ДВЕНАДЦАТЬ ВЕДУЩИХ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ДВЕНАДЦАТЬ ВЕДУЩИХ

I

Двери сборочного цеха широко раскрываются. Поматывая головой, выходит запряженный в телегу битюг. В телеге лежит письменный стол и широкое полумягкое кресло. На столе перевернутая вверх дном плетеная корзинка для бумаг.

Рядом со всем этим канцелярским имуществом шагает девушка в фетровой шляпе причудливой формы. Она несет в руках настольную лампу и телефонный аппарат. Шнуры свесились, волочатся по полу, штепсели позвякивают на чугунных плитах, которыми выстлан цех.

Сборщики, оторвавшись от работы, изумленно смотрят на необыкновенное шествие.

— Явление первое! — энергично разводит руками кудреватый слесарь Витя Червоненко, считающий своей непременной обязанностью острить над любым жизненным явлением. — Красавица, ошибку мало-мало даете: здесь цех, а не канцелярия!

Девушка молча наблюдает за разгрузкой.

Рабочие устанавливают стол, кресло и корзинку недалеко от головного участка конвейера. Девушка водружает на стол лампу и телефон. Начинают орудовать монтеры, подключая провода.

— Ребята, не ломайте ваши головы: пригодятся! — кричит неугомонный Витя. — Я уже догадался — перед нами станок усовершенствованной конструкции. Теперь сборка пойдет, только держись! Премиальные нам обеспечены.

Девушка не обращает внимания на насмешки и уходит в заводоуправление доложить начальнику производства Школяру, что его приказание выполнено, обстановка кабинета доставлена в цех.

Школяр, собрав в папку диспетчерские сводки, отправляется на новое место работы. Он сбрасывает кожаное пальто на спинку кресла, берется за край стола, чтобы убедиться, что он поставлен прочно. Затем усаживается, раскрывает папку и погружается в изучение сводок.

Школяр — круглолицый и румяный человек лет тридцати пяти, не по возрасту располневший. У него такие округлые щеки, что студенисто вздрагивают при каждом резком движении. Он умеет доброжелательно, ласково улыбаться и расположить к себе людей, с неизменным добродушием мирит мастеров и контролеров, если они ссорятся в его присутствии.

Миротворческие способности Школяра были известны в заводоуправлении. И когда полгода тому назад надо было решить, кого назначить начальником производства, то назначили Школяра, рядового технолога инструментального цеха, хотя имелись и другие кандидатуры. Бывший директор завода, да и все в заводоуправлении почему-то были убеждены, что Школяр сумеет руководить людьми и уж во всяком случае не допустит конфликтов и столкновений, которые то и дело создавал его предшественник и в которых, откровенно сказать, всем надоело разбираться.

Понятно, что на новом и таком ответственном посту Школяру хотелось показать свои способности во всем блеске, придумать что-нибудь такое оригинальное, необычное, что сразу выделило бы его. И совершенно неожиданно вчера пришла в голову мысль перевести свой письменный стол из уютного кабинета в цех — она ему необычайно понравилась. «То, что надо!» — сказал он сам себе и на другой же день осуществил идею. Даже не сказал ни слова об этом директору: так был уверен, что такая мера понравится и принесет пользу производству.

Когда прошли первые минуты и улеглась некоторая взволнованность, вызванная осуществлением плана, Школяр заметил, что сборщики посматривают на него с удивлением и любопытством. Он встает и подходит к ним:

— Приветствую, товарищи! Как идут делишки?

— Дела как сажа бела, Семен Яковлевич, — хмуро отвечает один из пожилых сборщиков.

— А что такое? — тревожится Школяр.

— Ведущие на исходе, — отвечают ему. — Если не подвезут дюжину — смену не кончим…

— Пустяки! Сейчас разберемся. Будут и ведущие, и все, что нужно, — уверенно обещает Школяр и говорит о том, ради чего подошел, о чем ему думается все это время и чем он все еще взволнован: — Вот я и переехал к вам. Как находите идею? Свежа, а?

Рабочие переглядываются и ничего не отвечают.

— Что же молчите? Одобряете? — еще раз спрашивает Школяр, и по тону чувствуется, что он готов обидеться.

Витя Червоненко улыбается простодушной улыбкой:

— Как же не одобрить-то, Семен Яковлевич? У меня, например, часто не бывает спичек — буду к вам бегать прикуривать.

— Неуместная шутка! — сердито хмурится Школяр и собирается строго прикрикнуть на сорванца. Но не хочется портить себе настроение, и он назидательно произносит: — Производство не место для шуток, товарищи. Продолжайте работу!

Школяр возвращается к столу и углубляется в сводки.

Немножко неприятно, что сборщики так и не высказали своего мнения. Нельзя будет рассказать о том, как одобрительно встретил новую меру рабочий класс. Но, в конце концов, сборщики ничего не решают. Нечего сомневаться, что директор будет доволен, как только увидит его в цехе…

Озаренный мягким светом настольной лампы, массивный письменный стол виден издалека, из всех уголков громадного цеха. Отсвечивает преждевременная лысина на голове склонившегося к папке Школяра. Что и говорить: не очень-то привычная картина в суровой и шумной обстановке. Воздух насыщен запахами металла, ацетона, горячего масла, под потолком раскатывают краны и подъемники, со всех сторон несется визг электродрелей и гайковертов, клекот пневматических молотков, треск испытываемых агрегатов. А тут — стол и зеленый абажур настольной лампы…

Трудовое напряжение на конвейере велико. Идут последние дни месяца, и, как обычно, из конца в конец бегут диспетчеры и мастера с встревоженными и усталыми лицами, с красными от бессонницы глазами. Точно ошпаренный, пронзительно сигналя, мчится кургузый электрокар — везет дефицитные детали на второй участок. Побрякивая инструментом, торопятся озабоченные ремонтники — что-то случилось с прессом на клепке.

Вдали показывается вереница чисто, даже нарядно одетых девушек. На плече у каждой — увесистая железная коробка со сверкающими серебром крепежными материалами: болтами, гайками, шайбами. Они идут друг за другом и очень похожи на черкешенок, возвращающихся с родника с кувшинами воды на плечах.

Школяр оглядывает процессию и одобрительно усмехается: «Выкручиваешься, Сюдайкин? Понял, кто у тебя на конвейере сидит? То-то же! Правильно сделал, так и надо: выгнать всех девчонок из канцелярии, пусть хоть нормали потаскают…» Он тут же решает похвалить начальника цеха Сюдайкина за инициативу на ближайшем совещании.

Но довольство исчезает с чисто выбритого лица Школяра, когда он взглядывает на конвейер. Сборка остановлена, конвейер неподвижен. На тележках чернеют полусобранные агрегаты. Школяр чувствует досаду: дернул же черт кого-то остановить конвейер как раз в тот момент, когда он перебазировался в цех! Что у них там случилось? Почему Сюдайкин не докладывает?

Высокую фигуру Сюдайкина Школяр замечает вдали, на другом конце цеха. Тот медленно идет вдоль конвейера, поминутно останавливаясь и разговаривая с рабочими. Длинные руки то и дело взлетают вверх, как крылья мельницы: так горячо он втолковывает что-то людям.

«Чего он там развоевался?» Школяр нетерпеливо ждет, постукивая пальцами по краю стола. А пока ждет, на его глазах происходит невероятное: конвейерные тележки начинают двигаться обратно. Это похоже на насмешку: он, Школяр, здесь, непосредственно на производстве, а кто-то осмелился не только остановить конвейер, а еще и дать ему обратный ход. Нет, он никому не позволит над собой издеваться!

Школяр хочет бежать к Сюдайкину, но в это время пронзительно звонит телефон, только что подключенный монтером, и Семен Яковлевич машинально хватается за трубку.

— Начальник производства Школяр слушает.

У телефона директор Невзоров. Он сейчас спросит о ходе сборки, а что ему отвечать? Полусобранные агрегаты медленно ползут обратно, Школяру даже кажется, что рабочие начали их разбирать, а почему они это делают — понять невозможно.

— Я вас слушаю, Иван Трофимыч, — стараясь говорить спокойно отвечает Школяр, с тревогой ожидая вопросов.

— Почему долго не отвечали? — Признак нехороший — директор говорит в повышенном тоне. Школяр хочет сказать, что телефон был выключен по случаю его переезда в цех, но не успевает. Из телефона несутся уже другие вопросы: как идет сборка, сколько сняли после обеда, на конвейере все нормально?

Да, директор зол, нервничает. Что ему ответить? Широкими взмахами руки Школяр пытается подозвать к себе Сюдайкина: может быть, удастся передать горячую трубку этому верзиле. Но Сюдайкин стоит спиной и ничего не видит, а кричать бесполезно и уже некогда. Школяр слышит тяжелое дыхание директора, ожидающего ответа. Нерешительным голосом произносит:

— Не совсем нормально, Иван Трофимыч…

Видимо, Невзоров наклонился к микрофону совсем близко — таким напряженным и звенящим стал его голос:

— Что? Остановились? Да отвечайте же, черт возьми!

— Обратно пошел, — чуть ли не шепотом произносит Школяр.

— Что? Кто обратно пошел?

— Конвейер обратно пошел… — еле выговаривает Школяр.

— Ну, знаете! Положите трубку! Я сейчас приду.

Школяр послушно кладет трубку и оглядывается: в цехе, все так же ярко освещенном, словно потемнело, все выглядит мрачно, как в подземелье. Сюдайкин все еще машет руками, и Школяр бежит к нему.

— Какого черта! — кричит он, задыхаясь. — Прекратите это безобразие!

Сюдайкин оборачивается, узнает Школяра и молчит: случилось что-то серьезное, если всегда добродушный и ласковый Семен Яковлевич даже побледнел от гнева. Сюдайкин — работник молодой, старательный, но на редкость тугодум. Он не умеет быстро и находчиво ответить, когда ему задают неожиданный и не совсем понятный вопрос. Какое безобразие надо прекратить? Что так рассердило Школяра? Сюдайкин оторопело и молча смотрит на сочные губы начальника производства.

— Почему у вас конвейер пошел обратно? — спрашивают эти губы.

— Мы прогнали вперед, Семен Яковлевич, чтобы… — выдавливает из себя Сюдайкин. — Чтобы, значит, снять, которые готовые. Которые, значит, неготовые мы теперь обратно гоним… То есть на место ставим: сначала туда, потом сюда. Ведущих нету, Семен Яковлевич…

Сюдайкин мямлит еще. А Школяр уже досадует: «Боже, как глупо получилось!»

— Туда — сюда, туда — сюда! Недаром вы Сюдайкин! — раздраженно бросает он и идет обратно к столу.

Вот до чего доводит штурмовщина — ум за разум заходит, человек перестает понимать самые простые вещи. Ведь все ясно, прогнали конвейер вперед, чтобы снять собранные агрегаты, а потом те, которым не хватило ведущих шестерен, вернули обратно. Только и всего. А ему померещилась разная чертовщина, закатил истерику. А как глупо ответил Ивану Трофимовичу! Он идет сюда. Что теперь будет? Почему нет ведущих? Термический цех выдал 72 штуки — вот она, сводка. Должно хватить на весь дневной график, а поработали только полсмены…

II

Первым обнаружил нехватку ведущих шестерен мастер механического цеха Михаил Фомич Горюнов. Горюнов — многоопытный производственник, тертый и перетертый разными цеховыми неурядицами, но и у него захолонуло сердце, когда он установил, что на сборку отправлено только 60 ведущих из 72, полученных из термички.

Он водружает на нос старенькие очки со спаянными оглобельками и еще раз просматривает документы. Михаилу Фомичу лет за пятьдесят, виски густо затянуты сединой. Седые усы шевелятся, как у таракана, — старик нервно жует губами, он по-настоящему и глубока встревожен. Так и есть — в одной из бумажек в графе «Задержано ОТК» стоит цифра 12.

«Опять!» — с тоской думает Горюнов и смотрит вдоль пролета туда, где виднеется стол контролера. Предстоит ругань, а больше всего на свете Михаил Фомич не любит ссориться, по характеру он человек добрый и покладистый. Уступит, сдастся, лишь бы только избежать перебранки. Но тут дело такое, что разговора с контролером никак не избежать…

Тяжело вздохнув, Горюнов снимает очки. Протирает их долго, тщательно, оттягивая неприятную минуту и, еще раз вздохнув, мелкими шагами семенит к контрольному столу.

Григорий Силачев сидит на большом железном ящике, закрытом на замок, — изоляторе брака. Он видит Горюнова и устало усмехается: ну, этот-то не больно страшен, разговаривать долго не придется! Горюнов — ровня, мастер, выстоять против его натиска — пустяковое дело. Вот когда прибегут товарищи чином повыше, вот тогда собирай нервы в кулак и держись! А они прибегут, непременно прибегут, Горюнов — их первый вестник…

— Фокусничаешь? — спрашивает Горюнов, боком становясь против Силачева и заталкивая руки поглубже в карманы.

— Добрый день, Михаил Фомич, — здоровается Силачев. — Прекрасная сегодня погода, не правда ли?

— Ты смехулечки оставь! Оставь, говорю! — сердится Горюнов.

— Пожалуйста. С удовольствием! — соглашается Григорий.

Несколько мгновений они молча смотрят в разные стороны. Силачев со скукой ждет, что еще скажет старик. Горюнов уныло завидует контролеру: сидит, как идол, на своем престоле-изоляторе и горюшка ему мало. Ни просить, ни кланяться! Вот жизнь у человека!

Вздохнув, Горюнов с укором спрашивает:

— Сердце у тебя есть, Алеша?

— Я не Алексей, а Григорий. Григорий Алексеевич, — наставительно поправляет Силачев.

Не мудрено и спутаться: у Силачева в цехе много прозвищ. Девчата зовут его Алексеем Ивановым — уж очень похож он на артиста, исполнявшего главную роль в картине «Падение Берлина». Такой же высокий, плечистый, с могучей шеей, с широким крупным и таким же курносым лицом. Одно отличает его от артиста — у Силачева нет левой руки. Потерял он ее в боях на Курской дуге. Поэтому-то он, большой и сильный, вынужден работать на сравнительно легкой должности технического контролера.

Те, кому приходится сталкиваться с Григорием по служебным делам, зовут его иначе: каменным идолом. Силачев непоколебим, когда приходится из потоков, текущих к сборочному конвейеру, удалять бракованные детали. Вырвать из его большой руки дефектную зубчатку труднее, чем, положим, слону пролезть в игольное ушко.

Горюнову это хорошо известно, но другого выхода у него нет, и он продолжает попытку:

— Ладно, Григорий, так Григорий. Сердце у тебя есть, Григорий Алексеевич?

— Неужели потерял? — Григорий озабоченно щупает левую сторону груди. — Нет, кажется, тут еще…

— Ты смехулечки свои брось! Брось, говорю! — сердится Горюнов. — Двенадцать ведущих опять в сундук закрыл?

— Закрыл.

— По какой причине?

— Искривление зуба.

— А ты проверил? Каждую проверил?

— Само собой. Не в бирюльки играю, а на производстве нахожусь, — на этот раз серьезно, даже с горечью отвечает Григорий.

Горюнов молчит. Можно, конечно, потребовать, чтобы проверил еще раз, но какой смысл контролеру врать? Искривление зуба — изъян явный и непоправимый. Шестеренкам одна дорога — в вагранку, на переплав. Безнадежное дело уговорить Силачева. Будь он на его месте — и он поступил бы так же. Но все же… И Горюнов устало говорит:

— Послушай-ка, Григорий Алексеевич… Гриша… Может быть, ничего, а? Может, отклонение — пустяк? Сойдет как-нибудь?

Силачев молча качает головой.

— Выдай, Гриша, а? Сам знаешь — положение серьезное. Сборка останавливается. Ты знаешь, что мне за это будет?

— Знаю, Михаил Фомич. И все же напрасный разговор…

— Эх, ты! Правильно народ говорит: каменный ты идол! — грустно произносит Михаил Фомич и уходит, сгорбившись и поникнув.

Силачев смотрит ему вслед. Жалко старика: ветеран завода, поседел в этих стенах, у этих станков, которые знает, как свою задубелую ладонь. Но делать нечего: прохлопали станочник и наладчик, недосмотрел кто-то из мастеров, а отдуваться придется старику — его смена. Нетрудно догадаться, что произойдет через полчаса: остановится сборка, побегут диспетчеры, мастера, появится всякое начальство. Будут требовать, ругать, угрожать всякими карами…

Но попробуй, поставь такие шестеренки в агрегат — размелют, раскрошат, разобьют все, сопряженное с ними, получится металлическая каша. И выхода следующей партии шестерен нельзя ждать раньше следующего утра. Процесс закалки длится двадцать четыре часа…

О себе Силачев не думает, хотя и ему предстоит кое-что пережить. Не привыкать! Он только кладет к себе поближе зубометр. Пригодится!

III

Директор Невзоров на заводе недавно. Многое ему не нравится здесь. Человек он опытный и знает: порядок наводить надо, но делать это без горячки, сильно и последовательно. А пока исподволь изучает людей…

Он шагает по механическому цеху и присматривается к спутнику. Не нравится, определенно не нравится ему добродушный лысый Школяр. Надо же умудриться выкинуть такую штуку — вместе со своей канцелярией переселиться на главный конвейер! И мусорную корзинку не забыл, канцелярская душа! Насмешил весь завод и теперь довольнешенек: большое дело сделал, сомкнулся с производством, поправил положение… А до сих пор не догадался узнать, почему задержаны двенадцать ведущих шестерен….

И еще этот работяга из технического контроля, о котором только и слышишь: Силачев задержал, Силачев не дает, не пропускает. Тоже деятель: в самые напряженные дни задержал ведущие. Сегодня 28-е число, а 31-е выходной день. План трещит, дорога каждая минута. Как хочешь, так и выкручивайся, директор.

Сконфуженный Школяр семенит на полшага от левого плеча директора. Директор взбешен, и лучше всего сейчас молчать: пусть перекипит! На Силачева нарвется — злость сбросит, тогда можно будет доказывать, что идея перебазироваться начальнику производства в цех не так уж плохо, скорее наоборот. А с Силачевым схватка будет — знает он этого верзилу, неприятная личность. Надо бы его убрать, поставить человека покладистей. Может быть, подсказать директору? Вот уж после схватки…

Шуршат кожаные пальто. В отделении тесно, полы пальто задевают маслянистые станины, и Школяр подбирает их, чтобы не запачкать. Невзоров идет прямо и решительно, даже не замечает, что делается с пальто. Школяру почему-то от этого становится не по себе: боже, как он зол, как зол!

На окованном стальными листами столе Силачев перебирает груду мелких шестерен. Он оглядывается на директора, на Школяра и опускает глаза, продолжая ловко орудовать единственной правой рукой.

— Фокусничаешь? — так же, как и Горюнов, начинает разговор Невзоров.

Подняв глаза, Силачев пристально смотрит на Невзорова.

— Здравствуйте, Иван Трофимыч. Что вы сказали?

Губы Невзорова смыкаются так плотно, кажется, что их и не стало на лице. Что это? Отпор? Насмешка? Или контролер в самом деле не расслышал? Смотреть на громадного Силачева приходится снизу вверх — тоже неприятно. Но как бы там ни было, парень прав: тон взят неправильный и его надо менять…

— Ну, здравствуй! — хмуро говорит Невзоров. — Что это ты тут выкаблучиваешь?

— Надо полагать, вы спрашиваете о ведущих, товарищ директор? Да, точно, пришлось закрыть дюжину — искривление зуба.

Как он возмутительно спокоен! И это подчеркнутое «вы»! Раздражение с новой силой охватывает Невзорова. Чинуша! Закрыл шестерни и хоть бы хны! Как будто его и не касается, что месячный план на волоске. Не слишком ли много на заводе людей, равнодушных к делу?

— Ты закрыл! — с силой говорит Невзоров. — А знаешь, что творится на сборке?

— Как не знать — штурмовщина в разгаре… — горько усмехается Силачев. И вдруг, блеснув глазами, в упор говорит Невзорову: — Не вам бы за шестеренками бегать, товарищ директор! Не мальчишка же вы, в самом-то деле!

Это звучит так неожиданно, что Невзоров не сразу может придумать, что сказать в ответ. Кажется, этот верзила совсем обнаглел: разговаривает с директором, как… как с мальчишкой. Что это такое, в самом деле? Так и не найдя ответа, он говорит самым язвительным, уничтожающим тоном, каким только может:

— Вот как! Неужели? Вы так думаете?

— Не один я так думаю — весь завод так думает. Месяц на исходе, пора готовиться к следующему, а о заделах никто не заботится, все за детальками бегают. Пройдет первое число — опять пень колотить будем, раскачиваться придется. Шаг вперед, два назад. Разве это работа?

Голос у контролера негромкий, но довольно раскатистый. Невзорову кажется, что слышат Силачева далеко, слышит весь цех, что станочники остановили работу и прислушиваются к этим горьким и обидным словам. Припоминается, что видел вот этого самого Силачева недавно на собрании партийного актива. Постукивая по трибуне единственной рукой, он критиковал заводоуправление, кажется, довольно резко. Почему-то тогда не обратил внимания, а теперь… Вот ему еще материал для выступления: директор, как мальчишка, бегает за шестеренками. Уж, конечно, не упустит случая, выступит. И будет прав! — неожиданно для себя признается Невзоров. Черт его дернул впутаться в эту глупую историю! Не черт, а этот вот — Школяр. Ну, погоди же!

— Прекратим разговорчики! — строго обрывает он Силачева, чтобы как-то выйти из глупого положения. — Откройте изолятор!

Силачев молчит. Потом с усилием спрашивает:

— Вы приказываете?

— Да. Приказываю.

Силачев смотрит на него тяжелым, свинцовым взглядом. Что ж, раньше бывало и это: старый директор приказывал открыть изолятор, брали бракованные детали и ставили в агрегаты. Считалось, что заводу выгоднее выпустить несколько заведомо дефектных машин, чем не выполнить месячный план. Не беда, если потом будет возврат агрегатов, посыплются рекламации: можно составить акты и продукцию заменить, а на рекламации — юристы отпишутся. Но ведь этот — новый человек на заводе. Неужели и он осмелится? Да что же это такое в самом деле? Ведь он выступал на партийном активе, говорил о высоком качестве, о чести завода. Неужели и этот директор такой же болтун, как и старый?

— Значит — приказано? — охрипшим голосом переспрашивает Силачев. Вот он, тот момент, когда надо собрать нервы в кулак!

— Да. Приказано, — сухо чеканит Невзоров.

Губы у Силачева побелели, под скулами заиграли желваки. Он медленно, очень медленно достает из кармана ключи и соображает: куда идти, когда унесут шестерни? В партком? Вряд ли там осмелятся призвать к порядку нового человека. В лучшем случае — пожурят, попеняют. В горком? Можно и туда. Вот что: напишет он прямешенько в Центральный Комитет, в Москву! Только когда понесут шестерни, надо потребовать, чтобы дали письменный приказ! Да, вот так и будем действовать, Силачев! Нервы, нервы собирай в кулак!

Силачев медленно орудует ключами. Школяр, оживившись, манит к себе стоящего неподалеку Горюнова:

— Парочку рабочих. Понесут на сборку шестерни. Быстро! — шепчет он ему на ухо. Ему хочется засмеяться: кажется, новый директор такой же смельчак, как и старый. Восхитительно поставил на место этого дылду. Надо подсказать, чтобы его вообще убрали отсюда — действует на настроение.

Изолятор открыт. Шестерни ровным рядком лежат на дне ящика. Они омеднены и кажутся отлитыми из червонного золота — так красив их желтоватый мерцающий блеск. Не верится, что эти прекрасные вещи — никуда не годный брак.

— Зубомер! — отрывисто командует Невзоров.

Он наугад вырывает из ряда одну ведущую, делает промеры и откладывает в сторону. Берет вторую, третью, четвертую. Потом отдает зубомер, долго и хмуро смотрит на загубленные детали.

Подходят двое молодых рабочих в черных фуражках с неснятыми еще значками ремесленного училища. Переводя глаза с Силачева на Школяра, со Школяра на Невзорова старший угрюмо говорит:

— Мастер послал. Шестерни велено отнести. — Никто ему не отвечает, и парень, помявшись, начинает ворчать: — Ни тебе заработку, ни тебе чего… Штурмовщина называется.

Дрогнув, Невзоров быстро оборачивается, так быстро, что рабочий оторопело делает шаг назад.

— Кто вызвал? — резко спрашивает директор.

— Я думал, Иван Трофимыч… мне показалось… — бормочет Школяр.

— Вы… — говорит Невзоров и умолкает: не в его привычках ругать подчиненных в присутствии посторонних. В конце концов тут руганью ничего не поправишь. Контролер прав — надо создавать заделы.

— Изолятор можно закрыть, Иван Трофимыч? — спрашивает Силачев. Теперь он с трудом прячет улыбку: кажется, все поворачивается в другую сторону. Не пойдет он пока в горком, не напишет письмо в ЦК…

Невзоров задумчиво осматривает огромную фигуру контролера, скользит взглядом по его пустому рукаву. Глаза у него теплеют: уж если придется кое-что поломать на заводе, то опираться надо на этаких вот кряжей. Они не подведут. Они помогут.

— Закрывайте! Да покрепче! А то ходят тут разные… граждане… А вы идите на места, ребятки! — кивает он рабочим.

Даже не взглянув на Школяра, он круто поворачивается и уходит.

Но Школяр не отстает, семенит у его плеча. Он полон недоумения, этот Школяр: почему вдруг такой поворот? Как теперь завоевать расположение директора? Вот несчастье!

— Иван Трофимыч, я хотел вам пояснить, почему приказал свои стол перенести на главный конвейер. Мне кажется…

— Вам кажется, что вы поступили умно?

«Нет, определенно не понравилось», — внутренне содрогается Школяр и пытается рассмеяться:

— А мы только попробуем, Иван Трофимыч. Испыток не убыток, как говорят в народе. Потом можно и обратно…

— Вот что, Школяр… — Невзоров останавливается и смотрит на Школяра такими глазами, что тот начинает ежиться. — Стол вы отправите обратно, это правильно. А сами… Сами останетесь здесь. Ну, там табельщиком, нормировщиком — присмотрите себе по способностям. Все. Можете меня не провожать.

Школяр остолбенело смотрит вслед директору. Стоит с минуту, не меньше. За спиной сигналит электрокар, но Школяр не слышит. Он подавлен и размышляет. Мыслей не так уж много, всего одна: что скажет жена? Боже, что скажет Люся? Как девочка гордилась, когда его назначили начальником производства. А теперь табельщик, боже!

Электрокарщица, девушка в лихо сдвинутом назад красном берете, из-под которого всем напоказ рассыпались мелкие золотые кудряшки, сигналит все более властно и нетерпеливо. И в самом деле, что это за тумба стоит на пути и мешает проехать? Пусть лучше убирается, пока не поддели «нечаянно» бортом электрокара!

И когда Школяр отстраняется, девушка, проезжая мимо, склоняется к его розовому лицу и кричит прямо в ухо молодым, звонким голосом:

— Больше жизни! Вы мешаете работать!