слишком быстро. Мне бы замедлить их бег, но тогда я заметил бы, что происходит рядом, а рядом лежала на кровати умирающая пациентка. Так что лучше не тормозить. Я поделился с ней всем, даже тайной Бланш:
– Четыре года назад я был экстерном. Заступил на ночное дежурство с новенькой, никто из нашей компании ее не знал. Двенадцать часов я с восторгом наблюдал за тем, как она спокойно и умело работает.
Она осматривала больных, руки ее двигались ловко, она знала, куда смотреть, где искать, и всегда была предельно осторожна.
Она обращалась с пациентами, как коллекционер с бесценным фарфором.
Мы перекинулись двумя-тремя словами.
Я спросил ее имя.
– Меня зовут Бланш.
У нее был легкий приятный акцент… Я прикинул: “Итальянка? Румынка? Испанка?”
От международных стажировок сплошная польза: благодаря им на свет появляется куча детей. Не то чтоб я хотел иметь ребенка, но с ней я бы попробовал раза два-три, и меня не пришлось бы уговаривать.
На рассвете Бланш сказала:
– Мне понравилось с тобой работать, но ты говоришь слишком быстро, я не все понимаю.
– Откуда ты приехала?
– Я француженка.
Я почувствовал себя глупо:
– Но у тебя небольшой акцент…
Она улыбнулась (ирония? непомерная гордость?) и выдала:
– Я глухая.
Она подняла свои черные волосы и показала слуховой аппарат, потом добавила:
– А ты говоришь слишком быстро, и я не могу правильно читать по твоим губам.
При помощи слов можно исправить все. Неделю назад, когда я направлялся ко входу в больницу, Анабель поведала мне, как подсадила голосовавшего на дороге мужчину, который оказался опасным сумасшедшим. Я записал: “Анабель счастливая”, – и Анабель стала счастливой. При помощи слов можно все разрушить и выстроить вновь. Можно выиграть время. И остановить его. Я буду вновь и вновь подходить к зданию больницы, и Анабель будет вновь и вновь рассказывать мне все ту же историю. Там, на шестом этаже, пациентка будет наполнять свои легкие. Они станут духовыми инструментами и будут вечно петь одну долгую вдохновенную песню.
9 часов 32 минуты,
наверху
Прилетела смерть. Она кружила рядом, и я не мог с ней бороться…
Я поправил Жар-птице подушку, положил ей на грудь фотографию сына, накрыл сверху ее холодной рукой.
Я раскололся надвое, чтобы быть ближе к искре, которая вот-вот угаснет. Говорил ей о своих сомнениях, о своем недовольстве.
Фабьенн просунула голову в дверь, потом испарилась. Семь дней прошло с тех пор, как она сказала, что узнаёт тот самый серый цвет лица у пациентки из седьмой палаты.
9 часов 37 минут
Я услышал громкий смех в коридоре. Как они могут смеяться? За занавесками разбежались тучи.
Я оторвал взгляд от окна, посмотрел на аппарат, который запищал, потом на Жар-птицу. Погладил ее по щеке, сжал руку, пообещал ей громко, не заикаясь:
– Все будет хорошо. Прорвемся, не бойся.
Я абстрагировался от непрерывного истошного писка монитора. Ее давление угрожающе понизилось.
– Знаешь, что видела Фабьенн в отделении гематологии? Там лежит один военный, лейтенант. Его зовут Давид М., его госпитализировали по поводу лейкемии, ему всего сорок пять.
Его товарищи, тоже военные, навещают его раз в неделю.
Лейтенант Джонатан Л. приходит каждый день.
Л. и М. вместе воевали в экзотической стране, Фабьенн не запомнила ее название. Да и какая разница? Далеко, жарко, война. Они там встретились двадцать пять лет назад, только поступив на службу. Лейтенант М. спас жизнь лейтенанту Л. Как это случилось, Фабьенн тоже не помнит: есть тысячи способов спасти кому-то жизнь во время боевых действий.
Л. приходил каждый день: “Как вы думаете, шансы есть?”
Или: “Может, испробовать какое-нибудь экспериментальное лечение?”
Или: “Принесите ему, пожалуйста, еще одно одеяло”.
Лейтенант Л. охранял и наблюдал.
Охранять. Наблюдать.
Однажды Фабьенн оплошала: зашла в палату не постучав. Лейтенанты М. и Л. держались за руки. Пальцы М. и Л. сплелись. Расплелись. Опять сплелись. Охранять. Наблюдать. Любить. Фабьенн спешно ретировалась. Есть война и те, кто воюет. А потом любовь. Порой нежданная. Порой запретная. Но по всем признакам – любовь.
Я повторял бы глаголы до бесконечности, лишь бы ее состояние не менялось. В этот ранний час солнце уже сильно припекало. Ее свинцово-серая кожа покрылась тонкой позолотой. Картина: нос корабля.
Она витала где-то далеко. Ее руки были белыми, а кровь – темно-красной, почти фиолетовой.
Люди так и уходят? Конечности стынут, дыхание замирает.
Вдох! Она вдохнула! Еще один вдох. Она еще здесь – ведь она дышит!
9 часов 42 минуты 7 секунд
Я без устали продолжал свои песни.
Подвальный этаж.
Мадам Эпоптея. Она сидела у морга, ожидая, пока дверь откроется. Ее сын хотел получить скутер на шестнадцатый день рождения. Она ему подарила.
Первый этаж.
Шеф Викинг. Он уже собрался идти домой, но, поддавшись минутной слабости, спрятался в кладовке среди щеток и стопок белья. Он в шестнадцать лет мечтал стать ветеринаром, жить в желтом фургоне и изготавливать зеленые бумеранги.
Второй этаж.
Месье Серф. Полгода назад он попал под машину. Удар был сильный, его отбросило далеко… Хирург предсказывал, что пациент больше не сможет ходить. Сегодня он сумел сделать первый шаг.
Третий этаж.
Галактус. Она не желает вставать и ходить. Ее сердце сделалось гигантским. Ей объяснили, как исправить пищевое поведение. Она не понимает, зачем нужно есть продукты, от которых не толстеют.
Четвертый этаж.
Юный месье Гептамерон. Вот уже три года как он спит с зуммером. Все это время он ждет донора: нужно заменить его слишком маленькое сердце. Нынче ночью коробочка зазвонила. Громко и тонко. Ему тринадцать лет. Он ждет, когда жизнь наконец начнется.
Пятый этаж.
Старая мадам Гермес. Ее жизнь подходит к концу. Она умывается трижды утром, трижды днем и трижды вечером, чтобы стереть морщины. Она убеждена, что там, под ними, спрятано золото.
Шестой этаж.
– Подожди! Я хочу еще кое-что тебе рассказать!
Она слушала мой голос. Я стал торопливо рыться в памяти, вытаскивая наугад слова. Буквально что попало:
– Ты слышала последнюю историю? Она самая лучшая! В ней говорится о том, что мы все связаны и ничто не уходит навсегда, поэтому не нужно бояться. Я быстро расскажу, не уходи, пока не закончу.
Я перелистывал страницы одну за другой. Все было прочитано. Я стал трясти записную книжку, потом выжал ее как апельсин, чтобы извлечь хоть что-то, пусть даже детскую сказку. Искал, но сказок не осталось. Я положил руку на лоб, пошептал, потом произнес:
– Тут их еще полно!
Достал телефон, нашел записи:
– Слышишь? Это твоя музыка, ты ее слушала вместе с Тома, когда вы ехали к морю.
Sara perche ti amo… – зазвучало в палате.
– Как-то утром я спросил, что такое, по-твоему, счастье, и ты ответила: “Зеленый трейлер, за окном лето. Мой мальчик рядом со мной. Он спрашивает, скоро ли будет море. Добавь к этому итальянскую песню. Для меня именно это счастье: еще немного, и запахнет мокрым песком”. Сегодня я тебе скажу: это хорошо, потому что именно так продолжается твоя история. Вы с сыном идете по пляжу, по небу бегут облака, но бриз быстро их разгоняет. С тех пор как стоит мир, снег тает, вулканы затухают, дороги расчищаются. Разлученные родные вновь встречаются. Они медленно идут вдоль берега, и волны лижут им ноги.
Как будто зимы и вулканов не было никогда.
9 часов 45 минут 7 секунд,
наверху
Больница…
Вдох.
Ветер…
Выдох.
Я…
Вдох.
Лежащая в кровати женщина улыбнулась. Последний драгоценный вдох.
Долгий выдох.
Смерть.
Мать внизу закрывает глаза, я наверху снимаю свинцовую маску и, как все сыны человеческие до меня, обнимаю ее. Я ей снова и снова рассказываю о том, что такое лечить, чтобы никогда не прерывалась песнь веков.
Это бесконечная песнь молодых и крепких, которые лечат своих братьев, чтобы поставить их на ноги и сохранить для мира.
9 часов 45 минут 7 секунд,
внизу
Бланш, интерн, с которой никогда ничего не случается.
Мадам Мато Ба, двадцать семь лет, приехала издалека, беременна третьим ребенком.
Родильное отделение маленькое, все палаты заняты, у пациентки схватки только начались. Посему ее отправили в отделение скорой помощи: она там будет ждать, пока освободится место в акушерстве.
Бланш предупредила ее:
– Время пока есть, но если будут хоть малейшие проблемы, сразу же звоните.
– Конечно.
Прошел час. Женщина выглянула в приоткрытую дверь и окликнула Бланш:
– Не найдется ли у вас ножниц, пожалуйста?
На руках у нее лежал ребенок. Полное спокойствие, как будто мать родила малыша во сне.
– Ножницы, чтобы веревочку отрезать, – объяснила мадам Ба.
– Почему вы меня не позвали? – вне себя вскричала Бланш.
– Вы мне сказали: позвать, если будут хоть малейшие проблемы. Никаких проблем не было.
Наверное, мадам Ба права: с жизнью проблем никогда не бывает.
Она идет себе и идет.
Чтобы сотворить чудо из пустяка.
Идет и идет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.