ДЕНЬ ЖИЗНИ ПЕРВЫЙ…

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ДЕНЬ ЖИЗНИ ПЕРВЫЙ…

На повороте мотоцикл перевернулся. Три колеса поднялись к небу. Механик РТС Тютрин курил и наблюдал за пробной поездкой с пригорка. Он вложил все свои чувства в крепкое словцо и побежал к месту аварии. Окурок прилип к верхней губе, жег ее немилосердно. Тютрин на ходу оторвал его пальцами и выбросил в кювет.

Мотор мотоцикла рычал во всю мочь. Заднее колесо бешено крутилось. Виновница аварии Клава Волнова суетилась вокруг машины и никак не могла добраться до ручки акселератора, чтобы успокоить завывающее металлическое чудовище. Тютрин оттолкнул Клаву, повернул ручку подачи газа, и мотор затих. Стало слышно, как в дальнем березовом колке каркает ворона.

— Чтоб я тебе еще дал машину! — сказал Тютрин, уперев руки в боки и пронизывая Клаву пылающим взглядом. — И близко не подходи! Почему перешла на третью скорость?

— Я на нейтральную хотела. А включилась третья…

— Подумать только — она делает поворот на третьей скорости! Дура ты, дура!

Клава слизнула кровь с ранки на руке и обиженно засопела.

Тютрин не обратил никакого внимания на обиду девушки и, поставив мотоцикл на все три колеса, сел за руль. Когда Клава вознамерилась забраться в люльку, он придержал ее за плечо:

— И близко не подходи! — повторил он. — Гуляй пешочком и все думай. Вперед наука!

Он умчался, а Клава семь километров до села шла пешком. Да, первый урок вождения машины, которую она так долго выпрашивала у Тютрина, закончился неудачей. Ныли ссадины на скуле и колене, кровь сочилась из ранки на локте и никак не хотела свертываться, но решение стать автотехником оставалось неизменным.

По дороге Клава завернула на усадьбу РТС и для профилактики отмыла бензином автол с рук. Щипало так, что слезы неудержимым ручьем потекли из глаз.

За обедом Афанасий Ильич, отец, долго водил носом из стороны в сторону и наконец спросил:

— Ты опять отмывала руки бензином?

— Да, папа, — сказала Клава.

— Как только ты выносишь этот запах! — покачал седой головой Афанасий Ильич. — Терпеть не могу. И какой у тебя ужасный вид!

— Хороший запах. Индустрия, — возразила Клава, осторожно пощупала скулу и принялась соображать, какой вариант защиты принять, если папа пожелает узнать, почему у нее такой вид. — Одну минутку, папа! Если тебе не нравится запах, я пойду умываться…

Она стремительно удалилась, временно оставив Афанасия Ильича одного за столом, рассчитывая, что он позабудет о расспросах.

Хорошенько отмывшись и несколько ослабив «индустриальные» запахи, Клава продолжала обед и заодно переговоры, которые вела с отцом начиная с весны, когда прозвенел последний звонок, возвестивший окончание седьмого класса.

— Папа, а я все-таки думаю подавать в автомеханический…

— Я уже тебе говорил: для женщины, в силу биологических особенностей, наиболее подходящей профессией является медицина… — привычным менторским тоном заговорил Афанасий Ильич.

— Бррр! Мертвяки!

— …или педагогическая работа. Самой природой женщина создана…

— Ну, папочка! Ну, папочка! — мурлыкала Клава и терлась носом о свежевыбритое морщинистое лицо отца. Запахи одеколона и бензина смешались.

Афанасий Ильич замолчал и вздохнул: уж очень ему не хотелось, чтобы единственная дочь пошла по другой жизненной стезе, нежели та, по которой прошел он сам.

— Знаешь, Клава, вероятно, сказывается мужское воспитание. Если бы была жива мама…

— Мама меня бы поддержала. Безусловно! Ты знаешь, какая она была? Мать-командирша — ты же сам называл. Смелая, решительная, твердая…

Афанасий Ильич вздохнул еще раз: да, пожалуй, жена была бы на стороне дочери. Чем-чем, а смелостью и решительностью она отличалась. Было даже обидно, когда братья-педагоги на семейных вечеринках начинали подшучивать: вот бы Любе — штаны, а ему, Афанасию Ильичу, — юбчонку. Больше бы соответствовало характерам.

Очнувшись от воспоминаний, Афанасий Ильич наконец сказал:

— Хорошо. Поступай как знаешь.

Клава чмокнула отца в обе щеки.

— Но имей в виду — выбор твой. Если твоя жизнь окажется неудачной, пеняй на себя. Я тебя предупреждал…

— Предупреждал, папочка, предупреждал, — рассеянно сказала Клава.

С этого дня девушка начала готовиться к отъезду.

В осенний набор она не попала: расхворался отец, и она не решилась оставить его одного. На ее счастье, в тот год техникумы проводили зимний набор, и Клава поехала в ноябре.

Зима была ранняя, навалило много снегу, зачастили морозы. Ровно в полдень к дому Волновых подкатила машина из РТС. Клаву, дочь уважаемого на селе учителя, посадили в кабину. В кузове уже сидели на сундучках пятеро девчат — ехали на курсы комбайнеров.

Прильнул к стеклу Афанасий Ильич. Каракулевая шапка сбилась набекрень. Пряди седых волос порхали по лбу. В глазах — мучительная тоска. Папа, папочка! Нет, я лучше не буду смотреть на тебя! Я не хочу, чтобы Сережка видел, как я реву!

Сережа — безусый шофер, озорной и юркий, — устраивал Клаву поудобней. В порыве усердия засунул ей за спину свою донельзя замызганную телогрейку.

— Растрясет тебя дорогой — отвечай потом перед отцом! — ворчал он еще ломким голосом. — Ох, строгий он был ко мне, когда я учился. — Помолчал и добавил: — Учил, учил, а я все-таки обхитрил его — так дураком и остался.

Клава глотает колючий комок, застрявший в горле, и вытирает слезу.

— Что ты говоришь, Сережка? Какой же ты дурак?

— Ох, дурак, Клавка! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Посторонитесь, Афанасий Ильич, — поехали! — крикнул он и залязгал рычагами. Под ногами у Клавы звонко затрещала шестерня.

Клава заглянула в окно между прутьями заградительной решетки и увидела отца. Он стоял по колено в снегу и махал шапкой. Лица уже не было видно, только силуэт.

Клава присмирела. Стало тоскливо. Трудно будет папке одному: старенький, слабенький… И папку жалко, и города страшно. Как-то он встретит? Какая она будет — самостоятельная жизнь? Без папки, одна…

Клава притиснулась в угол кабины и затихла на многие километры.

Сережа вел машину стремительно, с налету проскакивал забитые снегом овражки. Подбуксовывали редко. Если случалось такое — девчата переваливались через борт, хватались за машину и выталкивали ее из сугроба. Сережа выставлял ногу из кабины, высовывался сам, рулил одной рукой и лихо покрикивал:

— Девчонки, жми! Привыкай на себе машину таскать — комбайнерками будете!

Клаве он не разрешал выходить из кабины. Девчата не обижались на такую привилегию: дочь учителя, из себя цыпленок, что с нее взять?

Пошла горная местность. До города оставалось километров двадцать. По обе стороны дороги поднялись дремучие уральские леса. Снег стал глубже.

Сережа остановил машину, снял вторые скаты с задних колес и бодро сказал:

— Теперь поедем хоть куда! Колеса снег до земли прорежут, сцепление — первый сорт…

И правда — ехали хорошо. На целине вихрем проскочили мимо какой-то груженой машины, засевшей в снегу. Шофер спал, положив голову на баранку. По брезенту, которым был укрыт груз, одна за другой пробегали волны — ветер ненароком залетел под брезент и теперь выбирался наружу…

Через два километра нагнали пешехода. В мохнатом полушубке, в подтянутых до самых бедер белых бурках, пошатываясь, он брел по дороге. Услышав за спиной рокот мотора, пешеход остановился, поднял руку, да так и простоял, не шелохнувшись, пока грузовик не уперся ему в грудь радиатором.

Сергей сквозь зубы выругался и приоткрыл дверь кабины:

— В чем дело? Подвезти, что ли? Садись к девчатам, доедешь.

— Братишка, спаси! — не слушая, по-бабьи заголосил пешеход. Несмотря на мороз, крупные капли пота висели у него на лбу и пухлых, розовых щеках. — Тюрьма мне, братишка, тюрьма! Спаси, не бросай!

— Что у тебя там? Говори толком!

— Машина моя в пути застряла! Будь другом, вытащи! Ничего не пожалею!

Он пригнул к себе Сергея и зашептал ему на ухо, опасливо косясь в глубину кабины, на Клаву. Сергей заухмылялся, потом помрачнел и оттолкнул пешехода:

— Знаю я эти шутки! Пошел к черту. Не поеду.

Человек всполошился. Насильно, через ноги Сергея, втиснулся в кабину, уткнулся Клаве в колено подбородком:

— Барышня, милая барышня! Не дайте погибнуть человеку! Товар везу в сельпо. Шоферишка караулит, пьянешенек. Уснет — пропало дело! Тюрьма…

Кабина заполнилась водочным перегаром. Клава брезгливо отодвинулась, но пешеход терся носом о колено, ныл и хныкал:

— Барышня, дорогая барышня! Пособите выбраться, пожалейте! Пропала моя головушка!

Кажется, он даже плакал. Клава обратилась к Сергею:

— Послушай, Сережка! Может быть, и в самом деле вытащим машину? Ведь государственное добро. Как ты думаешь?

Сергей вздохнул, — точно гора с плеч свалилась, — и тотчас согласился:

— Мне что! Выдернуть недолго; чего там… Ворочаться не хотелось, а выдернуть — пустяки. Трос есть на машине?

— Есть, браток, есть! Это верно — минутное дело для вас. По гроб жизни не забуду!

Завмаг мгновенно успокоился, побежал к кузову. Девчата со смехом затащили его к себе, оборвав все пуговицы — тяжеловат был завмаг…

Машину выдернули быстро, без большого труда. Она ушла вперед и скоро куда-то свернула…

Вот тут все и началось.

Клаву встревожил водочный запах в кабине. Он не только не уменьшался, а, наоборот, усиливался. Наконец, на одном нырке Сергей привалился к Клаве, и она почувствовала, что в бок ей упирается горлышко бутылки. Видимо, «братишка» завмаг поблагодарил Сергея.

— Сережка, да ты пьяный?

Сергей благодушно ухмыльнулся:

— Есть такое дело! Я же тебе говорил, что дураком остался, — теперь смотри на факте. Водку увидел — не устоял… Да ты, Клавка, не волнуйся. До города недалеко, мигом домчу.

Девчата постучали в кабину:

— Куда мы едем? Дороги не видно. Круглая гора справа осталась.

Сергей остановил машину, вышел, осмотрелся. Грузовик стоял посреди замкнутой в лес пашни. Над деревьями в потемневшем небе белела гладкая вершина горы.

— В самом деле — чудеса! — удивился Сергей. — Круглая — вот она, справа, а положено ей слева быть. Неужто я руки перепутал?

Его окружили девчата и сразу разобрали, в чем дело:

— Налил шары-то и завез нас шут знает куда!

— Ничего, девки! До дороги я вас дотащу, а там и город близко. Со мной не пропадете!

Он сел в машину и повел ее напрямик по пашне. Пьянел он все больше, слюнявые губы отвисли, глаза стали бессмысленными…

Наконец Круглая гора оказалась справа, машина вышла на дорогу. Напряжение оказалось для мотора роковым, он стал громко постукивать и скоро заглох.

— Коренной подшипник — тю-тю! — сказал Сергей, вылез, сел на подножку и вытащил бутылку с водкой.

Началась паника. Девчата плакали, ругались, а больше всего разводили руками. Никто не знал, что сейчас нужно делать. Тогда Клава решилась — хорошо, она будет отвечать за все! Пусть она самая младшая, пусть, но она сумеет выйти из положения.

Она пинком выбила бутылку из рук Сергея и встала на подножку:

— Девчонки! — что было голосу крикнула она. — Тихо! Без паники! Мы с вами одни. Самим и надо выбираться.

Первой утихла и прислушалась Груня Ковшова — дебелая девушка с соломенными ресницами. Она согласно закивала:

— Верно, Кланя! Мужчинка-то наш вон какой — лыка не вяжет…

— Об этом я и говорю. Если врозь спасаться будем — погибнем. До города — черт его знает, сколько километров…

— Две… двенадцать… — икнув, пробормотал уткнувший голову между колен Сергей.

— Молчи там! Ничего ты не знаешь — двенадцать или двадцать. А мы все равно пойдем пешком. Выгружайтесь, девчонки! — приказала она и вытащила свой рюкзак из кабины.

Но девчата заупрямились: почему-то все надеялись, что машина каким-нибудь чудом оживет и повезет их дальше.

— Девочки, не надо глупить! — увещевала их Клава. — Машина дальше не пойдет, она не может. Это просто смешно. Выгружайтесь — и все! Я за вас отвечаю! Не то… Не то Афанасию Ильичу скажу! — выпалила она.

Смешная угроза пожаловаться отцу-учителю на непокорных бывших учениц почему-то повлияла, и девчата стали снимать с кузова свои нелегкие сундучки. Один был подбит полозьями, его пристроили вместо санок, сложив наверх все остальные. Клава спустила воду из радиатора.

С рюкзаком за плечами она пошла впереди. Сергей замыкал колонну. Прошли километр, Клава оглянулась — Сергея не было.

— Шут с ним, пускай пропадает! Сам виноват! — заговорили обозленные девчата.

— Нет, придется вернуться! Живой человек! — возразила Клава.

— Мы не можем — сил больше нет ходить взад-вперед…

Одна-одинешенька, по непроглядной темной дороге, почти ощупью, Клава вернулась к машине. Сергей наполовину заполз в кабину и уснул. Его ноги свисали с подножки.

Он долго мычал, не желая просыпаться. Потом отказался идти, сообщив, что машина — добро государственное и он ни за что ее не покинет. Клава вытащила его из кабины, протерла лицо снегом, поставила на ноги.

— Не пойду! Все равно — тюрьмы мне мало. Такую машину загубил! — слезливо твердил Сергей.

Клава рассвирепела. Она колотила его кулаками по груди, хлестала по щекам и плакала от своего бессилия.

Чем бы все это кончилось — неизвестно, но на помощь пришла Груня Ковшова. Она не стерпела, что хиленькая дочь учителя одна пошла спасать пьяного шофера, и двинулась на выручку. Вдвоем они повели Сергея.

Остальных девчат догнали на полпути к городу. Разложив сундучки вдоль обочины, они расселись, пригорюнились и уже начали подремывать. Клава отправила Груню с Сергеем вперед, сама начала тормошить девушек.

— Моченьки больше нет! — стонали те. — Измаялись! Посидим, обождем — может, кто поедет, подвезет…

— Скорее перемерзнете, чем дождетесь. Кто поедет ночью по такой дороге? Пошли, пошли! Без разговоров!

Медленно, почти ползком, к полуночи добрались до города и устроились у каких-то стариков в первой избушке на окраине.

Впопыхах Клава не заметила, что у нее прихватило морозом пальцы на руке. В теплой избе они отошли, появилась острая стреляющая боль. О сне нечего было и думать. Она сидела у стола и стонала, стонала под сочувственный шепот лежавших на печи стариков-хозяев.

Ночью Сергей опять напился — Клава недосмотрела, во втором кармане у него оказалась еще бутылка. Он начал биться головой о стену, навзрыд заплакал: как же это может быть, что он, водитель, находится здесь в тепле и уюте, а его машинка-сиротка где-то в поле стоит, на волю вору-злодею отдана?

Глядя на противное, залитое слезами лицо Сергея, Клава поняла, что хлопоты еще не закончены. Теперь, когда люди в безопасности, надо выручать машину. Поручив Сергея попечениям Груни, Клава отправилась в центр города.

Сонный дежурный милиции долго не мог сообразить, что от него понадобилось этой худенькой девчонке. Потом разыскали автоинспектора, вызвали вездеход.

С вездеходом пришлось ехать Клаве. Сергей лежал пластом, а надо же было кому-то показать, где брошена машина. Подъезжая, заметили, что у трехтонки по-хозяйски раскинут костерок и над огнем греет руки какая-то фигура в огромном тулупе. Услышав рокот подъезжающего вездехода, фигура ухватилась за берданку и наставила дуло:

— Стой! Стрелять буду! Кто такие?

— За машиной приехали. А ты кто?

— Я охрана. Ваша машина, что ли? — Фигура подошла поближе. — Покурить не найдется? Загоревал без табаку…

Выяснилось, что ехавшие с сеном колхозники заметили брошенную машину и доложили председателю. Тот выслал на ночь охрану — государственное добро, мало ли что может случиться…

Обратно вездеход повел автоинспектор, а Клаве пришлось сесть за руль аварийной машины. Она рулила, как могла, стараясь идти в фарватере вездехода, изо всех сил следя за его рубиновым огоньком. Тонкий стальной трос вибрировал: то натягивался, то ослабевал. И был похож на громадную струну, по которой бегал невидимый смычок. Порой огонек и трос исчезали в мутной пелене, и тогда Клава мотала головой, стряхивая сон…

Когда она вернулась в домик на окраине, там уже никого не было. Старушка-хозяйка сказала, что девчата рано утром ушли на вокзал, чтобы сесть на поезд и ехать в тот город, в котором были курсы комбайнеров. А Сережа только что отправился в автоинспекцию — сообщить о случившемся.

Клава, захватив рюкзак, отправилась в техникум. Она сама не заметила, как уснула, прикорнув в коридоре на подоконнике в ожидании вызова на экзамен. Разбудили ее девушки, и она полусонная предстала перед экзаменационной комиссией.

Отвечала, а в разгоряченной голове возникали ночные видения: Сережка стукался лбом о печку в припадке пьяного отчаяния; плыла по небу куполообразная вершина Круглой горы; с какой-то огромной высоты видела крохотную трехтонку и маленький, как точка, огонек костра возле нее…

Ее ответы были похожи на бред, и экзаменаторы только плечами пожимали: как мог Афанасий Ильич Волнов, хорошо известный в округе учитель, выпустить такого недоросля, да еще родную дочь. Педагогическая загадка!

Девушки привели ее в общежитие, устроили на койку. Клава легла навзничь и устало подумала: «Все! Ну и ладно! Поеду домой. К папе». И тотчас же провалилась в какую-то черную мглу.

Проснулась она рано. Посапывали девушки на соседних кроватях. На желтых половицах светлели квадраты — свет уличного фонаря. В дальнем углу осторожно возилась мышь. За окнами — ни звука. Все спят, не спит только мышь. Спят экзаменаторы, спят девчата-комбайнерки в вагоне где-то далеко отсюда, спит Сережка, спит мрачноватый автоинспектор с вездехода. Она одна, да еще вот мышь…

«А домой я не поеду! — неожиданно даже для себя решила Клава. — С какой стати? Пойду на завод, куда-нибудь устроюсь. Надо узнать, где у них отдел кадров. Потом — вечерний техникум. Там не хуже дневного. Вот и все. Решено».

После всего, что случилось вчера, она чувствовала себя очень сильной и крепкой. «Хуже не будет, а это все я уже могу!» — подумала Клава и тихонько засмеялась: как там ни говори, а первый день самостоятельной жизни провела неплохо. Рассказать папке, так, пожалуй, и не поверит…