День первый
День первый
All Along the Watchtower [3]
Боб Дилан
7 часов утра,
отделение скорой помощи
Ненавижу, когда день начинается с попытки самоубийства.
Мадам Дидона проглотила четырнадцать таблеток из одной упаковки, девять – из другой и еще восемь – из третьей.
Проснулась она спустя двое суток, оглушенная наркотиками. Сестра пыталась ее разбудить, хлопая по щекам, пока к ним ехала “скорая”.
Предварительный осмотр показал, что она выживет. Печень – в хлам, но пациентка выживет, хоть и против своей воли.
Она тихо плакала, уставившись в белую стену палаты. Не знаю, что она там увидела, но ее взгляд был прикован к стене, словно его держала застежка-липучка.
Когда я вошел, она вместо приветствия произнесла:
– Не получилось.
Я попытался объяснить, что, наоборот, это удача, что она осталась жива.
– Вам не понять.
– Конечно, не понимаю, зато могу рассказать вам одну историю.
Голова у меня трещала после вчерашней вечеринки, я уселся на табурет и облокотился на носилки, словно на стойку бара в кафе под названием “Максанс – ваш последний шанс”.
И рассказал ей Историю, Прекрасную, Великую, ту, что я извлекаю на свет божий всякий раз, когда на моем врачебном пути встречается чудом выживший самоубийца.
Я тогда проходил стажировку под руководством врача общей практики доктора Дона Спрута Кихота. Жуткий тип, он бы вам наверняка не понравился. К нам на прием привезли месье Лазаря, инвалида. Его огромное кресло застряло в дверях, поэтому пришлось воспользоваться служебным входом. Как обычно, пациента перед осмотром раздели. Левая рука приросла к грудной клетке. Между голенями и бедрами образовались стяжки, и когда пытался распрямить ноги, это выглядело кошмарно. Его тело, сплошь покрытое шрамами, словно после битвы, было чудовищно скрючено. Повсюду рубцы от ожогов третьей степени. Он мне напомнил оплывшую свечу. Огонь ее не пощадил, но хуже всего обошелся с фитилем: лицо месье Лазаря как будто растаяло, правая щека смахивала на каплю воска. Но тем, что осталось от губ, он весело улыбался. Говорил о видах на будущее, о запланированных путешествиях, о том, что его нынешняя подружка беременна: это будет их первый ребенок. С нетерпением ждал, когда станет ясно, какую краску для детской покупать, голубую или розовую. Конечно, ему хотелось бы розовую, но мальчик – это тоже чудесно.
Я смотрел на этого человека, изувеченного огнем, чудом выжившего, радостного, полного надежд, – и ничего не понимал. Видимо, что-то я упустил. Он распрощался с нами. Добрый доктор Спрут повернулся ко мне и сказал:
– Угадай, как он это сделал! – Под “этим” он разумел превращение человеческого тела в застывшие потоки лавы. – Четыре года назад он облил бензином салон своей машины и врезался в стену. Хотел умереть.
Мадам Дидона меня слушала.
– Я видел, что этот человек счастлив, – добавил я и умолк. Убрал локти со стойки бара, не собираясь платить, отодвинул табурет и вышел из кафе под названием “Максанс – ваш последний шанс”, покинув официантку, глядевшую мне вслед удивленными печальными глазами.
Я ничего особенного собой не представляю, зато знаю множество историй. Постоянно вижу людей на больничной койке или в кресле-каталке, и все они испытывают меня на человечность. Я не эгоист и говорю о них с другими пациентами. И так сплетаю нити судеб.
Около 8 часов утра,
в лифте
Я мчался на шестой этаж к пациентке из седьмой палаты.
Одернул мятую одежду. Под халатом у меня обычно красная клетчатая рубашка, как у канадского лесоруба, на носу очки в черной оправе. Я отпустил усы – правда, они слишком светлые, – и стал говорить как можно более низким голосом. Да и вообще старался выглядеть старше, потому что это внушает доверие пациентам.
Когда больной думает, что его лечит настоящий врач, – это уже пятьдесят процентов успеха. Эффект плацебо. Не будучи уверен в своих знаниях, я проявлял лисью хитрость и “плацеболизировал” пациентов, изображая “перспективного молодого врача, будущего профессора”.
Таким был мой план паллиативных мер по борьбе с молодостью: дедушкины рубашки, очки в черном пластике, голос из рекламы “Анкл-Бенс”, соломенная щетина на подбородке (плюс пышная шевелюра, придающая мне вид чокнутого льва). Итак, представьте себе тощего льва в красно-зеленой клетчатой ковбойке, который бьет чечетку в больничном коридоре. Добавьте к этому еще немного розовых прыщиков под светлым пушком – у моей матери шотландские корни, и это сказывается. Кожа не врет.
И мои истории тоже чистая правда.
8 часов утра,
наверху, у дверей палаты 7
Ко мне подошла сиделка и сообщила, что ей знаком серый цвет лица пациентки.
– Она умрет, и очень скоро.
Я решил, что это ошибка.
– Ты слишком молод, – проговорила она.
Сиделку звали Фабьенн. Она надевала пациентам на шею бусы из камней: авантюрин – кожным больным, агат – страдавшим запорами. Она верила в силу камней, больные иногда тоже.
Фабьенн не раз видела, как я вхожу в седьмую палату…
Вчера она протянула мне топаз:
– Это тебе, поможет от печали.
– Да все нормально.
Фабьенн знала, что я очень привязался к той пациентке. Она энергично потерла мое плечо – так она всегда подбадривает тех, кого любит:
– Сейчас – да. Но она умрет, и ты ее больше не увидишь.
Имя “Фабьенн” происходит от faba – по-латыни это “боб”. Ей это имя очень подходит: при виде ее испытываешь такую же радость, как в праздничный день, когда подают пирог и вилка вдруг натыкается на твердый кусочек фарфора[4].
Я вошел в седьмую палату, а Фабьенн направилась в палату к месье Теодоро, чтобы сделать ему массаж кишечника. Она делала это в нерабочее время, приходя на работу пораньше и уходя попозже. Никто ее не просил, она сама так решила.
Месье Теодоро страдал туберкулезным спондилитом (к которому какой-то шутник добавил еще и золотистый стафилококк). Больному был предписан строгий постельный режим в течение девяти месяцев, в противном случае его позвоночник мог переломиться, как зубочистка. Легкий хруст – и ему уже никогда не встать на ноги.
Фабьенн терпеливо и нежно, словно младенцу, массировала ему живот по часовой стрелке.
Больные, лежащие почти без движения так долго, сами не в состоянии опорожнять кишечник. Конечно, месье Теодоро помогли бы слабительные, но в них не было необходимости: благодаря массажу Фабьенн, он справлялся сам.
Теодоро – имя греческого происхождения, оно означает “божий дар”. С таким именем встреча с Фабьенн была неизбежна: она стала подарком от божества – покровителя лежачих больных.
Знакомя ее со своими родными, он заявил:
– Это та самая женщина, помните, я вам о ней говорил. Знаете, никогда я ТАК не любил женщину, которая заставляла бы меня ТАК просраться!
Фабьенн зарделась: она не привыкла к комплиментам, хотя заслуживала их как никто другой. Ей следовало принимать их постоянно, по пятнадцать минут два раза в день.
Фабьенн исполнилось сорок лет. Она работает сиделкой и занимается уходом за больными с незапамятных времен. Когда за столом кто-нибудь начинает критиковать городские больницы, я всегда рассказываю о Фабьенн. Неплохой аргумент в пользу уплаты налогов.
Заряженная на сто тысяч вольт, она не замечала в людях ничего, кроме хорошего. По-моему, это скрытое проявление неодолимой отваги. Она вступала в схватку с жизнью, болезнями и смертью, и делала это с азартом. Когда она катила свою тележку по коридору, мне казалось, что за ней, весело распевая: “Акуна матата!”, мчатся Тимон и Пумба.
– Я тебе рассказывала, как ухаживала за миллиардершей?
Ну разумеется, рассказывала, но я до того люблю всякие истории, а эту в особенности, что я соврал:
– Нет, не рассказывала.
– Миллиардершу звали Эмили.
Эмили жила в специальном приюте сорок пять лет. С точки зрения нашей современной системы, она была никем. Не создавала для общества никаких богатств, никаких материальных благ и не способствовала приросту ВВП. Родовая асфиксия. С тех пор прошло сорок пять лет, сорок пять лет жизни, где ты – никто.
У Эмили вываливалась пища изо рта, ее переодевали. Она знала несколько слов. Когда ее сажали перед телевизором, она недоумевала, как это люди за окошком так быстро двигаются.
Фабьенн тогда была на восьмой неделе беременности, но хранила это в секрете. Никому не рассказывала. Боялась сглазить, ждала, когда пройдет три месяца.
Как-то раз Эмили упала в душе.
– Наклоняюсь ее поднять. А она обхватывает меня за бедра, прижимается ко мне ухом и радостно кричит: “Фаби, у тебя в животе ребенок!” – Фабьенн помолчала и подвела итог: – Когда говорят “богатство”, я не понимаю, что это значит.
Но тогда – она в этом уверена – ей посчастливилось ухаживать за миллиардершей.
Эту историю я записал, чтобы не забыть.
Почти 9 часов утра,
наверху
Маленькая палата. Номер семь. Пациентка одна. Из родных у нее только сын, который всегда в пути, из аэропорта в аэропорт, из города в город.
Рядом с кроватью на столике отчетливо тикают часы. “Я хочу знать, сколько времени”, – говорит она. Однако циферблат повернут к окну.
Еще у нее на столике – красная рамка с двумя снимками. На одном – подросток в белой рубашке. На другом – она на пляже, на руках у нее загорелый малыш в ожерелье из ракушек; позади две большие башни.
На фотографиях – один и тот же мальчик, совсем маленький, потом подросток.
Мешок капельницы и трубка: пластиковая змея источает яд. Сворачивается кольцами, словно стараясь укусить себя за хвост, потом ползет дальше и впивается во вздутую фиолетовую вену на левой руке женщины.
Стены палаты желтые, а не серые, словно обитые свинцом, как в отделении скорой помощи. Здесь все нежное, золотистое. Оно и к лучшему.
Когда я вошел в палату, пациентка сердито сообщила:
– Снег уже несколько дней как стаял! Жизнь – сплошная нелепость: здесь дороги чистые, а Том? застрял там, как в осаде.
– Где он сейчас?
– Не знаю! Где-нибудь на другом конце света, в самолете! По последним сведениям, он был в Рейкьявике, а оттуда собирался лететь в Нью-Йорк.
Она так сильно сжала кулаки, что побелели суставы на пальцах. Кисти словно превратились в плотные грозди винограда.
– Он проходит стажировку в Исландии. В самом крупном медицинском комплексе страны. Акушерство и гинекология. Это же надо, в Исландии… Можно подумать, у нас никто не рожает! – Она указала на телевизор и швырнула пульт на кровать. – К тому же там проснулся этот вулкан с непроизносимым названием. Выбрасывает такие облака дыма, что самолеты не поднимаются в воздух. Это же смешно!
Я слушал, как она ворчит. Пятьдесят с хвостиком, зеленые глаза, вздернутый нос, четко очерченный рот, большой, как экран телевизора. Какой у нее цвет волос, разобрать невозможно: их почти не осталось. Прежде чем их лишиться, она была рыжей, и я прозвал ее Жар-птицей. Парик она носить не пожелала.
– Сколько времени еще продлится запрет на полеты?
– Пока гора дымится, никто не полетит.
Ей было страшно, и она этого не скрывала. А вдруг сын не успеет приехать… вдруг она не увидит его, до того как…
– Извержение вулкана – это надолго? – спросила она.
Я не Гарун Тазиев[5], а всего лишь интерн. Я приготовился бежать длинную дистанцию:
• на первой дорожке – взбесившийся вулкан;
• на второй дорожке – Смерть, подстегивающая своего коня;
• на третьей дорожке – интерн, мечущийся между вулканом и Смертью. Дыхание нормальное, стетоскоп и бесконечные истории – при нем. Ни султана, ни Шахерезады, только смерть, интерн и пациентка, с нетерпением ждущая сына.
Уравнение решалось просто: мне нужно с ней говорить, пока не снимут запрет на полеты и ее сын не вернется. Она станет меня слушать. Пока будет слушать, будет жить.
Я прикинул, что дыхания должно хватить на весь забег.
Итак, будем рассказывать.
Пока кратер не перестанет бурлить, пока на дорогах – на земле и в воздухе – не восстановится движение.
Будем рассказывать, рассказывать.
Продлим ее жизнь, рассказывая о жизни других.
Тех, кто слег, и тех, кто их ставит на ноги.
10 часов,
бокс 4, внизу
Я спустился вниз: к нам поступил юный Рафаэль, пятнадцать лет: бессмысленный взгляд, слюна капает с уголков губ, длинная струйка желчи стекает на правый ботинок, голова не держится, падает то вправо, то влево. Полицейские нашли его на улице и доставили к нам. Рафаэль злился на весь мир, но всему миру было на это плевать. Даже родителям парня: “Мы на работе. Пусть протрезвится, достал своими выходками”.
Всем знаком слоган на рекламном плакате, призывающем не пить за рулем: “Ты видел себя пьяным?”
Поверьте мне, нет более пафосно-смешного зрелища, чем пьяный в стельку подросток:
– Вот тебя, ТЕБЯ… я люблю! Ты мне нравишься, вот ТЫ – да! Потому что ты другой, не то что Кевин и мадам Пи, наша математичка… Да, ТЕБЯ я люблю…
– Ну ладно, ладно… Лучше б тебя стошнило, сразу полегчает…
Я похлопал его по плечу, надеясь, что это скоро случится.
И тут появилась шеф Покахонтас.
Откуда взялось это прозвище? Она индианка сиу. Ужасно умная.
Маленькая женщина с темными волосами, угловатая и крепкая. Из-за страсти к альпинизму лицо у нее всегда было обветрено. Она обожала горы: там всегда рядом смерть, которой можно бросить вызов. Горные походы сделали ее тело твердым как камень. Колени и локти стали прочными и острыми, как необработанные алмазы. Эта женщина не боялась более сильного противника. Вела себя взвешенно и разумно, не надеясь на авось, особенно когда речь шла о жизни пациентов.
Автокатастрофа, инфаркт, кровоизлияние в мозг, огнестрельное или ножевое ранение – она справлялась со всем. Шеф Покахонтас, крошечная женщина, смотрела Смерти прямо в глаза, словно говоря: “Эй ты, думаешь, я зря двенадцать лет училась?!”
Шеф Покахонтас вышла на авансцену. Она знала: сегодняшний пьяный подросток завтра может стать жертвой ДТП. Да что там! С такими, как он, жалкими, потерявшими человеческий облик, у нее разговор был короток:
– Где твой мобильник?
– Ну… в этом… э-э… в кармане… М-м-э-э… Вот ты – ты просто супер!
Шеф Покахонтас схватила телефон и принялась фотографировать все подробности: блуждающий взгляд, нити слюны в углах рта, струйку желчи, клонящуюся на грудь голову. Потом сунула мобильник обратно парню в карман.
Когда он очухается, его мобильник преподнесет ему суровый урок, получше всяких лекций о достойном поведении.
Это к вопросу о пользе смартфонов как дополнительного средства профилактики.
Многие подростки выжили только благодаря Покахонтас. Даже те, которых Смерть планировала забрать немного позже на дороге, у выхода из ночного клуба.
Всем моим старшим коллегам я с маниакальным упорством задаю один и тот же вопрос:
– Почему ты стал врачом?
В сущности, моя цель состоит в том, чтобы узнать, как и почему человек принял решение лечить людей.
Шеф Покахонтас пристально посмотрела на меня своими зелеными глазами.
Это случилось давным-давно. Ее еще никто не звал шефом Покахонтас, она была прыщавым подростком в том возрасте, когда девочку волнует, понравилась ли парню ее новая маечка, когда она рисует розовые сердечки в записной книжке для “лучшей подруги на всю жизнь”.
Будущий вождь могущественного племени поухатанов, спрятавшись за мусорным баком, впервые в жизни затянулась сигаретой.
И тут прямо перед ней легковушка столкнулась с грузовиком. Сначала грохот, потом – все остальное. О женщине в машине, о том, во что она превратилась, – об этом Покахонтас говорить не захотела. “Скорая” ехала долго, слишком долго. Сигарета выпала и догорела на земле.
Порой целая трудная жизнь строится вокруг одного всплеска чувств, одного краткого мига, когда сердце подростка разрывается от полной беспомощности.
11 часов,
перекус в компании Леа по прозвищу Фроттис [6]
В отделении скорой помощи едят когда придется: наплыв пациентов не предугадать. Моя коллега-интерн, как обычно, высыпала в чашку кофе три пакетика сахара.
– Пью и представляю себе свою поджелудочную железу. Придет день, и я сумею мысленно определять у себя уровень инсулина.
– А сахару все-таки многовато!
– Если пить быстро – не страшно.
У Фроттис своеобразные представления о питании: я не раз видел, как она кладет несколько кусков пиццы один на другой и заглатывает их в считаные секунды.
– Ты что делаешь?
– Диета такая: если сложить куски пирамидой, желудок ничего не поймет.
Она считала, что сумеет влезть в прошлогодний купальник, но я сомневался, что у нее это получится.
Я заговорил с ней о пациентке из седьмой палаты:
– Фабьенн уверена, что скоро все кончится.
Слово “смерть” мне не нравится. Люди не умирают, они уносятся ввысь верхом на радужном коне и скачут дальше по облакам под песню “Битлз” Lucy in the Sky with Diamonds.
Вы что, не знали? Если человек хорошо себя вел, в иной мир его сопровождает песня “Битлз”.
В противном случае, когда человек негодяй, там его поджидает один тип, который распевает про жареные бананы и неудавшуюся жизнь[7].
Я продолжал:
– Ей так одиноко! Она читает, смотрит телевизор, но когда никто к тебе не приходит, дни тянутся так долго.
Моя коллега-интерн улыбнулась и рассказала одну историю:
– На днях к нам привезли пациента: проблемы по части гастроэнтерологии. Месье Нарцисс, человек “очень востребованный”. Вскоре к посту дежурной медсестры подошла молодая, очень красивая девушка и спросила:
– Я могу навестить месье Нарцисса?
– Да, а вы ему кто?
– Жена.
Жена притащила коробку конфет.
Через час жена ушла. У поста появилась другая девушка, еще лучше прежней, и поинтересовалась:
– Скажите, пожалуйста, в какой палате лежит месье Нарцисс?
– А вы ему?..
– Я его подруга.
– Ага, значит, вы с ним друзья…
– Нет, я его подруга!
– Хммммм…
Подруга принесла ему – ни за что не угадаешь! – коробку конфет.
Потом удалилась.
К посту подошел молодой человек, писаный красавец.
– Добрый день, я к месье Нарциссу. Конфеты ему принес.
Дежурная сестра несколько растерялась:
– Вы его родственник?
– Я его близкий друг.
Кстати, причиной госпитализации было вовсе не физическое истощение!
Я робко предложил свой диагноз:
– Может, несварение от конфет…
Фроттис ужасно смешливая. Уже три месяца она, как и я, была интерном в отделении скорой помощи. О чем она мечтала? Поехать с гуманитарной миссией в Африку. Она считала, что дети не должны страдать от недоедания. Но имелось одно препятствие: Фроттис не могла устоять перед своими прихотями, а на данный момент ее прихотью был молодой терапевт. Он как-то не вписывался в планы по спасению голодающих.
– Посмотри-ка, немецкое. Классное.
Она, кстати, всегда неплохо относилась в хорошей еде и выпивке (время от времени баловалась аперитивами, чтобы придать себе уверенности). Ее холодильник постоянно был забит пивом – то ли оттого, что она пила слишком много, то ли наоборот.
С тех пор как ее бабушка потеряла память, Фроттис каждое утро пристрастно разглядывала себя в зеркале в поисках морщинок и седых волос.
Вчера она сказала мне:
– Ненавижу благоразумных, они меня бесят!
– Почему?
– Я им завидую.
Больше всего она боялась постареть раньше срока.
13 часов,
внизу, бокс 2
На приеме у Фроттис мадемуазель Дель Пломо, четырнадцать лет, боли в животе.
Она явилась не одна. С ней пришли мать, отец, пять братьев, две сестры, дядя и две тети. К счастью, больна была только она. Фроттис выставила за дверь сопровождающих и стала осматривать пациентку.
Итак, симптомы мадемуазель: боли в животе, тошнота, болезненность грудных желез… Вы что подумали?
Подсказка: похоже на гастроэнтерит, продолжается девять месяцев, заканчивается воплями “уа-уа”, когда появляется на свет…
Спустя полчаса анализы подтвердили диагноз. Фроттис заволновалась: как потихоньку сказать барышне о ее беременности, когда бесчисленное семейство расположилось в двух шагах от них? Вот крику будет!
Фроттис, понизив голос, сообщила девочке диагноз в самых стыдливых выражениях.
Та бросилась ей на шею, вереща: “Мы так долго этого ждали!”
Она позвала родичей. Они сгрудились вокруг Фроттис, принялись ее благодарить (интересно, за что?), чмокать в щеку и петь, потом прочли ее имя на бейджике и пообещали: если родится девочка, они ее так и назовут. Помчались в соседнюю кондитерскую за тортами… Жизнь вокруг будущей мамаши била ключом, радость лилась рекой.
Это была a priori хорошая новость.
Фроттис добавила в заключение:
– Даже я поддалась их настроению: никогда еще я так не радовалась, узнав, что четырнадцатилетняя девчонка беременна.
Бокс 4
Берта Нигредопс, девяносто два года, седые волосы, вставная челюсть. Морщин столько, что, пересчитывая их, можно уснуть.
У нее тоже болел живот. Ее обнаружили у кровати: она стояла голая на коленях и искала клубнику и гранаты под подушкой.
Берта была смущена и испугана. Я только протянул к ней руку, и она отпрянула. Как ее успокоить?
Я часто говорю себе, что лжи не существует. Ну разве что одна – об оружии массового уничтожения в Ираке.
Однако не всякая правда хороша в сложной ситуации.
Я просто, как ребенку, объяснил Берте, почему мне необходимо обследовать ее прямую кишку. Не убедил.
И меня осенило: нужно соврать.
Я читал ее историю болезни и кое-что узнал о семье.
– Простите, я не представился. Меня зовут Самюэль.
На секунду ее сознание прояснилось, и она удивленно взглянула на меня:
– Надо же, как моего внука!
Теперь угадайте, о чем мы с Бертой беседовали. О ее внуке!
У бабушек три неисчерпаемые темы для разговоров:
• погода;
• внуки;
• еда (“ Ты придешь на обед? Я купила два кило ростбифа и три кило картошки. Думаешь, хватит? – Бабуля, но я же приду один. – Не страшно! Остальное возьмешь с собой, будет чем перекусить на полдник”.)
– Знаете, мою бабушку тоже зовут Берта, как и вас.
– Правда?
Неправда. Но какая разница… Я перевернул ее на бок. Натянул перчатку и подцепил указательным пальцем комочек вазелина (примечание: мой указательный палец был дрянным человеком в прошлой жизни, за что ему в этой и достается).
– Самюэль! Красивое имя! Бабушка, наверное, вами гордится.
Мы мирно беседовали о том о сем, разумеется, о погоде тоже, и еще о том, как она готовит жареную картошку для своих внуков.
Правда сегодняшнего дня состояла в том, что:
• Берта перестала смущаться;
• Мне удалось ее осмотреть, и у нее не останется от этого слишком уж неприятных воспоминаний, разве что вспомнит, что встретила юношу, чем-то похожего на внука.
Мой указательный палец быстро обнаружил, отчего у девяностодвухлетней Берты так плохо с головой. Рентген брюшной полости все подтвердил.
Крайне важная информация. Внимательно послушайте, запишите и заучите наизусть: не опорожнять кишечник одиннадцать дней подряд вредно для здоровья. Это как канализация с забившимся стоком: нет опорожнения = застой в кишечнике, вредные вещества через тонкую слизистую всасываются в организм. И в прямом смысле ударяют вам в голову.
У Берты болел живот и наблюдались нарушения сознания, потому что у нее был запор; этот самый запор производил эффект многодневной попойки.
Зима близилась к концу. А у нас в отделении скорой помощи было 69 градусов – наверное, жарче, чем во всей больнице. Оговоримся: термометр разбился, когда по нему пнул ногой мальчишка, не желавший, чтобы его осматривали. Сейчас ему уже семнадцать, а у нас в отделении на шкале по-прежнему 69 градусов Цельсия.
Всю вторую половину дня мы с Фроттис работали по схеме: клизма – массаж живота – удаление фекалий вручную.
Берта лежала на боку в состоянии тяжелого опьянения. Ну что ж, займемся вами, Берта.
Клизма – массаж живота – удаление фекалий вручную.
Один заход – Фроттис, один – я.
Мы извлекли из Берты два с половиной килограмма кала.
Столько весит недоношенный ребенок.
По мере того как пара студентов-медиков прочищала кишки старой дамы, ее разум постепенно светлел. До встречи с Бертой я уже начал было думать, что Человек вовсе не велик, не добр, не прекрасен и не справедлив. Что Человек называет себя скульптором, если изваял “Давида”, и поэтом, если сочинил El Desdichado[8]. Человек что-то из себя строит, взбирается на пьедестал, но он всего лишь труба, которая наполняется сверху и опорожняется снизу.
Клизма – массаж живота – удаление фекалий вручную.
Один заход – Фроттис, один – я.
Берте девяносто два, нам с моей коллегой по двадцать семь.
Мы осторожно и тщательно обрабатывали нашу старушку. И извлекали из ее чрева не фекалии, а заповеди смирения, напоминающие нам, что мы всего лишь канализационные трубы.
А между тем… Меня вдруг осенило: самое ПРЕКРАСНОЕ из всего, чему нас учили, – то, что сегодня делаем мы, я и моя напарница.
Вы подумаете: что он несет? Что тут прекрасного – ковыряться в прямой кишке и испражнениях древней старухи?
Вам вряд ли случалось видеть, чтобы две юные трубы заботились о старой, как в тот день мы ухаживали за Бертой.
В том, как три резиновые трубы оказывали друг другу помощь в душном отделении скорой помощи крохотной больницы, затерянной на маленькой планете, которая болтается где-то в бескрайней пустоте, было и величие, и красота, и добро.
Почти 17 часов,
разные мысли
Что значит быть интерном в больнице? Это значит нарушать табу, накопившиеся за многие годы. Испражнения, моча, половые органы: базовые запреты исчезали один за другим. Никто вас к этому не готовил, никто не предупреждал, что при общении с братьями нашими на этом свете придется ощупывать их тело, видеть их голыми, без прикрас, в старости и в болезни.
Интерн молод. Это существо мужского либо женского пола. Он/она приходит в больницу.
Там он/она все это видит.
Мужчина видит половые органы женщин. Женщина видит половые органы мужчин.
И знаете что еще?
Они засовывают туда трубки и пальцы.
Проводя процедуры с Бертой, я вспоминал вчерашний спор с шефом Покахонтас. В студенческие времена ей пришлось пальпировать прямую кишку пациентки восьмидесяти четырех лет.
Назовем ее Глорией. Другую часть названия, Нова, уже присвоила другая бабушка – та, что готовит йогурты[9].
Итак, Глория… С длинными седыми волосами, аккуратная, вызывающая почтение.
И смущенная до крайности.
Ей было так стыдно, что во время обследования она рыдала от унижения, потому что какая-то незнакомая женщина, ровесница ее внучки, ковырялась пальцем у нее в заду.
Эта история меня развеселила. Старушка, которая плачет от стыда…
Теперь благодаря Берте я сумею успокоить моих пациентов, даже когда вознамерюсь посягнуть на самые их интимные места.
Нужно будет просто объяснить самым стыдливым, глядя прямо в глаза, несколько важных истин:
• Мы не получаем удовольствия, копаясь в этой части вашего организма. Эта простая, но необходима я процедура делается, чтобы обнаружить кровотечение, трещину, опухоль, воспаление простаты и тому подобное. В жизни за все нужно платить. Ректальное обследование – лучшее подтверждение этой мысли.
• Прошу внимания! ГРАНДИОЗНОЕ ОТКРЫТИЕ! У врача, проводящего ректальное обследование, тоже имеется анус. И он тоже каждый день испражняется. Ну конечно, вам это и в голову не приходило! Ведь никто никогда не видел, чтобы доктор Хаус какал или чтобы доктор Мередит Грей повернулась к Дереку Шепарду и нежно промолвила: “Милый, подожди, мне нужно на горшок”.
• Анус не грязный. То есть он, конечно, грязный, в нем полно бактерий. Но это просто часть человеческого тела. А Человек, по большому счету, велик и прекрасен. Он расписал Сикстинскую капеллу, сотворил улыбку Моны Лизы, построил памятник любви – Тадж-Махал. Человек написал “Государство”, Девятую симфонию, создал пенициллин и вакцину против бешенства.
Мне нравится думать, что, скажи это тогда Покахонтас своей пациентке, та не стала бы плакать во время обследования. Возможно, она, Человек совершенный, горделиво выпятила бы грудь и воскликнула:
– Ну давай, деточка! Я Глория, и это звучит гордо, и мне не стыдно: мой анус создал “Джоконду”!
17 часов,
внизу, бокс 5
Меня окликнула медсестра. Ее звали Брижит, по-кельтски это значит “сила”. Имена и слова очень важны. Ее имя пришлось ей точно впору.
Она подвела меня к молодой симпатичной женщине:
– Вот мадам Финаль, она пришла на консультацию по поводу болей в молочной железе.
Я был молод, полон энтузиазма и к тому же довольно глуп:
– Вы делали самообследование?
– Нет.
– Почему?
– Боялась что-нибудь найти.
Что тут непонятного? Она не искала, чтобы не найти. Когда мы прикрепили рентгеновский снимок грудной клетки к негатоскопу, стало ясно: мадам Финаль пришла слишком поздно. Повсюду узлы.
Нет, это уже слишком… ЧЕРЕСЧУР! Я стал себя уговаривать: если отныне для тебя даже ректальное обследование не трагедия, то уж пальпация груди – просто подарок!
В конце концов стало понятно: это труднее, чем кажется.
Будем действовать поэтапно.
– Как самостоятельно обследовать грудь?
Пальцы нужно упереть в грудную кость и последовательно, сантиметр за сантиметром, прощупывать молочную железу по часовой стрелке. Правую, потом левую.
– Как распознать отклонения от нормы?
Если под пальцами ощущается что-то твердое или круглое или, главное – ГЛАВНОЕ – если вам об этом сказал гинеколог, к которому вы помчались тотчас же. Он ведь учился в институте.
Зачем ощупывать грудь?
1. Потому что женщина, которая стоит обнаженная под душем в мыльной пене и щупает свою грудь, – это хорошо. Это замечательно. Это прекрасно. Медицинская рекомендация против депрессивного настроения. И это очень сексуально.
2. Поскольку ни одна женщина не просыпается однажды утром со стикером на соске, на котором красными буквами написано РАК, то самообследование остается самым простым / экономичным / быстрым / эффективным способом избежать преждевременного путешествия на радужном пони.
3. Потому что тысячам мужчин до смерти хотелось бы оказаться на вашем месте.
4. Повторим слова моей пациентки: “Боялась что-нибудь найти”.
Так ребенок прячется под одеялом от чудовищ. Однако если чудовище уже в комнате, одеяло вас не спасет. Знаете что, девчонки? Сбросьте-ка вы одеяло, встаньте на кровати и вмажьте ногой по яйцам этому чудовищу. Каждое самообследование – как меткий удар.
Мадам Финаль упорно ждала объяснений: ей хотелось знать, что не так на снимке.
– У вас увеличены лимфоузлы средостения и обоих легких. Нужно их исследовать и понять, с чем точно мы имеем дело.
– Это серьезно?
– Может быть…
Во взгляде пациентки, словно в подвальном окошке, выходящем на кладбище, не мелькнуло ни тени сомнения. Она все поняла. Ее глаза… Это были глаза человека, осознавшего конечность своего существования. Она скоро умрет.
Ощупывайте свою грудь. Это невыносимо, когда женщина умирает в сорок пять.
И еще один пример: пациентка из седьмой палаты наверху, на шестом этаже. Да, она тоже. Я был там, когда ей объявили приговор. Это теперь у нее серый цвет лица, ввалившиеся глаза, высохшее тело, а тогда она была потрясающей! Яркая помада, невероятное очарование. Мы сидели в кабинете специалиста. Он как бы между делом произнес название болезни. Она улыбнулась, стиснув зубы, стиснув в руках сумочку, сжав все, что можно было сжать и что еще подчинялось ее воле.
Ей стали рассказывать о лекарствах, процедурах и прочем. Она кивала невозмутимо, элегантная, полная достоинства:
– Я буду бороться. Худшее в моей жизни уже случилось.
Она говорила так убедительно, что даже я ей поверил.
– Мой сын Тома – студент-медик, – сообщила она. – Он на четвертом курсе. Лучший на потоке.
Это ее не могло спасти, но если ей так легче…
Когда врач закончил перечислять предстоящие ей радости – она по-прежнему улыбалась, – он протянул ей направление, ТО САМОЕ знаменитое направление.
– Что это?
– Направление в мастерскую, изготавливающую парики. Вот увидите, там прекрасные мастера.
Парик. Слово было сказано.
Она выпустила из рук сумку, разжала челюсти, сбросила маску и заплакала в первый раз. Она была еще молода, а плакала как старушка, тихонько, мелко всхлипывая.
Я поднял глаза: у нее были великолепные волосы. Ни одной седой ниточки в роскошной красноватой массе ее шевелюры. И тугой узел, в который она собирала волосы уже много лет.
Теперь, когда эта женщина, которую я назвал Жар-птицей, надевает больничную сорочку, она напоминает большой парус на мачте из костей. Что я имею против парусников? Они всегда уходят в открытое море…
18 часов,
внизу, бокс 3
Меня ждала пациентка, юная послушница Мари-Колит. Она не говорила, а шептала. Похоже, она была уверена, что Бог повсюду и слышит абсолютно все. Она явно боялась того, что Он может услышать. Даже здесь, в третьем боксе нашей больницы.
Она говорила медленно, тяжело ворочая языком… Только бы не заснуть.
– Я… молилась… и вдруг… почувствовала… присутствие… и тут… ОЙ!
Никогда прежде “ой!” не звучало так убедительно. Она произнесла это “ой!”, как священник, смущенный исповедью, восклицает: “Батюшки-светы!”
Я спросил:
– Ну хорошо, “ой!”, а потом?
– Я почувствовал, что у меня запор.
– Что?
– В груди затрепетало, и кишечник застопорился. Ой!
– Острый запор?
– Да, именно так, острый запор. Ой! Как будто Господь мне явился!
– Через желудочно-кишечный тракт?
– Да, а еще у меня по всему телу побежали мурашки.
И, подтверждая мои предположения, прошептала:
– Господь повсюду.
Той ночью, вместо того чтобы наконец разрешить палестино-израильский конфликт, Господь решил подвергнуть мучениям толстый кишечник юной послушницы. Пути Господни неисповедимы.
Я всегда теряюсь перед проявлениями воли Божьей: мне было бы неприятно нарушить ее и спасти юное создание от суровой кары – острого запора. Что Господь сотворил, скромному интерну не переделать. Я страшный трус, а потому позвал на помощь медсестру из отделения психиатрии: если возникнут проблемы, она договорится с Господом напрямую. У нее их там целых два, и каждый уверяет, будто он Иисус из Назарета.
Я отворил дверь третьего бокса, вышел, закрыл за собой дверь, взялся за ручку двери шестого бокса, толкнул дверь, вошел, закрыл за собой дверь шестого бокса. В отделении скорой помощи иногда словно разыгрывается сцена из водевиля. Не хватает только шкафа со спрятанным любовником. В иные дни вместо оперетты у нас дают античную трагедию. Больница как театр: здесь все поют о себе, о своих намерениях и переживаниях. Хорошо это или плохо, но больница напоминает печь алхимика, куда попадает человечество, больное от жизни.
Я прохаживаюсь по этой сцене, пою о том, что вижу в жерле печи, где люди страдают, смеются, трансформируются. А другие, склонившись над ними, отчаянно сражаются, то побеждая, то проигрывая.
Здесь любовь, гнев, смех, страх, надежда. И в центре – люди. И истории, которые я рассказываю, – это Жизнь.
Воспой, о муза, людей и их истории, человека лежащего и человека, стоящего на ногах! Воспой мадам Рекорд, шестьдесят шесть лет, бокс 6, обратившуюся к нам по поводу раздражения, появившегося в крайне неудачном месте.
– Когда у вас в последний раз был половой контакт?
Я покраснел, она рассмеялась. Слово не воробей, что уж теперь…
– Каждый день на протяжении сорока лет.
По моему виду она заключила, что я ее не понял, и решила немного помочь:
– Последний клиент ушел от меня совсем недавно, в два часа дня.
Тут я, малое неразумное дитя, ляпнул нечто невообразимое:
– Значит, вы как бы проститутка.
Словно можно быть как бы мясником или как бы водопроводчиком.
– Нет-нет, не как бы, а просто шлюха!
Женщины – существа загадочные. Произнося эти слова, она была великолепна и ничуточки не вульгарна. Даже Фанни Ардан – сигарета с мундштуком и красная помада – не так элегантна. Она произнесла “шлюха”, как будто пела “Аве Мария” или читала “Завтра, на рассвете”[10] по-итальянски.
Я побагровел, она ликовала:
– Мне столько лет, никому и в голову не приходит. А между тем, как говорит моя приятельница Клодиа, которая еще старше меня, “если шлюха – старейшая в мире профессия, только представь себе, какова должна быть старая шлюха!”.
Мне ужасно захотелось ее обнять прямо здесь и сейчас, но с учетом того, в каком мире мы живем, такой жест показался бы странным и двусмысленным. Я выписал ей рецепт и надавал всяческих советов относительно заболеваний, передающихся половым путем.
Я, двадцатисемилетний пацан, читал лекцию о ЗППП женщине шестидесяти шести лет, которая могла бы рассказать о них больше и красочнее, чем целая куча венерологов под кайфом. Она царственно удалилась. Как Фанни Ардан – сигарета с мундштуком, карминная помада на губах.
Да, почти как Фанни Ардан.
Около 19 часов,
внизу, бокс 2
Месье Холмс пришел в отделение скорой помощи, потому что ему было больно делать “вот так”.
“Вот так” – это если правой рукой изо всех сил размахивать в разные стороны.
– А когда вы не делаете “вот так”, вам не больно?
– Нет.
– Зачем вы тогда так делаете?
– Я размахиваю рукой и вызываю боль. Знаю, что будет больно, но меня так и тянет…
Поразительная логика: он то и дело размахивает рукой, как другие трогают кончиком языка язвочку во рту.
– Почему вы не обратились к своему лечащему врачу?
– Не хочу беспокоить его, может, это несерьезно.
Конечно, Шерлок, потому что у меня перед носом ты можешь сколько угодно трясти рукой, безнаказанно отнимая драгоценное время.
Снова поразительная логика.
Я с безнадежным видом посмотрел ему прямо в глаза:
– Могу сказать вам вполне определенно: у вас ничего нет!
И в ответ услышал вздох облегчения:
– Вот видите! Я правильно сделал, что не пошел к лечащему врачу. Отнял бы у него время попусту.
Как я хотел бы стать для этого Холмса профессором Мориарти.
Картинка: водопад.
Слово: жестокость.
Я мог бы многое ему сказать, но очень устал. И произнес только: “До свидания, месье”.
19 часов,
внизу, бокс 4
На этой работе настроение меняется сто тысяч раз в день. Это выматывает. Входя в четвертый бокс, я испытывал желание кого-нибудь зверски убить или совершить ритуал жертвоприношения. Однако меня ожидала очаровательная неразлучная пара – дедушка Рама и бабушка Сита.
Он упал, надевая носки. Брижит привела их ко мне, объяснив:
– Это наш интерн, он отнесется к вам очень внимательно, а вы за это расскажете ему свою историю. Она такая красивая, а он обожает красивые истории.
Бабушка заговорила:
– Ну так вот, он надевал тапочки, но они ему велики, и он поскользнулся…
– Нет! – воскликнула Брижит. – Не эту историю. Другую, старую, про то, как вы встретились!
– А, эту! Мы впервые увидели другу друга на Рождество, мне тогда было двадцать три года. Снова встретились на Новый год, и он попросил меня выйти за него замуж. Я сказала “да”. Мы совсем не пили. Зато много танцевали… С тех пор прошло шестьдесят четыре года…
Она нежно смотрела на него, словно ему было двадцать и он снова собирался пригласить ее танцевать.
Я рассмеялся и спросил:
– Вы сожалеете?
Она улыбнулась:
– Поздно…
Потом добавила:
– Когда мы поженились, столько было сплетен! Говорили, будто мы поженились, потому что я беременна. Вранье: я родила только два года спустя. Правда!
Как будто я в свои двадцать семь и при моей-то беспутной жизни собирался ее в чем-нибудь упрекнуть.
Во время осмотра дедушка не проявлял ни малейшего беспокойства. Смотрел в пустоту и молчал.
– У нас с ним родился прекрасный сын, да, красивый мальчик. Он умер, когда ему было сорок три… Такая жизнь… Он спал – и всё! Не проснулся. Что-то в голове лопнуло. К счастью, у меня есть внучка…
Она долго говорила, он долго молчал, я долго слушал.
– …И я очень довольна, что на следующей неделе мы идем к неврологу. Он нам наверняка поможет.
Она указала на мужа пальцем и прошептала:
– У него ТОТ САМЫЙ Альцгеймер… Как вы думаете, невролог сумеет привести в чувство моего старого танцора, а?
Она его поцеловала, я зашил рану у него на голове, наложив скобки.
В карте я прочел: “Начальная стадия сенильной деменции”.
Черным по белому.
Нет никакого действенного лечения от “ТОГО САМОГО Альцгеймера”.
– Ваш невролог, она приведет его в чувство, правда?
Я сосредоточенно разглядывал свои мягкие стоптанные ботинки.
И молча размышлял.
Нет, мадам.
Он будет молчать, вы будете говорить и надеяться, что ваш престарелый кавалер очнется.
Долго.
Она снова стала расспрашивать меня.
Я не отвечал.
Но я взмолился божеству престарелых влюбленных. Однажды он непременно придет в себя и будет с тобой танцевать.
Он будет с тобой танцевать.
Долго.
Около 20 часов,
в лифте
Жар-птица и я. Наша вторая встреча состоялась в самом начале ее лечения.
Помню ее, словно это было вчера: мы столкнулись в коридоре, она подняла на меня глаза, я отвел взгляд. Озарение. Случайностей не бывает. В ней я увидел то, что искал, а я ей кого-то напомнил. Может, наша жизнь стала бы проще, если бы при появлении на свет появлялась цепочка белых следов, по которым нам следует пройти, тянущаяся от материнской утробы через всю Землю, намечая наш маршрут, весь путь до самой финальной точки, где наше существование оборвется? Не знаю, действительно ли так было бы легче, но белые следы маленьких ножек Жар-птицы и мои кружили рядом с той самой минуты, когда врач открыл дверь своего кабинета и пригласил ее войти.
Все началось с легкого умопомрачения, вылившегося в слова. Множество слов. У меня было что рассказать, она хотела слушать.
20 часов,
наверху, палата 7
– …И она гордо выпятит грудь и скажет мне: “Вперед, папаша, мой анус создал “Джоконду”!”
Жар-птица расхохоталась. Я немедленно начал рассказывать другую историю, не давая передышки ее скуловым мышцам. Когда она смеялась, мне казалось, будто я вижу, как над ее головой появляются дополнительные жизни, будто в компьютерной игре. Маленькие сосуды в форме красных сердец, наполняющиеся кровью.
Она выпрямилась, потом попросила послушать ее анекдот:
– Человек однажды пришел к Богу и спросил: “Господи, что такое, по-твоему, вечность? – Пфф! Вечность, на мой взгляд, всего лишь минута. – Господи, а что такое, по-твоему, миллиард евро? – Пфф! По-моему, все равно что один евро. – Скажи мне, Господи, а не найдется ли у тебя одного евро?” – А Бог ему: “Погоди минуту!”
Я спросил ее, надеясь, что она не задаст тот же вопрос мне в ответ:
– Вы верите в Бога?
– Нет, его нет, потому что Тома не со мной.
Жар-птица была права: для матери это неоспоримый аргумент.
– Расскажи мне лучше о Бланш!
– Интерне с шестого этажа? Которая за вами присматривает?
– Да. Она приходит, уходит, следит за процедурами, знает обо мне все, а я ничего о ней не знаю.
Неожиданно для себя я сказал:
– Что мне особенно нравится в Бланш, так это ее противоречивость. Твердит, что у нее мягкий характер, а сама залепила пощечину мужику, который ей сказал: “Смотрю, как ты двигаешься, и думаю: в постели ты супер”.
Так ему вмазала, что звон пошел. Она модница, но очень аккуратная и дотошная. По натуре госпожа. Дита фон Тиз отдыхает.
– И давно ты в нее влюблен?
Я едва не задохнулся:
– Вы что такое говорите?! Бланш и я? Никогда!
Она улыбнулась, уверенная в своей правоте.
– В молодости мне хотелось переспать с тысячами разных парней. Потом я встретила отца Тома. И захотела быть только с ним – тысячи раз. Встречаешь кого-то и сразу понимаешь, что это не просто физическое влечение.
– У нас с Бланш несколько раз было. Но с этим всё. Мы слишком разные, она… Бланш… Это… Короче говоря, она такая, как есть.
– И больше ты мне о ней ничего не расскажешь?
Я пожал плечами и отрицательно покачал головой. Бланш – белый рыцарь шестого этажа, та, с которой, по ее же словам, “ничего никогда не случается”. Интерн, специализирующийся на паллиативном лечении… Такой человек должен быть, хотя бы один. Она занималась умирающими (хотел написать – онкологическими больными, но вовремя спохватился: умирать можно разными способами, их не меньше, чем способов хорошо жить и радоваться жизни). Ее первая настоящая любовь кончилась тем, что он бросил ее у алтаря. Из этого она сделала вывод, что у любви вкус горечи и запах потухшей свечи. Левый глаз Бланш выражает самодовольство, а правый – презрение.
В действительности она любит людей и плачет при виде кошки, сбитой машиной. Но это секрет, и он никого не касается. Когда я спросил, почему она выбрала медицину, она сказала, что отец хотел отправить в коммерческую школу, но она сообщила своей умирающей бабушке, что ей хочется лечить людей и стать врачом.
Она обожала свою бабушку, но та, несмотря на это, умерла. Такое часто случается.
Когда они проводили ее в последний путь, оказалось, что старушка перед смертью продиктовала письмо, в котором определила судьбу внучки: “Бланш пойдет в медицинский институт, и ни в какой другой. Когда она станет врачом, я буду на том свете ею гордиться”.
– И отец больше не заговаривал о подготовительных курсах. Давая клятву Гиппократа, она прежде всего будет думать о бабушке.
Пациентка вывела меня из задумчивости:
– А другие интерны?
– Их четверо: Фроттис, Амели, Пуссен и Анабель. Фроттис вместе со мной работает в отделении скорой помощи. Анабель – в гастроэнтерологии, но на этой неделе у нее ночные дежурства в “скорой”. Амели ведет амбулаторный прием. Она занимается терапией. Ее прозвали Отличницей, потому что она никогда не ошибается. Такая же одаренная, как шеф Покахонтас. Пуссен – интерн в хирургии. Я расскажу вам о них завтра. Уже поздно.
– Мне кажется, пора тебе обращаться ко мне на “ты”. Ты был рядом, когда мне объявили, чем я больна. Значит, у тебя должны быть некоторые привилегии.
– Например, звать вас на “ты”.
– Одно человеческое существо сообщает другому, что его конец близок – конечно, они друг другу близкие люди. Ты был там, смотрел мне в глаза. Я плакала. Ты видел меня всю как есть, всю мою сущность. Значит, можешь говорить мне “ты”.
– Да, мадам.
Она рассмеялась.
– Родителей ты зовешь на “ты”?
– Да.
– Ты их уважаешь?
– Да.
– Ну вот, ты и меня станешь звать на “ты”, но тоже будешь уважать.
– Да, мадам.
Около 21 часа,
наверху, палата 7
Час уже поздний. Фабьенн унесла поднос с едой. Пациентка ни к чему не притронулась. Только выпила немного воды.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.