1838

1838

24 февраля 1838 г.

Бал в пользу бывших королевских пенсионеров[338]

Поистине, в этом году нам не судьба наслаждаться светской жизнью; все праздники кончаются для нас плачевно, каждое удовольствие влечет за собой неприятность; с концерта мы возвращаемся во власти лихорадки, с бала — в компании невралгии[339]; радостей в кредит нам не отпускают и расплату за сегодняшнее удовольствие требуют не позднее завтрашнего утра; один вечер в приятном обществе стоит нам недели в одиночестве. Мы не роптали бы против этой участи, которая вполне соответствует нашим вкусам, если бы она не находилась в таком вопиющем противоречии с тем ремеслом, каким мы вынуждены заниматься; ведь сочинитель хроники, который дни напролет сидит дома у камелька, — это сущее издевательство! Это все равно что слепой аргус, однорукий шулер или немой адвокат. С другой стороны, чтобы справедливо судить о свете, лучше, пожалуй, там не бывать. Один очень остроумный поэт сказал однажды: «Я описываю только то, что вижу в мечтах; описывать то, что вижу в жизни, я не умею; я побываю на Востоке, но позже, после того как закончу свою восточную поэму». Над ним смеялись, издевались, сравнивали его с Бауром-Лормианом, который взялся за изучение итальянского лишь после того, как опубликовал свой перевод Тассо[340]; бедного поэта обвиняли в том, что он щеголяет парадоксами, а между тем, как мы сегодня убеждаемся на собственном опыте, он был не так уж неправ.

Сколько ни старайтесь увидеть все своими глазами и оценить своим умом, суждение ваше все равно окажется пристрастным; ведь от собственных вкусов и притязаний никуда не деться; если на дне вашей души притаилась печаль, вас не развеселит даже самое блистательное празднество; если вы провели две ночи без сна, вы будете зевать на представлении самой пленительной оперы; впечатления ваши повлияют на ваши оценки, и вы не однажды ошибетесь; глядя на мир сквозь завесу, вы будете видеть его в ложном свете и уподобитесь тому ученому, которого кокетка возненавидела из-за его синих очков. «Отчего вы его так ненавидите? — спрашивали ее. — Оттого что он видит меня синей, а мне это неприятно». На каждый предмет вы смотрите сквозь призму ваших предрассудков и воспоминаний, ваших притязаний и вашей ревности, ваших мелких страстей, как благородных, так и низких; смотрите сквозь нравственные очки, в абстрактный лорнет, из-под умственного козырька: ко всем этим оптическим приборам со временем привыкаешь, но они тем не менее искажают и картину мира, и ваше о ней представление; так всегда бывает, когда пользуешься лорнетом: детали различимы лучше, зато целое ускользает; напротив, не прибегая к лорнету, об этих деталях даже не подозреваешь, что само по себе уже неплохо; вдобавок верное и точное представление о тех событиях и развлечениях, в которых вы лично не принимали участия, вы можете составить себе по разнообразным — и зачастую противоречивым — откликам и суждениям всех тех особ, которые увидели все это вместо вас и готовы описать увиденное. Возьмем, к примеру, великолепный бал в пользу бывших королевских пенсионеров: мы на нем не были, но перескажем вам то, что слышали от других.

Огюст Пюжен. Лувр.

Огюст Пюжен. Тюильри.

Мнение карлиста: это было прекраснейшее, лучшее в мире празднество, зрелище испанское, мавританское, феерическое, пленительное; прелестные женщины, повсюду цветы, цветы! Море цветов! Настоящее чудо! Как жаль, что вы не приехали.

Мнение сторонника «золотой середины»[341]: устроено неплохо, много света, много цветов, но мало хорошеньких женщин, и вдобавок странные особы, которым не место на таком бале!.. (Как известно, представители «золотой середины» убеждены, что хорошенькие женщины встречаются только в их кругу.)

Так вот, из этих двух мнений мы вывели третье, наше собственное:

Праздник был великолепный, очень хорошо устроенный, бал в пользу неимущих, который можно было принять за бал в посольской резиденции; на этот бал съехалось множество очень хорошеньких женщин, которые, впрочем, изобилуют повсюду, ибо красота лишена предрассудков, она не чуждается ни одного звания, ни одной секты, ни одной партии (не говорим: ни одного возраста, ибо к возрастам это, увы, не относится); так вот, на балу присутствовали очень хорошенькие женщины, а также женщины элегантные и изысканные, а также знатные господа, а также чаровницы из малого большого света и юноши из числа фешенебельных причудников, а также, помимо всех перечисленных, еще и пара фантастических чужеземных персон, которых никто не знает, но которых все сразу узнают, — тех самых злых фей, которые никогда не получают приглашения; пленительных, но грозных призраков, с которыми все хотят встретиться глазами, но которым никто не дерзает поклониться; знаменитых красавиц, чье имя никому не известно; элегантных модниц, чересчур гордых собственным нарядом, — неизбежных посетительниц всех публичных, а порой и частных балов[342].

3 марта 1838 г.

Внутренняя эмиграция. — Новые изобретения. — Речь князя де Талейрана

Пересказать все те развлечения, которые кружили головы парижан в течение последней недели, — задача воистину непосильная; у каждого сословия были свои праздники, в каждом этаже — свои балы; в ход шли и золотые канделябры, и медные подсвечники, и хрустальные люстры, и жестяные кенкеты: при самом тусклом свете и при самом ослепительном сиянии в одно и то же время, но в разных местах разные люди собирались, чтобы повеселиться. О! после таких бурных радостей потребуется длительный отдых. Если кто и выигрывает от удавшегося карнавала, так это врачи…

Балы Мюзара и Валентино по-прежнему в моде. Бал Мюзара можно уже назвать старинной забавой, она освящена временем и сделалась привычной. Молодые люди хорошего рода, наследники самых знатных родов являются туда, чтобы растратить хотя бы часть той силы, которая по причине их внутренней эмиграции и политических предрассудков остается совершенно невостребованной; они танцуют, галопируют, вальсируют исступленно, страстно, так, как сражались бы, веди Франция войну, как любили бы, сохрани Франция в своем сердце хоть каплю поэзии. Они не ездят на балы во дворец; как можно! Ведь там они рискуют встретить своего нотариуса и своего банкира; зато они ездят к Мюзару; там они наверняка встретят своего камердинера и своего кучера — но это пустяки! Танцевать в обществе этих людей — не значит себя компрометировать. Дух партий изобрел тысячи неслыханных аргументов, причудливых отговорок, в которых мы, к счастью, ровно ничего не смыслим; согласно новым понятиям о политической щепетильности, служить своей стране в качестве офицера, дипломата или чиновника — значит предать веру отцов и честь собственного рода; зато дни напролет курить, играть и пить до умопомрачения, рвать шпорами канапе танцовщицы, злословить с нею насчет женщин из высшего общества, которым хватает ума над вами смеяться и которые предпочитают вам старых щеголей эпохи Империи; хладнокровно изрыгать самые грубые проклятия; одним словом, не служить ни науке, ни любви, ни славе — это называется сберегать свои убеждения, хранить верность правому делу, наконец, исполнять все, чего требуют ваше звание и ваше имя. О приверженцы благородной партии! Как превосходно исполняете вы свой долг! Как был бы счастлив юный король, о возвращении которого на престол вы мечтаете[343], когда бы смог увидеть ваши досуги! Как порадовался бы он возможности обзавестись двором столь рыцарственным и столь блистательным! А какое сочувствие пробудили бы в его сердце картины столь трогательные! Какая счастливая гармония связует его существование с вашим; как слаженно преследуете вы одну и ту же цель, шествуете одним и тем же путем, как отвечают ваши мысли мыслям молодого государя! Одни и те же занятия, одни и те же досуги. Он трудится… вы играете в карты!.. Склонившись над толстыми фолиантами, он изучает историю, погружается в науки… Склонившись над бильярдным столом, вы изучаете шансы не промахнуться!.. Каждый вечер он падает на колени перед образом Христа и, молясь страстно, исступленно, обращает свои мысли к возлюбленному отечеству, к вам, своим защитникам и друзьям… И вы тоже каждый вечер падаете и валяетесь под столом в пьяном угаре; правда, мысли свои вы ни к кому не обращаете, за отсутствием таковых. Вот его жизнь и вот ваша. О! если бы он воротился два дня назад, какой восхитительный прием вы бы ему устроили, с какой готовностью бросились бы ему навстречу из Верхнего Куртия в костюмах трубадуров и извозчиков, лодочников и чертей, Роберов Макеров и ямщиков из Лонжюмо[344]! Теперь, когда карнавал позади, признайте откровенно, господа: эта роль вам не пристала. Не так должны вести себя в столице Франции наследники славных родов, защитники старинной монархии, сторонники партии, столь благородно представленной в изгнании двумя женщинами, исполненными отваги, и двумя детьми, исполненными достоинства. Разумеется, описанные безумства распространены не повсеместно. Мы знаем не одного юного герцогского сына, который проводит жизнь в трудах и которого не пугают грядущие опасности и лишения. Мы могли бы привести несколько примеров самоотверженности и решительности, которым не могут не рукоплескать все здравомыслящие соотечественники; однако эти исключения вызывают в свете так мало сочувствия, их обсуждают с таким насмешливым удивлением, что они лишь подтверждают нашу мысль и доказывают, что из всех партий, которые оспаривают власть над Францией, хуже всего осознает свое предназначение именно та, которой следовало бы вести себя наиболее достойно, раз уж она клянется в верности священным воспоминаниям.

Из новшеств отметим бал-маскарад в пользу неимущих; его постигнет судьба всех наших новшеств: успешными они становятся лишь после того, как перестают быть новыми; мы, слывущие непостоянными и легкомысленными, привыкаем к новому с большим трудом: всякая перемена нам отвратительна; мы допускаем разнообразие, но лишь в пределах трех-четырех одинаковых вещей; мы часто переезжаем, но не покидаем родного квартала. Говорят: это имеет успех, потому что это ново; на наш взгляд, гораздо правильнее было бы сказать иначе: это имеет успех, несмотря на то что это ново, потому что это произошло вовремя. Новым предприятиям прощают их новизну, только если они очень своевременны и в них уже давно ощущалась нужда. Между тем, поскольку нужда в бале-маскараде для великосветского общества повсеместно не ощущалась, бал, состоявшийся в минувший понедельник, был принят весьма прохладно. Между тем он удался: приехало множество мужчин, правда, далеко не все в домино. Вдобавок оригинальные домино уничтожают всякую тайну, всякую интригу: любую женщину в таком наряде нетрудно узнать. Прежде все домино были одинаковы, все одного фасона, из одной черной тафты, с одними и теми же украшениями; точь-в-точь как венецианские гондолы — одну от другой не отличишь; вот потому-то Венеция и считается городом тайн! Женщины были одеты все одинаково, и проистекавшая из этого великая путаница сбивала с толку самых хитроумных наблюдателей. Одна и та же женщина заговаривала с вами дважды или трижды, а вы думали, что с вами говорили три разные женщины; она бросала вам кокетливую фразу и исчезала в толпе; вы устремлялись вдогонку, останавливали другую женщину и обращались к ней с ответом, предназначенным той, первой женщине. Порой два, а то и три или целых четыре домино уславливались и затевали с вами четверную интригу, от которой у вас шла голова кругом; теперь же каждая дама жаждет отличиться: одна надевает розовый чепец, другая — короткую мантию с капюшоном, одна предпочитает черный атлас, а другая — кружевные воланы. Кажется, будто все женщины в домино добиваются только одного — чтобы их поскорее узнали; спешим заверить: им это прекрасно удается. Мы на этот бал не ездили и объявляем об этом совершенно недвусмысленно всем тем людям, которые утверждают, будто нас там видели; зато накануне бала с нами приключилась история столь забавная, что мы не можем отказать себе в удовольствии ею поделиться. Нам любезно прислали пропуск на бал-маскарад, который должен был избавить нас от часового ожидания в цепи экипажей. При виде этого всемогущего талисмана муниципальные гвардейцы смягчаются, экипажи расступаются и все препятствия исчезают. Но мы ведь не собирались на бал, и потому волшебной бумаге суждено было остаться без применения, когда бы не один из наших друзей. «Вы ведь не едете на бал нынче вечером? — спросил он. — Нет… — Отчего?.. — Оттого что я еду на бал завтра. — Это не причина. — Нет, это причина, и очень уважительная; одно развлечение вселяет в мою душу печаль, но два подряд нагоняют на меня скуку. — А вот и пропуск! Вам, значит, его прислали? — Да, хотите его взять? Предлагаю от чистого сердца. — Спасибо, возьму; но нужно запечатать его вашей печаткой. — У меня нет при себе моей печатки; дайте мне какую-нибудь другую». И вот мы берем первую попавшуюся, случайную печатку; отгадайте, что на ней значилось? Ставим тысячу против одного, что вы не угадаете!.. Мы так смеялись. Пропуск, призванный избавить от ожидания в цепи экипажей, украсился следующей мудростью: БЕЗ ТЕРПЕНЬЯ НЕТ СПАСЕНЬЯ!

Хорошо еще, что муниципальные гвардейцы не оценили всей глубины сарказма. На этом балу присутствовало немало депутатов, вообще солидные особы там преобладали; ведь бал был благотворительный. Солидные особы решили совместить приятное с полезным и, сделав доброе дело, вознаградить себя за это развлечением.

Сегодня старейшина нашей дипломатии господин князь де Талейран должен произнести в Академии моральных и политических наук похвальное слово господину Рейнгарду[345]. Господин де Талейран… произнести речь! Что за чудо?! Откуда такое великодушие? Зачем человеку, который обессмертил себя фразами столь остроумными и столь глубокими, произносить длинную речь? Какая жертва! Какое самоотречение! Ведь чтобы произнести те прославленные фразы, которые знает вся Европа, господину де Талейрану требовались мысли, а чтобы произнести речь, не требуется ничего, кроме фраз. Поистине, если слово было дано человеку для того, чтобы скрывать свои мысли[346], речи были с еще большей щедростью даны ему для того, чтобы скрывать отсутствие мыслей. — Сегодня в Академии будет много народу!..

24 ноября 1838 г.[347]

Мадемуазель Рашель

[…] Мы еще не видели мадемуазель Рашель на сцене, но заранее отдаем ей свой голос[348]. Недоброжелатели объясняют успех актрисы поддержкой единоверцев. Мадемуазель Рашель, говорят они, пользуется такой большой славой только потому, что всякий раз, когда она выходит на сцену Французского театра, половину зала занимают иудеи, которые рукоплещут ей, не жалея ладоней; точно так же обстоит дело с Мейербером и Галеви: в те дни, когда в Опере представляют «Гугенотов» или «Жидовку»[349], все места заранее куплены иудеями. Все это правда, и все это рождает в нашей душе величайшее восхищение единодушием этого народа, представители которого отвечают друг другу с разных концов земного шара, понимают друг друга с полуслова, бросаются на помощь всякому сыну своего народа, попавшему в беду, по первому его зову и каждый вечер стекаются в театр, чтобы все вместе рукоплескать тем из своих детей, кто славится незаурядным талантом. Что за сказочная картина! Эти люди не имеют отечества, но хранят в своих душах национальное чувство во всей его полноте! Какой урок для нас, французов: мы гордимся нашей прекрасной Францией и притом беспрестанно вредим друг другу, ненавидим друг друга истово и страстно! Неужели дети одной земли должны прожить столетия в изгнании и в неволе для того, чтобы научиться любить друг друга? Быть может, так оно и есть!.. Как бы там ни было, успех мадемуазель Рашель — успех заслуженный, ибо незаслуженные овации не бывают такими единодушными и такими продолжительными; не говоря уже о том, что похвалы юной актрисе мы слышим из уст судей, которым доверяем безоговорочно, — это старые ценители трагедии, которые видели на сцене Тальма, рукоплескали мадемуазель Рокур и мадемуазель Дюшенуа, и притом не имеют никакого отношения к иудеям. […]

15 декабря 1838 г.

Роскошные украшения. — Эдикт Людовика XIV против гипюра

О как это прекрасно: мороз, солнце, камин! Три часа дня, а на улице светло! Чудо, а не погода; мы так давно о ней мечтали. Поэтому сегодня с утра весь Париж вышел на прогулку. Бульвары великолепны: куда ни глянь, взору представляются шляпы с перьями и шляпы с вуалями, накидки, отороченные мехом, и кашемировые шали, атласные платья и платья бархатные с самыми разнообразными оборками; богатые ткани снова в моде. Долгое время женщинам внушали, что верх совершенства — элегантная простота; вначале они доверчиво прислушивались к этим проповедям, продиктованным самыми разумными соображениями: в течение многих лет роскошные уборы почти не отличались от утреннего неглиже; бальные туалеты походили на нижние юбки; в качестве парадных шляп выступали простенькие девические капоты; причудница, делающая утренние визиты, была одета точь-в-точь как английская горничная, и невозможно было понять, почему вместо того, чтобы остаться на облучке, она небрежно восседает в коляске. Сегодня все переменилось: женщины догадались, что их обманули и что доверчивость завела их слишком далеко. Мужчины говорили: «Порядочная женщина должна избегать всего чересчур заметного; богатые парюры, драгоценности, цветы, перья — все это годится лишь для больших праздников». И вот порядочные женщины, в простодушии своем, отправлялись в театр в скромных капотах и незамысловатых душегрейках, поднимали высокие сборчатые воротники и устраивались в дальнем углу ложи, закрыв лицо благопристойной вуалеткой. А в середине представления в литерной ложе вдруг являлось ослепительное видение — женщина, не отличающаяся особой красотой, но одетая так роскошно, что от нее невозможно было оторвать глаз. Шляпу ее венчали три высоких пера, под шляпой красовалась гирлянда из роз, а под гирляндой — фероньерка[350] с брильянтом, — украшений тут не жалели. Убранство это выдавало вкус более чем сомнительный, однако розы были такого прелестного оттенка, а брильянт так заманчиво переливался… женщина эта блистала обнаженными руками и обнаженной шеей — вещь, конечно, совершенно неприличная; впрочем, эта женщина ведь не была порядочной и вовсе не желала таковой прослыть; блеск ее убора выдавал заранее обдуманное намерение — объявить о том, что к порядочным она не принадлежит, однако неприличный убор производил огромное впечатление, и на фоне этой женщины, одетой недостойно и безвкусно, туалеты всех остальных женщин казались бедными и жалкими, а о женщине с фероньеркой мужчины говорили: «Чудовищная безвкусица, но вид чертовски завлекательный». И весь вечер они смотрели на нее в лорнет и занимались только ею, а в антракте при первой возможности чертовски быстро покидали порядочную женщину, с которой приехали в театр, и бросались в фойе разузнавать имя незнакомки, чей убор столь причудлив, а внешность — столь чарующа. Между тем порядочная женщина, оставшись в одиночестве, предавалась философическим размышлениям, и в результате многие порядочные женщины пришли вот к какому выводу: да здравствуют туалеты, роскошные до безумия, да здравствуют моды, презирающие время, пространство и предрассудки; моды, заимствующие идеи у всех стран и всех религий, всех мнений и всех возрастов. Сегодня, листая журнал мод, можно выучить историю Франции и историю Англии, не говоря уже об их географии. Шляпы ? la Мария Стюарт и ? la Генрих IV, прически ? la Манчини и ? la Фонтанж, испанские сетки для волос и египетские тюрбаны — все воспоминания оживают, все звания смешиваются, все верования переплетаются; герцогиня носит чепцы ? la Шарлотта Корде, методистка — иудейские тюрбаны; главное — быть красивой, а за счет чего — не важно; теперь женщина уже не спрашивает про вещь, прилично ее носить или нет, теперь она выбирает то, что ей к лицу, не говоря уже о том, что, как выяснилось, так называемые неприличные вещи на поверку оказываются самыми привлекательными. Итак, сегодня элегантная простота остается уделом одних лишь молоденьких девушек. Моды сделались королевскими, нравы же остались буржуазными, поэтому деньги тратятся без счета. Матери наши некогда тоже одевались роскошно; их шелка стоили целое состояние, их кружевные оборки могли бы заменить приданое крестьянке, их свадебного платья хватило бы на выкуп пленного, — все это верно, однако не забудем, что матери наши относились ко всем этим сокровищам с величайшим почтением! что они выступали в этих нарядах плавно и покойно! что они носили их бережно и аккуратно! что они ходили степенно, смеялись вполголоса, обнимали детей с величайшей осторожностью, а ближе к вечеру не обнимали их вовсе. Некоторые платья были так прекрасны, так величавы, так требовательны, что не позволяли ни малейшего проявления чувств. Сегодня же все платья снисходительны, и самые роскошные ткани не удостаиваются никакого уважения; одна женщина прогуливается по улице в зеленом бархатном платье, другая играет с дочкой, не боясь за свои кружева и не смущаясь тем, что на смородинном атласе или небесно-голубом шелке прелестное дитя оставляет следы шоколада или варенья. Девочку с самого раннего детства приучают к подобным зверствам, в ее собственном гардеробе тоже полно красивых вещей, над которыми она всегда готова надругаться: она ощипывает забавы ради свою муфту из драгоценного меха, острыми ноготками рвет ажурную косынку, чтобы сделать ее еще ажурней, а шляпку принимает за игрушку и с очаровательной улыбкой предъявляет вам плоды своих трудов — сломанные перья… Таким образом, сегодня женщины воскресили моды своих матерей, но не стали воскрешать тот величавый этикет, который сообщал этим модам некоторое благоразумие; сегодня женщины, отправляясь на пешую прогулку, одеваются, как принцессы, а намереваясь поиграть с ребенком или навести порядок в доме, облачаются в шелка и горностай; сегодня они заказывают ежегодно такие платья, которых им прежде хватило бы на целую жизнь. Вот почему мужья и все им подобные испускают в конце года жалобные стоны. Стоит послушать, с каким красноречием они восхваляют шерстяной муслин! как ловко вставляют в разговор о какой-нибудь дорогой ткани: «Красиво, конечно, но сидит дурно; бархат полнит, лично я люблю только тонкие материи — взять хоть белый муслин; белый — какая прелесть!» Несчастные женщины отвечают: «Но сейчас для муслина слишком холодно; вдобавок муслин с мехами…» — «О, ни слова о мехах, вы, моя дорогая, для этого слишком полны, слишком малы; в меховой накидке и с муфтой вы будете вылитая толстая кошка!..» Право, давным-давно пора принять закон о роскоши. Существовал же такой закон во времена Короля-Солнца. Да, сударыни, Людовик XIV принял эдикт, запрещающий пайетки, вышивки и гипюр! Тот самый гипюр, который нынче сводит вас с ума, кружевной, тончайший, ажурный, был запрещен при элегантнейшем дворе Европы[351]. Если не верите мне, справьтесь у Мольера; в его «Уроке мужьям» Сганарель говорит:

За это королю так благодарен я!

Но чтоб воистину вздохнули все мужья,

Кокетство запретить мы тоже были б рады,

Как кружево, шитье и лишние наряды[352].

Огюст Пюжен. Пассаж Кольбера.

Огюст Пюжен. Пассаж Сомона.

Мечта Сганареля не исполнилась и по сей день. С тех пор законы принимались против очень многих вещей — против газет и против уличных глашатаев, против ассоциаций и против поддельного табака; был принят закон, упраздняющий карточную игру и лотереи[353]; но до закона против кокеток дело не дошло. Никто и никогда не пытался упразднить кокетство законодательно. Министерства, правившие Францией до сегодняшнего дня (эта фраза принадлежит не нам, мы заимствуем ее из газет «Конститюсьонель», «Журналь де Деба», «Насьональ», «Французский вестник», а также из еще 99 политических брошюр и статей), так вот, министерства, правившие Францией до сегодняшнего дня, не нашли в себе сил совершить эту реформу, интересующую избирателей гораздо больше, чем принято думать; они капитулировали перед сложностью задачи; выкажет ли нынешнее министерство больше отваги? Мы не осмеливаемся давать ему советы; однако если верить тому, что рассказывают о женском влиянии на коалицию, министерство это выиграло бы от подобного государственного переворота больше, чем любое другое[354].

22 декабря 1838 г.

Дети. — Конный нищий. — Манеж графа Ора. — Парламентский мятеж.

— Первые шаги мадемуазель Рашель и мадемуазель Гарсиа. — Вязальщицы

Ну вот! Дети вернулись в город и начали возню; шум стоит чудовищный — сам себя не слышишь. Как они кричат; как они пихаются, эти дьяволята, как дерутся! вы только посмотрите! Разговаривать в этой обстановке невозможно; невозможно ни петь, ни декламировать стихи, ни рассказать даже самую коротенькую историю. Пока детей не было, можно было чем-то развлечься, но что делать теперь? Ни минуты покоя: с ними надо постоянно заниматься, за ними надо постоянно приглядывать; отвернешься на секунду, а они уже что-нибудь сломали! Дети в этом возрасте все такие буйные, их невинные игры так опасны! Дети пяти-шести лет тоже не ангелы, но их забавы сравнительно безобидны; сломанный стул или стол легко починить; другое дело сорванцы лет сорока-пятидесяти; когда за дело берутся они, жди беды; мебель, которую ломают они, так запросто не починишь. Впрочем, не важно! увидеть их вновь так приятно; они пополнели, поздоровели! каникулы явно пошли им на пользу; как приятно будет это зрелище их матушке! Они не красавцы, не отличаются трудолюбием и не блещут умом, но зато они прекрасно себя чувствуют. Ступайте, мои маленькие друзья, живите в свое удовольствие; если вы будете умниками, каждому из вас подарят к новому году хорошенький портфельчик; только смотрите, не теряйте его — нового вам никто не даст![355]

Странная у нас эпоха!.. юные старики существуют рядом со старыми детьми! холодные сердца — рядом со страстными умами; соперники заключают союзы, враги вступают в брак, эгоисты забывают себя, скупцы раскошеливаются, люди с разбитыми сердцами шутят без устали, миллионеры ходят пешком, а нищие просят милостыню верхом.

Неужели вы не видели этого старого калеку, который прогуливает свою нищету по Парижу на седле? его сопровождают два мальчугана; он молит жалобным голосом: «Помогите мне, сударь, я обезножел». Тут вы, идущий по тротуару, отступаете прямо в лужу и даете этому бедняге денег, чтобы он мог прокормить самого себя и своего коня, а все кругом смотрят на вас; ведь это очень странно — чтобы пешеход помогал всаднику; он милостиво принимает ваше подношение, не сходя с коня, снисходительно благодарит и отправляется на поиски следующей чувствительной души, следующего благодетеля, которого разжалобит и обдаст грязью. Этот несчастный вызывает V нас живейшее сочувствие, мы от души желаем ему удачи; больше того, мы советуем ему сделаться рассыльным: выполнять поручения верхом гораздо сподручнее, и он сможет разбогатеть куда быстрее, чем тот его собрат, что разъезжает со своей шарманкой в тильбюри; комиссионеры зарабатывают больше музыкантов. Говорят, что в Париже даже пешим рассыльным быть очень выгодно, что уж говорить о рассыльных конных! Но в таком случае наш нищий не будет иметь поэтического вида. О цивилизация, какими семимильными шагами ты идешь вперед! Может ли хваленая древность сравниться с нами? У Велизария был всего один друг[356], у Гомера — всего один посох. Пройдет время, и потомки наши скажут: каким великим народом были эти прославленные французы! мартышки у них одевались, как люди, а нищие ездили на лошадях.

Кстати о лошадях — впрочем, немножко иного сорта — мы наконец побывали в прославленном манеже, о котором идет так много разговоров[357]. И что же? — О, манеж поистине великолепен!.. это настоящий памятник архитектуры, это целый город. Там можно провести полгода безвылазно и не почувствовать скуки; там можно не только ездить верхом, но и наслаждаться многими другими радостями. Своды манежа так высоки и так гулки, что туда входишь с благоговением и говоришь только шепотом: это другая церковь, разве что с песчаным полом. Манеж окаймляет элегантная галерея, состоящая из множества хорошо отапливаемых и с величайшим изяществом обставленных салонов, откуда матери могут наблюдать за тем, как их сыновья и дочери берут уроки верховой езды; в этих же салонах юные наездницы переодеваются в обычное платье. За галереей располагаются салоны для беседы и для игры в вист, столовая, бильярдная, раздевалка, библиотека и мастерская художников; затем фехтовальный зал, салон для курящих, таинственный будуар, заставленный конскими скелетами, учеными трудами по ветеринарному искусству и руководствами по верховой езде; здесь ни в чем нет недостатка: ни в книгах, ни в рисунках и гравюрах, ни в статуэтках, ни в диковинах; это подлинное гиппологическое царство, которое не может не нравиться профессиональным лошадникам, но еще больше пользы принесет невежественным любителям: ведь конная наука, как и всякая другая: физика и медицина, политика и статистика — плодит своих знатоков. У спортсменов[358], этих элегантных мономанов, этих вздорных умников, свои претензии на ученость; педанты встречаются не только среди пеших, но и среди конных, так что наши юные денди должны радоваться прекрасной возможности в короткое время выучить несколько специальных терминов модной науки. Что может быть приятнее, чем щегольнуть в разговоре двумя десятками слов, которых не понимает никто из окружающих!

Лошади в этом храме гиппологии чувствуют себя не хуже людей: здесь говорят о конюшне на шестьдесят лошадей, как в других местах — о столе на шестьдесят персон; конюшни трехэтажные, а скоро обещают оборудовать еще и превосходные подземные стойла. Все для лошадей — и каких лошадей! Забудьте этих старых обманщиков, которые в прежние времена так любезно подставляли спину всякому, кто желал прокатиться на них по манежу; забудьте этих вероломных эгоистов, которые, желая набить себе цену, внушали вам самые ложные представления о характере им подобных и награждали вас одним-единственным умением — умением изящно свалиться с первой же настоящей лошади, на которую вы сядете; забудьте этих четвероногих сомнамбул, этих скакунов на колесиках, которые именуются в наши дни лошадями для манежа, а некогда именовались Росинантами. Сегодня от всего этого не осталось и следа; все переменилось самым решительным образом, и искусство верховой езды действительно сделалось искусством. Сегодня… то, что мы сейчас скажем, вас удивит, вам трудно будет нам поверить, но вы убедитесь, что мы говорим правду, — так вот, сегодня тот, кто берет уроки верховой езды, научается ездить верхом, что само по себе вещь неслыханная. Но и это еще не все, в манеже его научат также законам элегантности и правилам хорошего тона. Эта конюшня — заведение куда более фешенебельное, чем многие из наших салонов; общество здесь самое избранное; доступ сюда получают только люди и лошади хороших родов.

На минувшей неделе все разговоры вертелись вокруг открытия парламентской сессии. Вот отчет о вчерашнем заседании[359]: оживление в зале; крики: голосовать! Голосовать! Оживление в зале, шум в зале; негодование слева, бурные протесты справа; оживление, шум слева, гам справа; бурные и многочисленные протесты; ропот слева; снова ропот слева; оживление, шум, резкие протесты и проч… Как же можно не говорить о таких важных вещах? Ведь это называется обсуждением политики государства!.. Несчастное государство!.. Некто назвал коалицию парламентским мятежом. Мятежом — да; парламентским — ни в малейшей степени.

Те, кого политика путаников и завистников печалит, утомляет и обескураживает, обсуждают мадемуазель Рашель и мадемуазель Гарсиа. Лучше две юные девушки, исполненные таланта и вдохновения, чем два десятка старых безумцев, не имеющих ни единой мысли в голове.

Огюст Пюжен. Пале-Руаяль.

Благотворительность вступает в свои права: на грядущей неделе начнутся торговля и лотерея в пользу польских изгнанников; очаровательные волшебницы, добрые феи, совершают по этому случаю настоящие чудеса. В благотворительных мастерских работа кипит уже целых три месяца; дамы, посвятившие себя милосердию, не знают ни минуты покоя; эти добродетельные женщины трудятся, как каторжные, если не хуже, ибо усердие сильнее покорности, великодушие деятельнее стыдливости, впрочем, на свой лад тоже весьма деятельной. Нам сулят шедевры вышивки и рисунка, а также вязания! как могли мы забыть о вязании — рукоделии элегантном по определению и вошедшем нынче в такую моду. Пожалуй, даже в ужасные времена вязальщиц[360] дамы не вязали с таким усердием. На сей раз этому невинному труду предаются не злобные мстительные фурии, а особы изящные и прекрасные, нимало не жестокосердые, не жаждущие никаких кровавых расправ и могущие разве что со смехом потребовать смены кабинета. Так вот, знаете ли вы, что именно вяжут эти дамы? шнурки для звонков, покрывала для ног и бриоши. Бриоши производят настоящий фурор; это не те бриоши, которые подают к чаю, это те, которые подставляют под ноги, и ногам в этом гнездышке из перьев и шерсти становится очень тепло. На Польском базаре[361] вы найдете также массу подушек и подушечек, стульев, табуретов и кресел, расшитых самым восхитительным образом; но более всего поразят ваши взоры ширмы, изготовленные княгиней С… и княгиней де В… Вышивка, покрывающая эти ширмы, не уступает живописному полотну. Очаровательные творения не только радуют взор, но и пробуждают сладостные мысли; все эти чудесные вещи вдохновлены великодушными побуждениями; знатные работницы, которым они стоили стольких трудов, следовали тому возвышенному девизу, который однажды уже изменил мир: Любовь долготерпит и милосердствует![362]