2. Высшее техническое

2. Высшее техническое

Ночью позвонили из редакции. Дежурная стенографистка Лида, девушка обычно малоразговорчивая и застенчивая, несколько минут болтала о том о сем, нанося явный ущерб лицевому счету редакции на междугородной телефонной станции. Потом перешла к делу — редакция просит сделать зарисовку на тему «Институт на заводе».

Не улыбается? Почему? Если бы она умела хоть капельку писать — непременно занялась бы такой темой. Да потому, что сама учится в девятом классе вечерки и знает, что это такое — работать и учиться. А в вечернем институте, надо полагать, и того труднее. Ни на танцульки сходить, ни картину посмотреть. Всех подруг растеряла, смеяться совсем разучилась. Знал бы кто, как каждый вечер подмывает бросить все к шутам и зажить по-человечески. Лида даже расчувствовалась: жизнь коротка, пройдет быстро, а что увидишь? Только бы и пожить, пока молода…

Пробормотав что-то подбадривающее, я положил трубку и призадумался. Стало досадно, что хорошую, интересную тему нашел не сам, а подсказали из редакции. Вечерний филиал Челябинского политехнического института существует, а я ничего путного о нем не писал, ограничился равнодушной информацией о первых днях учебы.

А ведь явление для Миасса такое, что заслуживает большего. Там происходят какие-то значительные события, должны быть интересные люди. Вероятно, за создание филиала пришлась долго и упорно бороться. Права Лида — надо немало душевной силы, чтобы добровольно, без принуждения, обречь себя на почти аскетический образ жизни, на бессонные ночи, на годы уплотненного до предела времени. Любопытно знать, как это у них получается, у студентов-вечерников.

Постепенно разгорался интерес к теме. Утром я уже входил в отдел технического обучения, который в течение нескольких лет был своего рода штабом борьбы за создание в Миассе филиала института.

Помещался отдел в бараке — низком, приземистом здании неказистого вида, построенном еще в первые годы существования завода. Теперь таких уже не строят. Однако внутри барака, в комнатах — чисто и опрятно. Стены пестрят самыми разнообразными плакатами на технические темы. Места на стенах не хватает, и плакаты, сшитые в пачки, развешаны на специальные крючки.

Посреди одного из кабинетов стоит махина автомобильного двигателя. Вернее — половина двигателя, потому что он распилен вдоль оси. Стальные внутренности открыты взору. Словно застыли половинки поршней. Замер, не довершив оборота, массивный коленчатый вал. Здесь есть что посмотреть….

А рядом в витринах в музейном порядке выставлены образцы руды, чугуна, стали, формовочных песков, инструмент, приспособления, мерительные приборы. На щербатых классных досках, точно белые оспы, остались несмытые следы мела. Учебные столы украшены чернильными пятнами, а кое-где и следами перочинного ножика. Совсем как в школе.

Впервые пришлось мне столкнуться с этой малоизвестной стороной многогранной жизни завода — с поставленным на широкую ногу делом подготовки и переподготовки заводских кадров и младшего командного состава. А ведь судьбы многих тысяч людей решаются здесь. Здесь они впервые приобщаются к теоретическим основам промышленного труда, получают и повышают свою квалификацию. Здесь окончательно определяется жизненный путь многих людей. В учебных кабинетах неказистого барака я ощутил, как серьезно, деловито и усиленно учатся наши люди.

Как летопись борьбы за создание вечернего института из шкафа извлекается довольно пухлая папка с документами. Чего только здесь нет! Обширная переписка с министерствами — своим и высшего образования, с Челябинским политехническим институтом, протоколы рабочих собраний, требующих открытия филиала, заявления отдельных рабочих и служащих об этом же, скрупулезно обоснованные докладные записки, — все это сохранено на память грядущим поколениям. Три долгих года длилась борьба, три года доказывалась необходимость создания института на заводе.

Завод нуждался в своих, местных руководящих технических кадрах. Дело в том, что многие из основателей завода — московские инженеры и техники стремились вернуться в Москву. Москвичи хотели иметь замену, миассцы хотели стать такой заменой. Вот почему, когда еще только начались разговоры об организации вечернего филиала, в отделе технического обучения уже лежало более ста заявлений.

Первым в пачке лежит заявление Геннадия Головачева. Заведующая ОТО так характеризует его:

— Самый настойчивый. Зачислили без экзаменов — отличник техникума, фронтовик, член партии. Если уж писать, так о нем — типичнейший человек…

Понятно, что я прежде всего отправился на поиски Головачева.

Тихо под черными сводами литейного цеха. Тихо, темно и пустынно: рабочие ушли в столовую обедать. Только и слышно, как где-то вдали звонко постукивает молотком дежурный ремонтный слесарь — торопится наладить станок к концу обеденного перерыва. Да еще мощно гудят неугасимые электропечи. Вот и нее звуки.

— Головачев Гена? А вон он, у контрольного стола, — показывает один из рабочих.

Окованный листовым железом низенький контрольный стол по колено врос в черную рассыпчатую формовочную землю. Подле стола — согнутая фигура молодого парня в брезентовой робе. Он сидит на бракованном топливнике — массивной чашеподобной отливке, одной из частей газогенераторного устройства автомобиля. Сидит, навалившись на левый локоть и правой рукой придерживая книгу. Под локоть, чтобы было помягче, подложены громадные брезентовые рукавицы, а в руке — короткий красный карандаш.

Не совсем обыкновенно видеть в цехе углубленного в чтение человека, и я с минуту медлю, присматриваюсь к нему. Широкие брови нахмурены, рука то и дело что-то подчеркивает в книге. Иногда Головачев поднимает голову и, прикусив губу, вглядывается в темную глубину цеха невидящими глазами — надо полагать, старается покрепче запомнить прочитанное.

Неудобно в такую минуту отвлекать человека, но — что делать? Подхожу. Головачев поднимает голову. Лицо у него темное, опыленное формовочной землей, и от этого глаза кажутся неестественно блестящими, словно у актера, загримированного перед выходом на сцену.

— Беседовать? О чем? Ведь я — контролер, не производственник, — недоуменно спрашивает Головачев. — Обычно пишут о производственниках…

Но, покорившись необходимости, он расстегивает куртку и в специально пришитый большой внутренний карман укладывает книжку. Успеваю заметить: Ленин «Что делать?».

— Сегодня семинар по основам ленинизма — вот и ухватываю свободные минуты. Не хочется ударить лицом в грязь перед молодежью, не полагается коммунисту, — поясняет Головачев, словно несколько смущенный тем, что его застали за штудированием в таком малоподходящем месте. — Так что же вы хотели узнать?

Самое трудное в корреспондентской работе, на мой взгляд, — сломать ледок, всегда возникающий при начале разговоров с незнакомым человеком. С иными это достигается легко, разговор получается непринужденный, материал, что называется, идет «полным ходом». Но встречаются и такие, которые до самого конца беседы чувствуют себя стесненно, говорят о себе неохотно, каждое слово взвешивают и норовят заглянуть тебе в блокнот: то ли записал корреспондент, не исказил ли чего-нибудь. Каков-то будет Головачев?

Я говорю, что редакцию интересует, как начали учебу автомобилестроители в институте, каковы их первые впечатления. И вообще было бы неплохо, если бы он немножечко рассказал о себе — биографические данные мне помогут…

— Помогут, не помогут, а разговаривать, как видно, придется долго, — вздыхает Головачев. — Надо поудобнее место найти, — решает он, и мы выходим из цеха.

Осень кончается. Небольшой скверик подле литейного цеха весь устлан бурой опавшей листвой. Листья кружатся в воздухе, потревоженные ветром, поднимаются до крыши и, втянутые могучим дыханием цеховых вентиляторов, исчезают в темной глубине. Кажется, что это стая вспугнутых птиц поднялась с земли и, трепеща крыльями, устремилась к своим гнездам.

Головачев рукавицами смахивает со скамейки песок и листья, и мы усаживаемся.

Родился Головачев в Сибири, в степном городке Ачинске, в рабочей семье. Кончил семилетку, поступил в сельскохозяйственный техникум. В 1941 году закончил его с отличием. На руках была путевка в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. Но сразу после выпускного вечера началась война. Головачев переложил путевку и диплом из ящика стола в материнский сундук с семейными реликвиями и пошел в военкомат. Добровольцем уехал на фронт.

Все, чем жил и дышал, все планы и замыслы, и радость открывшейся жизни, и первая любовь — все сразу, за один день, отодвинулось куда-то вдаль, стало второстепенным. Главное дело — воевать, защищать свой дом, свою Родину. Не было на свете ничего важней, значительней, необходимей, чем вот это! Так он рассудил, так и поступил.

Головачев только разводит руками, когда слышит просьбу рассказать о своей военной жизни.

— Воевал, как все. Водителем танка. Старшим сержантом. Ну, еще запишите — часть наша была гвардейская…

По тону чувствуется, что он очень гордится тем, что служил в гвардейской части.

Через шесть лет Головачев демобилизовался. Фронтовой товарищ уговорил поехать на Южный Урал: мол, красивейшие места. Места и в самом деле оказались красивыми, но фронтовой товарищ — славный, компанейский парень там, на фронте, здесь, в родных местах, как-то потускнел и поблек.

— Некрасивый человек оказался, — неохотно говорит Головачев и явно уклоняется от разговора на эту тему. По всему видно — неприятно вспоминать этот эпизод своей жизни.

А эпизод, должно быть, интересный — конфликт между двумя фронтовыми друзьями. Но расспрашивать поподробней не позволяет совесть, остается только делать предположения… Что ж, бывало в Миассе в послевоенные годы и это: хороший солдат, прекрасный товарищ, боевой, смелый человек, вернувшись в семейный мирок, вдруг пасовал, подпадал под власть своей не в меру рачительной мамаши или женушки. Видимо, что-то подобное произошло и с фронтовым другом Головачева.

Геннадий стал жить один и все не мог решить, как устраиваться дальше.

Из Ачинска прислали диплом техникума, пожелтевшую от времени путевку в Тимирязевскую академию. Но Головачева уже не влекло сельское хозяйство. Надо было выбирать другой институт — технический. Какой?

И вот в этот-то час раздумий и колебаний по цехам разнесся слух, что на заводе организуется вечерний филиал Челябинского политехнического института. «То, что нам надо!» — сказал Головачев.

Утром он был в отделе технического обучения — там принимали заявления, пока не был создан деканат. Зачислили без экзаменов, помог диплом с отличием…

Трудно ли учиться? Было бы не так трудно, если бы не десятилетний перерыв. В этом перерыве — годы военной жизни, работа на производстве, курсы мастеров технического контроля, большая пропагандистская работа в партийной организации. Десять бурных, кипучих лет! Многое из того, что получил в школе и техникуме, позабылось. Порой кажется, что память ничего не удержала, что никогда и не учил такой предмет. И приходится восстанавливать, рыться в учебниках, консультироваться. Отметки? Не так уж плохо для начала: основы марксизма — 5, начертательная геометрия — 5, высшая математика — 4. С английским похуже — 3.

Настроение? Настроение отличное, все решилось хорошо. С чего бы ему быть плохим?

— Ведь каждый из нас задумывается над жизнью. Я тоже раздумывал, как говорят, философствовал: зачем ты существуешь, человек? Видимо, затем, чтобы дать обществу все, на что ты способен, и вместе со всеми людьми, своими товарищами, двигаться вперед к тому, что нами еще не освоено и не познано. А много ли ты дашь, если ты недоучка? Только свою мускульную силу. А чувствовал, что способен на большее… Такова была моя, так сказать, теоретическая база. А если обратиться к области чувств, то, честное слово, даже сердце ныло, когда думал об учебе! Не знаю, откуда и почему, но мне с детства так сильно хотелось учиться, как хочется пить в жаркий безветренный день…

В глубине литейной поет сирена, возвещая конец перерыва. Мы идем в оживающий цех. Уже поднялась и волной проходит по цеху дробная стукотня формовочных станков. Двинулись в бесконечный замкнутый путь литейные конвейеры. Мощно и прожорливо всасывают воздух квадратные пасти вентиляторов.

Головачев надевает свои великаньи рукавицы и начинает ворочать тяжелые отливки. Топливники, похожие на черные колокола, гулко позванивают под его руками…

…Шли годы. Порой в газетах печатались заметки о работе вечернего института, и неизменно фамилия Головачева упоминалась первой — «студент Головачев хорошо сдал экзамены, отлично закончил очередной курс…»

Припоминалась встреча в литейной с коренастым пареньком в брезентовой робе, и я с удовольствием думал: молодец студент Головачев! Не только отлично учится, но еще и работает в особенно трудных условиях.

Прошло пять лет. Институт вступил в шестой год работы. Захотелось встретиться с Головачевым, посмотреть на него, расспросить, как он живет. В заводском парткоме сказали, что Головачев работает уже не в литейной, а конструктором в модельном цехе.

— Видимо, создали условия, чтобы полегче было учиться и работать. Гена того заслуживает, — заметила заместитель секретаря парткома М. Князева.

В самом деле, вполне заслуженное внимание — учится человек упорно и хорошо. Надо ему помочь, тем более, что последний курс, предстоит защита диплома.

Но, к удивлению, в модельном цехе Головачева не оказалось.

— Понимаете ли, какое дело… — несколько смущенно объяснил один из конструкторов. — Гена числится в нашем бюро, и в самом деле вот уже год, как работает на народной стройке.

— Где?

— Дом строит себе наш цех. Вот Геннадий и пожелал работать там. Неважно у него с квартирой, знаете ли…

— Но ведь он же не архитектор…

— А там и не надо быть архитектором. Там руки нужны.

У собеседника слегка смущенный вид, словно он чувствует себя в чем-то виноватым. Никак не могу сообразить, в чем тут дело. Уже потом выяснилось, что на строительство цехового дома полагалось ходить работать по очереди, на неделю, на две. Но не очень-то хочется менять спокойную, «непыльную» работу в конструкторском бюро на тяжелые обязанности строителя. Головачев, выручая более изнеженных товарищей, добровольно на целый год обрек себя на все трудности строительного труда.

Дом модельщиков строился на громадном пустыре, отделяющем поселок автомобилестроителей от поселка станции Миасс. Там, у самого подножия Ильменского хребта, уже стоял целый городок двухэтажных белоснежных домов. Очень простые тго архитектурному оформлению, они тем не менее носили отпечаток какой-то особенно тщательной, «хозяйской» отделки.

В окнах виднелись чистенькие занавески, цветы на подоконниках. В глубине комнат оранжевые и зеленые абажуры. А рядом, под этими уютными окнами — строительный хаос: разрытые траншеи фундаментов под новые дома, холмы вывороченной земли, штабеля леса, кирпича, асбофанеры, и над всем этим — грохот бетономешалок, журавлиные силуэты подъемных кранов.

За народной стройкой — широкая панорама Ильменского хребта. Темный лес, которым он обтянут от подножия до самой макушки, перечеркнут светлой зеленой линией — просекой электропередачи. Столбы форсируют гору прямо в лоб, карабкаются на вершину и кончаются там, у небольшого белого строения. Над домиком — высокая ажурная мачта, верхний конец которой венчают характерные телевизионные антенны. Это — построенный радиолюбителями автозавода телевизионный ретранслятор. Тоже объект, достойный корреспондентского посещения.

Дом модельщиков еще не достроен. Он выделяется среди своих собратьев тем, что выше их на целый этаж, и еще тем, что его неоштукатуренные стены невероятно пестры. Серая полоса шлакоблоков сменяется красной полосой кирпича обыкновенного, а повыше всю стену пересекает нежно-кремовая полоса кирпича силикатного. Рисунок стен свидетельствует о том, как неравномерно, с какими трудностями поступали материалы.

Размышляя о трудностях народной стройки, хожу по неотделанным квартирам. Неоштукатуренные, загроможденные подмостками, ящиками с растворами, с дощатыми зыбкими трапами вместо лестниц, они производят мрачное впечатление. Просто не верится, что в этих темных коробках будут чистенькие, светлые и уютные квартиры. Да, чудесная это профессия — строитель!

В одной из квартир слышится тихая и какая-то уж очень сердечная песенка про тропинку милую, которая бежит куда-то вдаль. Поют девушки в темных комбинезонах, забравшись под самый потолок просторной комнаты, ловко нахлестывая раствор на обитую дранкой стену. Но вот песня оборвалась и сверху донесся ласково-воркующий девичий голосок:

— Геннадий Петрович, вы где? Будьте добреньки, прибавьте нам растворчику…

Потом слышится смешливое фырканье: непривычно девчатам, только-только закончившим строительное училище, иметь в своем распоряжении вспомогателя — взрослого дядю, «без пяти минут инженера». Да, это он самый — Геннадий Головачев, в такой же брезентовой робе, как и тогда, когда я встретился с ним в литейной. Только на этот раз его роба более светла — темную формовочную смесь заменила красная кирпичная пыль и белые известковые пятна.

— Да что вы, девчата, за окно, что ли, раствор кидаете! Не натаскаешься на вас, — добродушно ворчит он и отправляется на двор, к растворомешалке.

Потом осматриваем квартиру. Комната, большая кухня, коридор, кладовая, ванная.

— Больше мне и не нужно, — говорит Головачев. — Семья у меня небольшая, вполне хватит.

Мы располагаемся на перевернутой ванне и начинаем разговор.

— Да, за пять лет много воды утекло. Женился, приехала мать, вот и пришлось заняться квартирными делами. Интересно у меня получается: пять лет тому назад задумал учиться — и словно нарочно для меня организовали вечерний институт. В прошлом году крайне нужна стала квартира — развернулась народная стройка. Работы я не боюсь, вот и включился… Конечно, доволен — буду жить в хорошей благоустроенной квартире. А вдобавок изучил две новые специальности — каменщика и печника. Можно было изучить и вон их дело, — Головачев кивнул в сторону девчат-штукатуров, — да уж ладно, хватит. Все равно штукатуром работать не придется — скоро диплом.

— Как успехи в институте?

— Да как будто бы все в порядке. Последнюю курсовую работу — проектирование мостового крана — сдал на пятерку.

— И что же, трудновато пришлось в эти пять лет? — срывается с языка стандартный вопрос, который обычно задают вечерникам.

Головачев долго молчит, размышляет.

— Видите ли, все зависит от точки зрения на существо жизни. Для тех, кто считает учебу каким-то посторонним, привходящим элементом человеческой жизни, — для тех, конечно, трудновато. А если учеба и работа являются основным содержанием твоей жизни, если сам процесс учебы и работы доставляет удовольствие и радость — тогда ничего особо трудного нет.

Я вспоминаю стенографистку Лиду и ее сетования на короткую жизнь: молодость пройдет, не поживешь…

— «Не поживешь»… — ворчит Головачев. — Кто что понимает под жизнью, вот в чем вопрос. Да, конечно, совмещение учебы с работой — дело трудное, но посильное. Танцульки придется позабыть. Но зато получаешь настоящую жизненную закалку. Посмотрите на меня — разве я похож на изнуренного непосильным трудом человека? Здоров, крепок, бодр…

Действительно, вид у Головачева самый цветущий. А ведь все это время он шел в жизни по линии наибольшего сопротивления и выбирал такую линию сам. Началась Отечественная война — добровольцем уехал на фронт. Захотел учиться — не поехал в институт, а стал учиться в вечернем. Понадобилась квартира — встал в один строй с рабочими на народной стройке и выстроил себе квартиру, можно сказать, собственными руками.

Смотришь на открытое лицо Головачева, в его ясные глаза и невольно думаешь, как отчетливо в нем проступает то новое, чем будет определяться жизнь коммунистического общества и характеры его членов — одинаково любовное отношение к физическому труду и к труду умственному. По всей вероятности, так она и будет стираться — грань между трудом умственным и физическим — воспитанием таких вот людей.

Пожимаю крепкую мозолистую руку и ухожу из этого недостроенного дома, в котором, как в капле воды, нашли свое отражение некоторые характерные проявления нашей советской жизни.

Через несколько месяцев мне пришлось заглянуть в институт. Был вечер, на заводе кончилась смена, и проспект имени Сталина, главная магистраль поселка уральских автомобилестроителей, переполнен людским потоком. Вдоль проспекта вспыхнула гирлянда плафонов, и тотчас поперек асфальтированных тротуаров пролегли темные тени деревьев рассаженного по всему проспекту сквера.

Светились огнями окна четырехэтажного голубоватого здания, чуть отступившего от проспекта. Шумная гурьба школьников появилась в главном подъезде и, потрясая сумками и портфелями, разбежалась по ярко освещенным улицам. А к этому же подъезду степенно шагают взрослые «дяди». Некоторые успели переодеться, а большинство — в обычных рабочих куртках, в каких были в цехе. Студенты! Как они не похожи на тех, которых мы привыкли видеть до сих пор!

А преподаватели? Ничего общего со сложившимся в нашем представлении образом педагога. Разве определишь сразу, кто этот паренек в простой рабочей куртке? От нее еще веет запахом металла и угля, запахом цеха. Он поднялся на крыльцо, вошел в вестибюль и, кажется, должен подниматься по лестнице в верхние этажи, как все студенты. А паренек поворачивает направо, в деканат. Значит, преподаватель!

А вот этот солидный мужчина с посеребренными висками? Уж он-то, наверное, свернет в деканат, у него самый что ни на есть педагогический вид. Но нет, солидный мужчина грузной поступью шагает по лестнице к аудиториям. Значит, студент.

Да, в вечернем филиале явно смешались понятия о чинах и возрасте. В штате института насчитывается только около десятка освобожденных преподавателей, остальные — работники автозавода, специалисты из цехов. Это люди, ежедневно и ежечасно связанные с живой практической деятельностью завода, отлично знающие, какого рода знания нужны студентам, ежедневно, ежечасно связанным с заводской жизнью. В этом — первое и немалое преимущество вечерних институтов перед иными высшими учебными заведениями.

В большой комнате деканата шумно. Собрались все преподаватели — и штатные, и совместители, но разговоры идут отнюдь не на педагогические темы. В одном углу продолжается еще начатый в цехе производственный спор, в другом пишется записка об отпуске каких-то материалов, в третьем совершается еще какая-то деловая операция. Производственная жизнь продолжается и здесь, в храме науки…

В вестибюле пронзительно и громко гремит колокольчик, но, вопреки ожиданию, на него никто не обращает внимания: детский.

Вслед за ним прозвучал басовитый голос другого звонка, и тогда все поднимаются с мест: «Наш!» Деканат пустеет…

Декан И. Н. Аринин рассказывает о сегодняшнем дне института. Нынешний учебный год — особенный для филиала. Прошел шестой набор, и теперь институт укомплектован полностью: насчитывает 450 студентов, работают все шесть курсов. Состоялся первый выпуск — 56 автозаводцев получили звание инженеров: механиков по станкам и инструменту, конструкторов по автомобилям, механиков по машинам и технологии литейного производства. Кто они, эти люди, получившие высшее техническое образование в нашем бывшем захолустье?

Рабочего-автоматчика цеха нормалей Завдята Ганеева я знаю давно. Познакомились мы с ним, когда он, закончив вечернюю школу с серебряной медалью, поехал в Златоустовский консультационный пункт Московского политехнического института поступать на заочное отделение. Приняли его туда без экзаменов. Впоследствии Ганеев перевелся на вечернее отделение Челябинского института, и вот теперь — инженер-механик по станкам и инструменту.

Среди окончивших институт — сын миасского старателя, строгальщик Михаил Ильин. У него тоже был нелегкий путь к высшему образованию: семилетка, вечерний автомеханический техникум, вечерний институт — десять лет учебы, совмещенной с трудом на производстве. Теперь Ильин — старший инженер технологического отдела. Характерно, что вместе с ним, рука об руку, училась и закончила техникум и институт его жена Татьяна Григорьева.

Закончили институт слесарь по ремонту электроприборов энергоцеха В. Егоров, технолог В. Кривоногова, начальник экспериментального цеха А. Казак, начальник участка цеха шасси А. Тырычев.

Груда свернутых в трубки чертежей и папок в коричневых переплетах лежит на одном из столов в деканате. Это — дипломные проекты новых инженеров. Они отличаются одной особенностью — почти все представляют несомненный интерес для производства. Готовясь к защите диплома, студент, а ныне инженер-конструктор, М. Бижов серьезно и вдумчиво разработал новую технологию изготовления колпачковых гаек — не высверливанием, а выдавливанием. Заканчивая свою речь перед экзаменационной комиссией, Бижов твердо и решительно сказал:

— Моя задача — добиться внедрения нового метода в производство.

Правильное стремление: осуществление метода Бижова сулит заводу экономию в несколько миллионов рублей в год!

А как же Головачев? Как закончил шестилетнюю учебу он? У Головачева, как обычно, «все в порядке» — получил диплом с отличием. Его проекты, курсовые и дипломный, посылались в Челябинский политехнический институт, как образцовые по выполнению…

Пройден большой путь. Правда, нельзя еще сказать, что филиал уже окончательно встал на ноги. Многое еще недоделано, о многом надо подумать. Например, филиал размещен в детской школе, негде развернуть учебные, кабинеты и лаборатории, студентам приходится заниматься за детскими партами. Вопрос о специальном здании для института и вечернего техникума решается медленно. Надо решать еще ряд вопросов — о программах вечерних институтов, о специальных учебниках, и многое другое.

Но главное уже сейчас ясно: практика работы Миасского вечернего филиала института со всей очевидностью доказывает, что эта форма высшего образования имеет большое будущее. Глубоко прав Н. С. Хрущев, когда в своих предложениях об укреплении связи школы с жизнью и дальнейшем развитии системы народного образования в стране писал:

«В развитии нашей высшей школы, и в первую очередь технической, надо идти больше всего по линии вечернего и заочного образования».

Так оно должно быть. Так оно и будет.