Шестая ночь: дежурство
Шестая ночь: дежурство
Wait
M83
17 часов,
глядя на больницу
Напрасно я бил чечетку и развивал нечеловеческую активность, мне так и не удалось выкинуть из головы странность этой конструкции, выстроенной по вертикали.
Я снова вспомнил о маленьком трактате индийской мудрости. Брахман указал бы на шестой этаж и заявил на санскрите:
– Посмотрите вверх. Видите эти души? Они не воспаряют в небеса, подгоняемые легким ветерком, они вылетают в окно, на секунду-другую зависают то здесь, то там, исполненные нерешительности, вялые, отяжелевшие от предыдущей жизни. Потом, невесомые и величественные, они молниеносно опускаются на землю, просачиваются сквозь крыши машин скорой помощи, потом сквозь натянутую кожу рожениц, и там, в теплом напряженном животе, где возникла жизнь, они встречаются с телом малыша и растворяются в нем, от родничка до крошечных пальчиков на ногах.
17 часов,
кабинет амбулаторного приема
К Амели на прием пришла Мари.
Шестьдесят лет, старообразная стрижка, клипсы, потрепанный шелковый платок от Шанель, обмотанный вокруг шеи.
Но все это не имело никакого значения.
Амели мягко пошутила по поводу ее внешнего вида.
– Я хичкоковская героиня, – усмехнувшись, пояснила Мари.
– Инъекции нормально переносите?
– Лучше не бывает! – И добавила: – Мне сказали, что ваша работа посвящена таким, как я. Можете записать: теперь я счастлива и обрела покой. Так и отметьте. Я нашла свое место.
Амели покачала головой: все надеются в один прекрасный день найти свое место.
– Когда я появилась на свет, случилась ошибка. Сейчас она потихоньку исправляется. Когда все закончится, я наконец позабуду все плевки, издевки, унижения и оскорбления.
Она вся светилась. В буквальном смысле слова. Амели уже не замечала ни старушечью стрижку, ни клипсы, ни линялый платок.
– Скажите им всем, что я счастлива, и пусть те, кто ничего в этом не смыслит, запомнят лишь одно: я в мире с собой. Нашла свое счастье. И точка.
Амели записала ее слова и потом включила в свою работу: “Она счастлива, она в мире с собой, и пусть те, кто ничего в этом не смыслит, запомнят только это”.
Через несколько месяцев, когда инъекции и все остальное полностью трансформируют ее тело, Мари почувствует себя женщиной и забудет все издевки, унижения, оскорбления. Плевки, разумеется, тоже.
Амели стало легко на душе: сидевшее напротив нее человеческое существо наконец было в мире с собой.
И это все, что нужно помнить о Мари.
18 часов,
наверху
Прежде чем заступить на дежурство, я решил заглянуть на шестой этаж. Шефу Покахонтас пришла та же идея. Она держала за руку Жар-птицу.
Я зашел в палату, Покахонтас меня заметила:
– Сегодня не я с тобой дежурю. В лавке заправляет Брижит. Спустишься, когда захочешь. – Она отвела меня в сторонку. – Я долго сомневалась, но все-таки решила поделиться с тобой своей историей, хотя с моей стороны это большая глупость. – Она указала на свое сердце. – То, что со мной случилось, прекрасно, и ты прав, было бы обидно, если бы об этом больше никто не узнал.
Она обхватила себя руками, словно защищаясь от всего мира:
– Я никогда никому не рассказывала. Будь этого достоин.
Она доверила мне свою тайну, “великую непреложность”, как она это называла. Я жадно слушал. Могу повторить слово в слово. Люди все узнают. Позже.
Около 19 часов,
палата 7
После ухода Покахонтас я уселся на привычное место:
– Тайна роскошной герани доброго доктора Дона Спрута Кихота! Хорошо звучит, правда? Совсем как название нью-йоркской комедии Вуди Аллена. Или фильма ужасов… Во время практики у доктора Кихота я усвоил одну важную вещь: есть кое-что пострашнее озлобленного врача. Есть озлобленная жена озлобленного врача. Если Кихот находил удовольствие в том, чтобы ненавидеть род человеческий, то его жена нашла еще более приятную мишень – своих родственников.
Она шагу не давала ступить тетушке Сове, пилила кузину Бекассину, изводила дядюшку Римуса. Была неистощима в своей злости.
Имея такую родственницу, тетушка, дядюшка и кузина в других врагах не нуждались.
Во время обеда, когда ей удалось немыслимое – стрескать все, непрестанно изливая желчь, я любовался геранями доброго доктора Спрута.
Они были великолепны.
Доктор Спрут за ними ухаживал. Разочаровавшись в людях, он всю свою любовь отдавал растениям.
Его герани выросли густыми, нежными, яркими.
В чем же состоял секрет их блестящих листьев и цветов?
В последний день стажировки я его раскрыл. Месье Аякс, шестьдесят шесть лет, пришел на прием, чтобы получить какую-то справку. У него гемохроматоз: слишком много железа в крови. Из-за этого он вынужден регулярно делать кровопускание. Примерно по пол-литра раз в два месяца.
Месье Аякс достал из хозяйственной сумки два пакета с кровью и положил их на стол. Добрый доктор Кихот с жадностью их схватил. Заметив мое смущение, он пояснил:
– Для гераней. Это самое лучшее удобрение.
Странно и грустно: он подкармливал свои обожаемые цветы кровью пациентов, которых разучился любить.
Пациентка спала. Я замолчал. Она до утра не проснется. Я продолжал:
– Ну что ж, последнюю историю на сегодня? Она называется “Рождественское чудо”.
Сочельник, 24 декабря, 18.30. До конца дежурства осталось полчаса. Потом еще час на дорогу – и я дома. Я изо всех сил молился, чтобы никто не вызвал “скорую”. Прозвучал сигнал тревоги: вызов! Я расстроился, вся дежурная бригада – тоже (всем хотелось поскорее вернуться домой). У наших диспетчеров такие шуточки. Я, конечно, парень веселый, но в канун Рождества чувство юмора мне отказало, до того хотелось поскорее поругаться и сразу же помириться с отцом, посмеяться с бабушкой, послушать ее рассказы о тех временах, когда она “ничего хорошего в подарок не ждала”, попробовать тринадцать десертов, приготовленных сестрами, открыть пакеты с подарками (был мальчишкой и до старости останусь мальчишкой).
Я наскоро осмотрел ту женщину. Мадам Ариадна, семьдесят четыре года, несколько лет страдает опухолью мозговой оболочки, состоит на паллиативном лечении. Причина госпитализации – судороги. Я нашел ей место в отделении наверху. Невролог процедил: “На ее родственников особо не рассчитывай, они при малейшей возможности стараются от нее избавиться. Не удивлюсь, если никаких судорог у нее не было, просто им нужно освободить комнату, чтобы друзья могли остаться ночевать”.
Любовь, когда ты нами правишь…[34]
Я выписывал назначения, то и дело посматривая на часы. Она перехватила мой взгляд:
– Я вам не даю праздновать Рождество. Вы домой торопитесь. Мне очень жаль.
Устыдившись, я ответил:
– Ничего подобного, мадам Ариадна. Есть вещи поважнее опоздания к праздничному столу.
Более нелепое оправдание подыскать было трудно. У нее в голове орудовал здоровенный краб, пожиравший лобную долю мозга, к тому же Рождество ей предстояло встречать в одиночестве в больничной палате.
Конечно, “есть вещи поважнее”…
Она поблагодарила меня за то, что я такой отзывчивый и любезный (???), я позвонил на шестой этаж, чтобы за ней спустились, погладил ее по щеке и, сам не зная почему (то ли близилось Рождество, то ли упал сахар в крови, то ли просто очень захотелось человеческого тепла), поцеловал в лоб точно над опухолью и пожелал приятного Рождества. В ответ она широко улыбнулась.
Спустя два дня я узнал, что мадам Ариадна внезапно…
Я прервал рассказ, сделал паузу и повторил:
– Спустя два дня я узнал, что она внезапно… – И снова замолчал. – Хотите узнать продолжение? Скоро вернусь и расскажу.
Я поднялся и поцеловал ее в лоб. Ее прекрасное лицо осталось неподвижным. Я не знал, слышит ли она меня, но если хочет услышать конец истории, придется ей продержаться до рассвета.
19 часов,
внизу
Солнечный свет достигает нашей планеты за восемь минут. Когда заступаешь на дежурство в 18.30, понимаешь, что это утверждение неверно: Солнцу на это нужно ровно двенадцать часов. Столько длится ночная смена в “скорой”… Со мной дежурили шеф Викинг, Анабель и Брижит. Значит, все пройдет как по маслу.
Первый пациент: месье Тот. Огромная рана на пальце руки. Обручальное кольцо зацепилось за шестеренку электропривода. Кольцу хоть бы что, кости тоже, зато кожа и мясо висели клоками.
Очень удобно прочищать нос до самой глубины, зато стрелять из лука больно (например, я, воздавая почести Диане-охотнице, по утрам рычу на все четыре стороны света, расчесываю гриву под звуки Шопена, кладу ломтики сырого мяса на хлебцы из киноа, съедаю их, а потом стреляю из лука в синих трусах фирмы Dim… как все).
Он сказал:
– Можете копаться там, сколько влезет. Я не боюсь.
– Мы сейчас вас обезболим, а потом я осмотрю рану…
– Ни за что! Никакого обезболивания! Шуруйте так!
Я подумал: “ Ты не понимаешь, что говоришь, светоч разума!”
Он прекрасно все понимал.
Схватившись за пинцет, он погрузил его в рану до самого сустава…
– Там точно ничего нет? Вы уверены?
У меня глаза вылезли из орбит: мне стало больно за него. Ему не было больно ни за кого.
– Знаете, я знал только одного такого же стойкого пациента, как вы. Это была монахиня. Сестра Крутяк. Твердая, как скала. Регбисты падали в обморок в ожидании местной анестезии, а сестра Крутяк требовала, чтобы я накладывал ей швы по живому…
Месье Тот расхохотался и произнес примерно следующее (его слова в точности я воспроизвести не могу ввиду их излишней резкости):
– Ваши регбисты – не мужчины, а недоразумение, и, судя по всему, ходят в розовых юбочках и на высоких каблуках.
20 часов,
внизу, бокс 6
Гектор, шесть лет, травма головы. Видно, придется подлатать скальп. При моем появлении у него сработал рефлекс, как у собаки Павлова: слезы, вопли. Какой догадливый мальчик! Сразу понял, что я не конфеты продаю.
Наверное, следовало найти к нему подход. Но я слишком устал, чтобы напрягаться… Он меня ненавидел, да и я в тот момент не был уверен в том, что обожаю его вместе со всеми его выкрутасами.
Подоспела Брижит. И пошло-поехало: смех, шутки, щекотание под мышками, подражание разным звукам и голосам животных.
– Ну-ну! Иго-го! Мяу-мяу! Хрю-хрю! Бе-е-е-е!
Дитя успокоилось.
– Ух-ух! Фьюить-фьюить! Р-ррррррр-гав-гав-гав! Ме-е-е-е!
Наша медсестра – мастер отвлекающих маневров. Она задала вопрос, после которого все сразу же изменилось:
– Кто твой любимый супергерой?
Он ответил не задумываясь:
– Тор.
Будучи фанатом американских комиксов, я не разделял его мнения:
– По сравнению с Халком в гневе он гроша ломаного не стоит!
Начался спор о том, кто кого уложит, если они встретятся. Брижит удалилась со сцены, на прощание хлопнув меня по плечу: мол, миссия выполнена. Мальчишка утих, я спокойно наложил швы, обсуждая с ним комиксы. Моя коллега – просто чудо.
Однажды вы заболеете. Такое непременно случается с каждым из нас. Вам будет страшно? Это нормально. Не волнуйтесь, в больницах и кабинетах врачей полным-полно таких женщин и мужчин, и они вас ждут.
Однажды со мной случится крупная неприятность. Захлебнусь в стакане воды, страшно вывихну лодыжку, получу ожог третьей степени на Сретенье (фламбировать блины, полив их ромом, – очень опасное занятие).
Я хотел бы, чтобы меня привезли в такое же место, как то, где мне встретились эти мужчины и женщины. Они сберегут меня для человечества.
Они помогли моей матери произвести меня на свет. Год за годом, каждую ночь они начеку. Спасают, лечат. Они всех охраняют.
21 час,
внизу, бокс 3
Я осматривал месье Аримана семнадцати лет. Вторичное инфицирование раны: рука красная, горячая, лоснится и жутко воняет.
Что-то в этом юноше меня смущало, мне было как-то не по себе. Пора заканчивать с ужастиками. Любой киноман сказал бы, что месье Ариман словно пришел из последнего фильма Уэса Крэйвена с примерно таким названием: “У холма есть глаза, и они косят”.
В его взгляде было определенное кокетство. Как говорила моя бабушка, “одним глазом он следит за чайником на плите, а другим будто предупреждает: “Осторожно, злая собака!” (Никогда не понимал, что это значит, но бабулю обожаю!)
Парень сообщил:
– У меня была кошка припадочная. Спряталась куда-то, я ее искал, а она меня, дура, тяпнула. Ну я ее и урыл.
У него было какое-то нехорошее выражение лица, когда он это говорил, злое и глупое. Будь у него побольше извилин, он бы, может, выучил язык жестов, чтобы рассказать глухонемым, как это круто – слышать.
Я, маленький мальчик из страны Заботливых Мишек, задал наивный вопрос:
– ТЫ УБИЛ КОШКУ?!!
– Ну да, эта поганка мне руку разодрала! А я ей башку разнес. Булыжником.
Mea maxima culpa, я люблю ближнего своего, но на сей раз ради блага человечества стал молить ББЗ (бога бактериального заражения), чтобы он:
• замедлил действие антибиотиков;
• сделал так, чтобы в аптеке вместо анальгетиков пациенту выдали плацебо;
• в следующей жизни превратил Аримана в мышь;
• провел в жизнь закон о безусловном запрете браков между двоюродными братьями и сестрами…
Антуан де Сент-Экзюпери написал: “Знаешь, отчего хороша пустыня? Где-то в ней скрываются родники”[35].
Бывают пустыни, где копать приходится слишком глубоко…
21 час с небольшим, у меня в голове
Добро и зло – понятия относительные. Первое, что я усвоил в своей профессии, это что мы не знаем, почему люди такие, как есть. Думаешь, что разбираешься в них, распределяешь их по категориям: мерзавцев – в одну сторону, хороших – в другую. Шеф Мегафон против Фабьенн. А на самом деле все сложнее, потому что в дело вмешивается жизнь. Мы никогда не будем продуктом случайности. Никто нарочно не выбирает, становиться ему негодяем или нет: жизнь сдирает с нас человечность, и порой довольно безжалостно.
На пятом этаже, в отделении неврологии, заместителем заведующего отделением работает месье Ахура. Мы впервые встретились три года назад. Ни намека на улыбку. Не человек, а айсберг! Пришлось прибегнуть к ОПП (оружию против придурков): я ему улыбнулся.
Меня отправили стажироваться в другое место, потом спустя несколько месяцев я вернулся в эту больницу практиковаться в паллиативной медицине. В коридоре я столкнулся с месье Ахурой. Он не изменился: я бы скорее научился танцевать танго на Эмпайр-стейт-билдинг, чем заставил его улыбнуться. Я достал мое ОПП.
Однажды ночью, около трех часов, по “скорой” мне привезли месье Ахуру. Жар и рвота. Медицинская карта толщиной с энциклопедию. Операции, осложнения, серьезные лекарства и т. п.
Я отнесся к нему очень внимательно.
Эту истину, которая подтверждается день за днем, я тоже открыл в больнице: люди редко бывают откровенно злыми, гораздо чаще – глубоко несчастными.
Теперь, когда я встречаюсь с ним в коридоре, он мне улыбается. Я ему тоже. И никто из нас себя не принуждает. Он знает, что я знаю.
Я спрятал ОПП в шкаф, а вместо него достал оружие против несчастья. Впрочем, боеприпасы к нему те же…
22 часа,
бокс 4
Уточнение: наверное, все же существуют плохие люди. Или неисправимые.
Женщины, которых бьют, похожи на море. Они приходят и уходят, как прилив и отлив, потом снова возвращаются, но большинство из них не в состоянии разорвать узы, связывающие жертву с изувером.
Почему?
Из-за любви: да, можно любить чудовище, притаившееся под личиной обычного человека. Часто из страха. Ради соблюдения приличий: “У нас дети, и пока что они живут с нами”. Все еще на что-то надеясь: “Он изменится, станет таким, каким я его когда-то полюбила”. Из сочувствия: “Он несчастный человек”. Из-за заниженной самооценки: “Я же полный ноль!”
Женщины, которых бьют, похожи на волны: у нас они разбиваются, затем катятся назад, гонимые условностями и чувством долга. Иногда больше не возвращаются:
• если сумели наконец взорвать плотину и вырваться на волю. Это хорошо;
• если разбились о скалы и превратились в морскую пену, как сказочная Русалочка.
У меня была пациентка – темноволосая, худенькая, невысокая. Казалось, другие ее заботят куда больше, чем она сама… Волна, которую я назвал Викторией.
Три этапа:
1. Месяц назад. Она попала в руки моих коллег, Фроттис и Анабель. Их женская жизнь, как и профессиональная, только началась.
К ним на прием пришли Виктория и ее сожитель, двадцать один год и двадцать три года соответственно. Она поступила с травмой лица, он – с травмой руки.
Фроттис занималась юной дамой. Правый глаз у пациентки заплыл, речь была бессвязной. Упала с лестницы, ударилась об угол шкафа… В общем, путалась в показаниях.
Анабель осмотрела юного господина. Перелом правой кисти, пострадали две пястные кости, зато говорил четко: “Я стукнул по двери. – И, ухмыльнувшись, добавил: – Сильно стукнул. Несколько раз”.
Виктория отказалась подавать иск. “Я его разозлила, сама виновата, он больше не будет”.
Он твердил одно и то же с косой ухмылкой: “Я вышиб дверь”.
2. Две недели назад. Новое избиение, и снова она попала в больницу. Перелом запястья, все тело в синяках. На приеме она плакала и объясняла, что виновата во всем сама и он это сделал ради ее же блага, потому что нельзя быть такой дурой.
Я попытался с ней поговорить, но напрасно: попробуйте успокоить женщину, вздрагивающую при малейшем вашем движении…
В тот день, окрестив ее Викторией, я надеялся, что начертал у нее на лбу счастливый знак. Такая первобытная магия: “Нарекаю тебя Викторией, и с этой минуты у тебя появится достаточно сил, чтобы уйти от мерзавца, который норовит расколоть твою голову, как скорлупу ореха”.
3. Сегодня ночью. Пациентка лежала на носилках в коридоре. Ее лицо до того раздулось, что его под опухолью было не различить. Это лицо напоминало подгнившую картофелину: белое, зеленое, синее. И все мыслимые оттенки красного.
Я прошел мимо, подумав: “Как же тебя изуродовали, Золушка”. Помолился богу женщин, которых бьют, и подумал о Виктории: как она там?
Молодая женщина с лицом, напоминающим разноцветную картофелину, знаком подозвала меня.
– Как вы поживали последние две недели? – спросила она.
Я отпрянул в изумлении и взглянул на ее карту: ОНА вернулась.
Узнать ее было невозможно. Бог женщин, которых бьют, отчалил на крейсерской скорости. На ее лбу я прочитал… Нет, не “Виктория” – “Ватерлоо”…
У меня вырвались два глупейших слова, как будто я хотел извиниться за все мужское население:
– О нет!
Две недели назад она вышла из больницы, пообещав мне, глядя прямо в глаза, подать исковое заявление. Она дала слово. Мне уже не взять с нее никаких обещаний, глядя прямо в глаза: их не видно, они заплыли от побоев.
И снова она оказалась виновата. Снова повела себя как дура, но он больше не будет, он не станет ее бить, он поклялся.
Женщина-картофелина глупо лгала мне, твердо уверенная в том, что делает это виртуозно.
Сегодня, месяц назад, две недели назад – одна и та же песня.
Женщины, которых бьют, похожи на море. Они приходят и уходят, как прилив и отлив.
Около 23 часов,
в моей львиной голове
Почему я выбрал медицину?
Секрет номер 1: тайна, покрытая мраком…
Секрет номер 2: потому что смогу скрывать свой страх перед микробами и мыть руки хоть сто раз в день, не вызывая сомнений в моем душевном здоровье.
Секрет номер 3: одно веселое утро в детстве. Запах мальчишек и теплой воды, мокрые волосы, красные воспаленные глаза, пропитанная хлоркой кожа.
Мы шли из городского бассейна, толкались, кричали, бегали, доводя учительницу до белого каления. Развлекались, как могли. Нам было по восемь лет.
Внезапно, повернув за угол, мы увидели ее. Графиня шла нам навстречу. Кричащие цвета, высокие каблуки, корсет.
В этом возрасте дети уже понимают, что перед ними отнюдь не монашка. Они знают, потому что у них вызывают особое любопытство те, кто не вписывается “в нормальные рамки”.
Кое-что привлекло наше внимание. Нет, не рваные чулки в сеточку и не сползшие ботфорты. Из глубокого выреза корсета торчала рассеченная грудь. На нижней губе и на скуле от виска до уголка рта виднелись глубокие порезы. Но больше всего привлек наше внимание и засел глубоко в памяти отчаянный взгляд Графини, когда она увидела прямо перед собой шумную стайку ребятишек, которые разом смолкли и уставились на нее.
При виде нас глаза ее наполнились ужасом.
Испытывать стыд перед мужчинами – подумаешь? Мальчишки – другое дело.
В жизни случаются решающие моменты. Увидел истерзанную собаку? Мальчишка почти наверняка станет ветеринаром. Побитого малыша? Педиатром. Здесь не было ни того ни другого. Была Графиня, бежавшая из горящего замка.
Ребенок поклялся в будущем найти и убить тех, кто ее ранил и поджег замок. Однако наступило будущее, и он понял, что убивать нельзя, даже из “лучших” побуждений. Зато можно исправить причиненное зло.
Он вылечит губу и скулу, наложит швы на располосованную грудь.
И напишет об этой женщине. В знак уважения ко всем на свете “графиням”.
Если сможет, откроет приют для этих женщин, которые продают за деньги свою плоть и кровь, но главное – помогают восьмилетним мальчишкам понять свое призвание.
Он построит для них дом, замок, неподвластный огню.
В Пондишери или где-то еще.
Надо же с чего-нибудь начинать.
23 часа,
внизу, бокс 4
Месье Урсус, пятьдесят четыре года, подобран на улице, вдребезги пьян.
– ГОВОРЮ ВАМ, МНЕ ДОМОЙ НАДО! ДОМОЙ!
– Вы в больнице, вами занимаются, спешить некуда.
Он произнес магическую формулу:
– У меня дома малыш!
Потеряв способность двигаться и чувствуя, что голова моя вот-вот лопнет, я невнятно пробормотал:
– Малыш? Какой малыш? Мне показалось или он сказал “малыш”?
Месье Урсус уточнил:
– Ему шесть лет, он один дома. Попить я ему оставил, а еды нет. И отопление отключили!
Мне ничего не удалось сделать для Виктории, но я решил костьми лечь ради этого ребенка. Немедленно позвонил пожарным, в социальную службу, в жандармерию, в генеральный штаб и президенту.
– Как зовут вашего малыша?
– Томми.
Вот бедолага! Сидит один, зимой, без еды, без отопления, в жутком холоде, ДА К ТОМУ ЖЕ зовут его Томми!
Прошло двадцать минут. Позвонил полицейский и сообщил:
– Дверь взломали, дом обыскали, нет там никакого ребенка, только собака.
До меня наконец дошло.
– Как зовут вашу собаку?
– Я же вам сказал: Томми.
Ну да, пес Томми.
23 часа,
бокс 4
Ко мне на прием привели Лионеля двенадцати лет. Его дважды ударил кулаком в лицо какой-то зверюга одноклассник. Когда он наконец разрешил отцу прийти в коллеж, было уже поздно. Лионель трудился изо всех сил, он собирался стать инженером и строить мосты. Единственное “но”: Лионель заикался. Малейший стресс, малейшее слово с глубоким смыслом или чувством – и его язык выбивал чечетку, щелкая, как дельфин.
– Я б-б-б-б-б-б-б-оюсь т-т-т-т-т-уда идт-т-т-т-т-т-и!
Грустно, да?
Отец, который окончательно извелся, решил перевести Лионеля на домашнее обучение.
Я повернулся к отцу:
– Позвольте я поговорю с парнем с глазу на глаз? Две минуты, не больше…
Отец вышел, дверь захлопнулась.
В четвертом боксе началось закрытое совещание.
Когда отец вернулся, мы с Лионелем хохотали как безумные.
– Надо отправить его на рентген, проверить, нет ли перелома.
Часом позже Лионель отбыл домой. Хотя слова у него во рту рассыпались на части, нос был цел.
Сработала машина времени: я велел Лионелю не бояться. Только и всего. Время все поставит на свои места. Я сказал это Лионелю, и он мне поверил НА СЛОВО.
Почему?
Когда мне было двенадцать лет, я щелкал языком не хуже дельфина. Язык выбивал чечетку о щеки, и мне причиняли боль взгляды окружающих.
Потом все изменилось: слова во рту перестали превращаться в колючую проволоку. Язык стал двигаться свободнее и больше не переставлял куски слов, будто части кубика Рубика. Вдруг оказалось, что я умею рассказывать истории и даже это люблю! Тело вытягивалось, кости росли, мышцы развивались, одноклассники менялись. Зверюги озверели еще больше: от жизни все звереют. Без различий.
Меняется все.
За чашкой кофе среди ночи
Конец недели есть конец недели. Многие оттягиваются в баре. Пуссен привел к себе Труд. Я попытался вообразить Пуссена и внучку Нефертити вместе. Хирург в желтых перьях[36] и девушка в рогатом шлеме. Сюрреалистическая картина. Я представил их себе в общежитии, после соития. Голые, под душем, оба в хирургических масках. Для полноты картины не хватало только карлика с машинкой для сахарной ваты и двух одноногих шотландцев, играющих на волынке на краю умывальника, – тогда их первое свидание стало бы незабываемым.
Труд, человек с хорошим вкусом, постоянно устраивала вечеринки с друзьями, не имеющими отношения к медицине. Эти вечеринки я обожал, хотя, в силу профессиональной деформации, просто не мог удержаться и рассказывал рискованные анекдоты. В последний раз, чтобы все расслабились, я решил поведать о том, как Фроттис провела прием в гинекологии. Труд, натура чувствительная, запретила сюжеты в стиле трэш.
– Можешь рассказать, – твердила она, – но только если это смешно. Итак, я тебя спрашиваю: это смешно?
Поскольку мне очень-очень хотелось поделиться этой историей, я соврал:
– Еще бы!
Труд с сомнением протянула:
– Ну ладно… Давай.
– Мадам Тупи, тридцать шесть лет, попала на прием в отделение скорой помощи к гинекологу по поводу вагинального кровотечения.
Труд скривилась.
– Фроттис и ее шеф осмотрели больную и извлекли из влагалища шесть бритвенных лезвий.
Труд снова скривилась.
– Когда у мадам Тупи спросили, зачем она это сделала, та объяснила, что “поскольку у нее был незащищенный секс, она хотела убить сперматозоиды”.
Труд скривилась в третий раз. Побледнев как полотно, она пробормотала:
– Мне что-то не смешно!
Смеясь до слез, я проговорил:
– Да нет же, это смешно! Не станешь же ты убивать сперматозоиды бритвой, они ведь слишком маленькие!
Час ночи,
внизу
За мной пришла Брижит:
– Звонит какой-то врач, женщина. Хочет поговорить с коллегой.
– А шеф Викинг не может с ней поговорить? Я очень занят…
– Он тоже. Они с Анабель уехали по вызову. Так что, мой миленький, тебе не отвертеться…
Я схватил трубку. На другом конце провода услышал торопливый голос:
– Здравствуйте, я доктор Соль. Мне нужно сообщить вам о том, что я намереваюсь сделать. Свое мнение вы можете оставить при себе, потому что я все равно это сделаю. Сейчас расскажу и повешу трубку.
Я бы рассмеялся, если бы ее голос не звенел, словно скрипичная струна, которая вот-вот лопнет. Я стал слушать. То, что мне поведали в час ночи, меня потрясло.
У доктора Соль был пациент восьмидесяти шести лет, голова в порядке, зубы все свои, и воспоминания тоже при нем, как хорошие, так и ужасные, запечатленные при помощи татуировки на внутренней стороне запястья.
Он подошел к финалу своей жизни, но отказался умирать в одиночестве – дома ли, в больнице ли, все равно.
Так он чувствовал, так решил, такой сделал выбор. В восемьдесят шесть лет жизненный опыт так велик, а память хранит столько всего, ВСЁ напоминает обо ВСЁМ, каждая мелочь – это дата, встреча, вещь, череда добрых и злых призраков…
Кроме того, в восемьдесят шесть лет человек имеет право чего-то требовать.
Не дома.
Не в больнице.
А где же тогда? Где?
Доктор Соль говорила со мной долго: пациент в данный момент рядом с ней, вокруг темно, он спит у нее в машине. Она отменила прием на ближайшие дни.
Она отвезет его в Швейцарию, где разрешена эвтаназия – самоубийство с врачебной помощью.
Она будет держать его за руку.
Он так просил.
Она его врач уже многие годы и не могла ему отказать.
Права она или нет…
В Швейцарии они будут любоваться горами. Воспоминания Поля унесутся в заснеженные ущелья. Воспоминания печальные, радостные, о победах и горестях. Все, даже те, в память о которых он сделал татуировку.
Второй час ночи,
внизу, на выходе из отделения скорой помощи,
шеф Викинг и Анабель
Доктор Соль бросила трубку. Я не успел ничего ответить. Она не хотела ни с кем советоваться или выслушивать нравоучения – просто выговориться. Иногда разговор не хуже скорой помощи. Даже для собратьев – и сосестер – по профессии.
Все еще держа в руке трубку, я вспомнил слова Эмили Дикинсон, защекотавшие мою гипофизарную ножку: чтобы не поддаться обольщению, нужно бежать… рай – вопрос выбора.
Овидию и Эмили было что рассказать про злую судьбу, преследующую человека.
Незадолго до того в “скорую” поступил вызов: кому-то сделалось плохо на дискотеке.
Мадемуазель Шарбон, двадцать восемь лет. По свидетельству друзей, “она частенько притворяется”… Друзей ей хорошо бы сменить.
Врач скорой помощи больше всего ненавидит тех, кто притворяется. Мадемуазель Шарбон не повезло: в тот день на вызов приехал лучший из лучших врачей “скорой”. К тому же был час ночи… В сумме эти факторы сводили на нет шансы мадемуазель Шарбон. Она даже не представляла себе, что ее ждет. Устроившись рядом с “потерявшей сознание”, шеф стал объяснять Анабель:
– Вот смотри, я поднимаю ее руку, затем отпускаю. – Проделав это, он продолжал: – Если бы она на самом деле была без памяти, не сработал бы защитный рефлекс, и рука упала бы на лицо. А здесь он есть. Мадемуазель, давайте-ка открывайте глаза!
Белоснежка не послушалась.
– На теле существуют десятки болевых точек. Например, ты сжимаешь подушечку ее указательного пальца, приставляешь кончик шариковой ручки к ногтю и сильно надавливаешь. Вот так!
Мадемуазель шевельнулась, но глаза не открыла.
– Кроме того, есть одно надежное средство. Ты берешь и перекручиваешь сосок пациента.
Он кивнул медсестре, и та сделала, как он велел. Мадемуазель скрутило.
– Если пациент – женщина, то для этого этапа осмотра лучше привлечь женщину, чтобы потом не было вопросов.
Вот это да!
– Наконец, если еще остались сомнения, ты поднимаешь веко пациента и легонько щелкаешь по глазу прямо над зрачком. Раз-два, вот так! Два раза!
И щелкнул.
Мадемуазель Шарбон села, бурча что-то невнятное. Анабель расшифровала это так: “Сдаюсь! Хватит! Сдаюсь!”
Обязательно расскажу эту историю Жар-птице.
2 часа ночи,
наверху
Сильный жар. Жар-птица пылает.
Неделей раньше,
палата 7
Речь ее была сбивчивой:
– Однажды я занималась нудизмом. Теперь это невозможно, я же смотрю на себя в зеркало… Видел бы ты мои ноги тогда, в молодости… Летом надевала шорты – и была королевой! Кто-то из кожи вон лезет, чтобы привлечь парней. А мне стоило только ножкой притопнуть. Это были не ноги, а колонны храма, посвященного богине любви! Парни это чувствовали безошибочно: они в очередь выстраивались, чтобы туда зайти! Тестостерон повышает умственные способности. – Она указала на свое тело и поморщилась: – Слава богу, болезнь у меня не заразная. Иначе никто не осмелился бы ко мне подойти. Еду подсовывали бы под дверь. С пюре, жарким и смородиновым желе были бы проблемы. Пришлось бы питаться пиццей и блинчиками. Тома очень хорошо готовит. Зато ничего не рассказывает. Никогда. – По ее лицу пробежала тень. – Он молчун, говорить не любит. Я только примерно знаю, как он проводит свои дни. Не знаю, а ведь он мой сын… Он только раз рассказал мне одну историю, и все. Про девушку с эпилепсией и сковородку. Ты знаешь?
Я промолчал: эта история известна всему свету. Ее рассказывают во всех отделениях скорой помощи, однако сомневаюсь, чтобы это было правдой. Но если это все, что Тома рассказал своей матери, я, разумеется, подтвержу, что так оно и было…
Знаменитая история об эпилептичке и сковородке
Жил-был однажды внимательный молодой человек, который решил подарить своей Дульсинее букет роз.
Она обняла его за шею, дотащила до кухни, усадила на барную стойку и пожелала выказать свою признательность оральным способом.
Разумеется, приступ эпилепсии у мадам в программе милых шалостей не значился. Ее челюсти сомкнулись, словно капкан, на хвостовом отростке месье.
У него сработал естественный рефлекс: он попытался освободиться, дернулся вправо, взвыл, дернулся влево, взвыл, рухнул на пол, накрыв собой мадам, и схватил первый попавшийся предмет кухонной утвари.
Половник? Пусть будет половник. Но с половником ему не повезло. Вилка? Она оказалась маловата. Скалка? Слишком варварское орудие.
В конце концов месье выбрал идеальный предмет – сковородку.
И ну лупить мадам сковородкой по голове – слева, справа, сверху, снизу.
В результате он ухитрился освободиться.
Да здравствуют сковородки!
Ничто не устоит перед тефлоном, ни пятна, ни эпилептички.
Затем их доставили в больницу: его с травмированным пенисом, ее с тяжелейшим сотрясением мозга.
Мораль: если твоя подружка страдает эпилепсией, цветы ей дарить не возбраняется. Однако следует всегда держать под рукой сковородку. Или шприц с десятью кубиками валиума.
Тома окончил рассказ, и Жар-птица долго смеялась.
2 часа ночи,
внизу, бокс 1
Анабель, держа во рту леденец со вкусом кока-колы, осматривала Владимира, лицо без определенного места жительства, подобранного на улице в час ночи и пропитанного спиртным до кончиков пальцев. Высокая температура и боли в области таза – тревожные симптомы.
– Нам нужно взять у вас мочу на анализ. Пожалуйста, предупредите меня, когда будете готовы.
– У вас не найдется леденца? Уже года три как я их не пробовал.
– Сначала помочитесь, потом решим этот вопрос!
Прошло полчаса. Так и не пописал.
Владимир, все еще под мухой, начал потихоньку скандалить:
– Не получается. Скажи-ка, Блонди, а нельзя отопление посильнее включить? И свет выключить? А то мне покемарить охота!
Анабель удивилась:
– А почему я Блонди? У меня волосы темные!
Владимир вылупил глаза:
– Подумаешь! И что с того? Как там с моим отоплением, Блонди? Сил нет, сейчас задрыхну!
– У вас температура тридцать восемь и боли в области таза! Я не могу вас вот так оставить. Не пописаете, значит, не… – Она замялась. – Значит, не пописаете. Вот!
Прошло полчаса. Анабель, человек слова, не оставила пациента на произвол судьбы.
– Получилось?
– Слушай, Блонди, тебе никто не говорил, что у тебя с пипкой какие-то проблемы?
Было два часа ночи, и Анабель, готовая на все ради нескольких капель мочи, ответила ему в тон:
– Слушай, а тебе никто не говорил, что у тебя какие-то проблемы с инфекцией простаты?
Владимир, немного пристыженный, заявил:
– Послушай, Блонди, я не против доставить тебе удовольствие, но когда не хочется, то не хочется. Знаешь, как можно усилить “выделение мочи”?
Как человек прагматичный она сразу нашла ответ: “Поднять уровень гидратации до 11 литров в сутки, к этому добавить пять-шесть граммов диуретиков и сесть вместе с медсестрой тебе на живот, издавая звуки льющейся воды”.
Он оказался человеком еще более прагматичным, поскольку его прагматизм был ближе к реальности.
– Пинта темного пива, белобрысая, хорошая пинта темного пива!
Анабель, она же белобрысая, в два часа ночи была готова на все, лишь бы получить от него несколько капель мочи. Владимир в два часа ночи был готов на все, лишь бы получить хорошую пинту темного пива. Настоящая битва титанов!
Около 3 часов ночи,
в больнице, где ночи черно-белые
Любезный. Слово, в старые времена вполне хвалебное. С течением лет оно приобрело оттенок насмешки. Если сегодня назвать человека любезным, он может и обидеться.
Интерн с львиной гривой – какой он? Он любезный…
Несколько простых правил и предосторожностей, без которых в больнице не обойтись:
1. Не будь придурком. Когда пациент, лежащий на носилках, шепчет тебе: “Мне очень хочется писать”, не говори санитару: “Займись этим, ладно?” Это бесполезно. Ты сам знаешь, где взять утку или судно, а у санитаров и так дел выше головы (и ноги у тебя самого имеются, они иногда приносят пользу).
2. Проявляй сообразительность. Незамедлительно дай больному обезболивающее. Не из человеколюбия, а потому что больной, у которого ничего не болит, не так болезненно переносит ожидание, как больной с болями, для которого ожидание куда более болезненно, чем… В общем, понятно.
3. Будь для пациента как мать. Накрой одеялом, когда холодно, второе подложи под голову (носилки не так удобны, как ортопедический терморегулируемый матрас, а старики вообще обожают подушки).
4. После того как у пациента возьмут кровь на анализ, объясни ему, что придется подождать не менее получаса: лаборант – не всемогущий бог Шива, и у него только две руки, а аппаратуре требуется определенное время, чтобы выдать результат. И о пациенте никто не забыл, просто, пока проводят анализы, ты займешься другими больными.
Это любезность? Нет. Даже не благожелательность. Когда пациент спокоен, врачу легче работать. Его можно осмотреть более внимательно, если ему не больно, он расслаблен, не мерзнет и голова у него лежит не на жесткой поверхности носилок и если он знает, почему ему приходится ждать.
В этих условиях его можно нормально осмотреть, а клинический осмотр – это наша работа.
Не для того все это делается, чтобы быть любезным, а для того, чтобы хорошо делать свою работу.
3 часа ночи,
в общежитии
Одна из комнат в общежитии специально отведена для тех, кто работает ночью. Как правило, в “скорой” толпится слишком много народу, чтобы студент выкроил время пойти к себе и вздремнуть среди ночи.
Накануне утром около пяти часов я тайком выскользнул из комнаты Бланш и заметил, что в столовой горит свет.
Потом услышал шум. Дверца холодильника несколько раз открылась и закрылась. Худенькие жадные пальчики зашуршали конфетными обертками. До меня донеслись странные звуки, похожие на клокотание в канализационной трубе… Потом я понял. Рвота, затем бульканье воды в горле, хрипы. Несчастная девушка прочистила пищевод, прополоскала рот. Слезы и приступы рвоты – вот что скрывалось за леденцами с кока-колой, которые сосала Анабель.
Ночь не даст солгать.
4 часа утра,
внизу
День “с минусом”: “Жизнь необычна, если взглянуть на нее под необычным углом. В противном случае это просто мешок дерьма”.
Как и у всех, у меня бывают дни “с плюсом” и “с минусом”.
В дни “с минусом” у меня возникает естественная склонность оценивать род человеческий как нечто самое безнадежное из всего мешка с безнадежностью, забытого в дальнем чулане Вселенной.
После печальной ночной встречи с моей старой знакомой по прозвищу Виктория сегодня – день “с минусом”.
“Скорая” доставила к нам месье Мазду тридцати лет, но казалось, ему не больше четырнадцати.
– Я живу с мамой, – пояснил он. – Они говорят, что я слишком медленно соображаю, чтобы жить самостоятельно.
Он говорил неспешно, спокойно. В его присутствии пространство словно расширялось, а время удивительным образом искривлялось: он здесь был и как будто не был, легкий, растворяющийся в воздухе. Почти эфирный. Несуществующий.
Я указал на его пораненные локти и колени:
– Это что такое?
– Ехал вчера на велосипеде, по дороге ползла гусеница, я вильнул в сторону и налетел на соседскую ограду. Подумал, само заживет, но кровь все не останавливается.
Я стал накладывать швы. Он работал садовником: ему нравились “деревья и цветы, которые думают медленно”. Он десять раз сказал мне “спасибо”, словно я спас все человечество. В голове у меня мелькнула нелепая мысль: хорошо, что он носит ботинки, а то у него под ногами вырастали бы лотосы, как под ногами Будды.
Если бы время однажды остановилось, я бы хотел, чтобы это случилось после такого приема. Я стоял бы в коридоре, потрясенный, вымотанный до крайности. Смотрел бы вслед удаляющемуся пациенту. Я запомнил бы навек это странное ощущение от встречи с чем-то невероятным. Такие пациенты делают нас оптимистами.
В дни “с минусом”, когда мне кажется, что все мы – самые безнадежные из всего мешка с безнадежностью, забытого в дальнем чулане Вселенной, такие пациенты, встречаясь на нашем пути, напоминают, что все не так просто, как кажется…
5 часов утра
Нас с Анабель вызвали в отделения наверху. Мы пошли, каждый своей дорогой: она – в гериатрию, я – в неврологию.
1. Она
Ей никогда не забыть эту ночь… Почему? Потому что она – суперинтерн. На ее долю выпали три ночные смены, и она мечтала проспать двое суток подряд. Одна неделя в отделении скорой помощи – это рейв под экстази: время бежит с сумасшедшей скоростью, пациенты текут бесконечной рекой, доводя до головокружения.
В чем проблема?
В 18 часов чуть живая Анабель ввалилась в отделение “скорой”, чтобы заступить на последнее из трех ночных дежурств.
“Никакого кофе, никакой аскорбинки, пару раз хлопну себя по щекам, если начну отъезжать. Ничего, смена пройдет быстро, завтра отосплюсь!”
Она забыла принять контрацептив. Порылась в сумочке, нащупала блистер, выдавила таблетку, проглотила, даже не запив водой. Скажете, банальная ситуация? А между тем из нее можно извлечь не один урок.
• Для девушек: регулярно наводите порядок в вашей сумочке. (Не хотелось бы вас обижать, ведь мы вас так любим… но там всегда бардак.)
• Непременно проверяйте, что именно вы глотаете: когда проглотите, будет уже поздно.
• Никогда не кладите вместе упаковки противозачаточного и снотворного.
К несчастью для суперинтерна Анабель, было слишком поздно: ей предстояла худшая ночь в ее жизни…
– Завтра отосплюсь, – твердила она, треснувшись лбом о дверь отделения гериатрии.
На посту сообщила медсестре:
– Меня прислали констатировать смерть месье Распутина.
– Да, я уже предупредила родственников, минут через тридцать они приедут и привезут одежду.
Анабель ее поблагодарила, осмотрела пациента и окликнула медсестру:
– Через сколько минут, ты говоришь, приедут родственники?
Медсестра, довольная собой – столько времени сэкономила и себе, и интерну, – произнесла:
– Да вот-вот уже будут.
– Проблема в том, что у него есть пульс, – заявила Анабель, побелев, как простыня, которой был накрыт покойник.
Медсестра тоже пощупала:
– Черт! И правда есть! Так что, значит, он не умер?
Анабель в состоянии близком к обмороку согласилась:
– Значит, не умер!
Они запаниковали:
– Что теперь делать?
– Очень просто. Или я звоню родным и говорю: “Первое апреля! Он не умер!” Или, когда родственники приедут, мы… он… сама понимаешь…
– Нельзя позвонить и сказать: “Первое апреля!” – сурово проговорила медсестра, склонная к педантизму.
– Нельзя. Тем более что сейчас март, – согласилась Анабель, проявив аналитические способности.
В итоге месье Распутин благополучно почил спустя пятнадцать минут.
2. Я
Позвонила медсестра с четвертого этажа:
– Тут мадам Цирцея, девяносто восемь лет, она что-то неважно выглядит.
Нате вам, какое удачное описание! Главное, по существу. Впрочем, я удивился бы, если бы услышал: “Мадам Цирцея очнулась. Хочу тебе сообщить новость: она хорошо себя чувствует, снова стала ходить, помолодела лет на тридцать и начала играть в теннис с внуком”.
И вот я, Супермен-полуночник, побрел по коридорам больницы.
У студентов-медиков есть существенный недостаток в анатомии: нам бы следовало походить на пингвинов и иметь гладкий выпуклый живот, как у этих птиц, чтобы мы могли на нем скользить, энергично помахивая короткими черно-белыми крыльями. Насколько быстрее можно было бы перемещаться! Страдающие бессонницей пациенты, глотая послабляющее смородиновое желе, могли бы наблюдать за тем, как среди глубокой ночи юные врачи мчатся по коридорам как фигуристы.
Давайте создадим новую таксономическую группу: Aptenodytes forsteri studentus medicus, пингвин императорский студентус-медикус. С головой льва и в клетчатой рубашке.
В голове у меня стоял туман, когда я прибыл на четвертый этаж, прикидывая варианты недугов с симптомом “неважно выглядит” и способы лечения заболеваний-при-которых-человек-неважно-выглядит. Список получился длинный.
Я вошел в палату, и медсестра, явно страдающая мономанией, снова проговорила:
– Она и правда неважно выглядит!
– А точнее?
– Она не шевелится.
Я осмотрел больную и повернулся к медсестре:
– Ну разумеется! Она ведь умерла!
В палате нас было трое. Мадам Цирцея, девяносто восемь лет, умершая оттого, что неважно выглядела. Медсестра в пять часов утра, которая тоже выглядела неважно. Интерн в пять часов утра, то есть я, повторявший “девяносто восемь лет, девяносто восемь лет, девяносто восемь лет”, чтобы успокоиться и по возможности вообще никак не выглядеть.
6 часов утра,
процедурная отделения скорой помощи
Лично я обожаю работать ночью. Словно участвуешь в военной кампании, а отделение – это военный лагерь.
К шести часам утра все успокоилось, Брижит придвинула поближе табурет и положила на него отяжелевшие ноги. Завернулась в одеяло и откинула голову. Я нашел пустые носилки и улегся вздремнуть. Иногда во время долгого перерыва я по-настоящему засыпал… Когда я проснулся, Брижит исчезла, накрыв меня еще теплым одеялом.
В ту ночь пациентов не было, я сидел в кресле, ноги налились тяжестью, и Морфей раскрыл мне свои объятия. В полусон внезапно ворвалось воспоминание. Это было год назад, в кабинете доброго доктора Дона Спрута Кихота. На прием пришел Илия, пятьдесят восемь лет, боли в желудке после приема пищи. Вероятнее всего гастрит. Доктор велел мне осмотреть пациента, а сам стал перебирать бумажки.
Илия, очень симпатичный человек, был преподавателем английского и досрочно вышел на пенсию. Ему нравился Джон Китс, я его не читал. Насчет Уильяма Блейка мы с ним сошлись во мнениях: это гений. По поводу Мильтона я признался, что дочитал “Потерянный рай” только до десятой страницы и бросил. Илия посмотрел на меня снисходительно (в этот самый момент я чувствительно нажал на его эпигастральную область).
Он с гордостью рассказал мне о своем восемнадцатилетнем сыне Жошуа.
Чувствовалось, что жизнь не баловала этого человека, зато у него был сын.
– Жошуа пока не знает, какое высшее образование получать: коммерческое или медицинское, – пожаловался он.
Прием подходил к концу, и я, поддавшись соблазну использовать служебное положение в личных целях, стал нахваливать свое образование.
Пациент сердечно со мной попрощался, получив назначения.
Доктор Спрут, не отрываясь от бумаг, произнес:
– Он умер.
– Простите, что?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.