Глава 1. Логика перемен

Глава 1. Логика перемен

Когда в 1989 г. рухнула Берлинская стена и восточноевропейские страны дружно ринулись в объятия Запада, никто не хотел думать о тех проблемах и трудностях, которые ждут впереди. Спустя три года, когда распался Советский Союз, и возникшая на его обломках Российская Федерация объявила о решительном переходе к капитализму, все уже знали, что преобразования будут болезненными — об этом свидетельствовал опыт бывших братских стран Восточной и Центральной Европы. К тому же советская экономика переживала нешуточный кризис. Однако ни в 1989, ни в 1991 г. почти никто не сомневался в правильности выбранного пути, как и в том, что в итоге торжество капитализма гарантировано. А вместе с ним придут эффективная экономика, свобода и процветание. Немногие несогласные могли протестовать, но их голосов никто не слышал.

В 1989—1991 гг. в Восточной Европе капитализм одержал историческую победу. Но последствия этой победы оказались далеко не такими, как ожидали либеральные идеологи. Жизненный уровень большинства населения катастрофически снизился по сравнению с советскими временами, сократилось производство, увеличилась технологическая отсталость от Запада. Для многих (причем не только представителей старшего поколения) советское время стало представляться своего рода «золотым веком», «потерянным раем». Но и это очень далеко от правды. Тем более для нас важно сегодня осмыслить причины и исторические последствия случившегося с Россией за последние десять лет.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Перемены, начавшиеся в Советском Союзе и Восточной Европе в конце 1980-х гг., поражали своими темпами. Система тоталитарной власти, доказавшая свою устойчивость на протяжении нескольких десятилетий, выдержавшая многочисленные потрясения в 1950-е и 1960-е гг., неожиданно рассыпалась в прах. На ее месте возникало новое общество, непривычное и незнакомое для самих его обитателей.

Почему СССР рухнул? Обычные ответы либеральных идеологов сводятся к тому, что система изначально никуда не годилась. Тем не менее эта система могла просуществовать более 70 лет, обеспечивала высокие темпы роста, технологическую модернизацию и повышение жизненного уровня. Почему она развалилась именно в 1989—1991 гг.?

Более изощренный ответ состоит в том, что система не выдержала технологического и потребительского соревнования с Западом. С точки зрения либералов, рыночная экономика более адекватна новейшим технологиям, нежели централизованная. Этот тезис довольно убедителен, но почему-то после перехода России к рыночной экономике технологическое отставание не только не сократилось, но стремительно увеличилось, а жизненный уровень сократился. То же относится и к Восточной Европе. Даже Чешская республика, самая преуспевающая из бывших коммунистических стран, по технологическим показателям к началу 2000-х гг. отставала от Германии больше, чем в 1988 г.

На самом деле то, что изменения оказались такими стремительными, было лишь следствием естественной эволюции, происходившей на протяжении многих лет в недрах самой системы. Частичные структурные сдвиги в обществе постепенно накапливались на протяжении всех 1970-х гг., готовили последующий кризис. К концу 1980-х гг. они дали себя знать. Количество перешло в качество. Система естественным образом изжила себя. Поворот к капитализму был подготовлен самим развитием советского общества.

Привозные и доморощенные идеологи неолиберализма обещали народам Восточной Европы приобщение к Западу. За десять лет уровень жизни двух частей континента не сблизился. Страны Восточной Европы пережили глубочайший экономический спад. Некоторые из них затем смогли достичь определенного роста, но к 1999 г. превзойти докризисные показатели, а тем более сократить разрыв с западными соседями, не удалось практически никому[1].

За десять лет, прошедших после падения Берлинской стены, Восточная Европа не только отказалась от коммунистических лозунгов и приватизировала государственные предприятия, создав собственную финансовую олигархию, — она включилась в мировую капиталистическую экономику, став ее новой периферией. Долговая зависимость, ставшая серьезной проблемой коммунистических режимов уже в 1980-е гг., стремительно возросла в 1990-е, когда на смену коммунистам пришли либералы. Усилилась зависимость от иностранных рынков и технологий, выросла неформальная экономика. Общей проблемой всех стран стал дефицит капиталов, накладывающийся на растущую потребность в модернизации изнашивающегося оборудования.

Все страны бывшего советского блока унаследовали от прежних режимов серьезный промышленный потенциал. Даже если учесть, что эффективность производства и качество продукции неизменно уступали западным нормам, этот потенциал был впечатляющим в сравнении с другими регионами мира. Именно это и было здесь источником многочисленных иллюзий относительно будущего успешного развития. Между тем даже немногие инвестиции, которые удавалось привлечь, явно шли мимо промышленности. Оценивая приоритеты инвесторов, венгерский экономист Йозеф Ороч выделяет три руководящих принципа: «1) недвижимость привлекательнее производства; 2) деньги вкладываются в завоевание венгерского или центрально-европейского рынка для импорта, а не в развитие местного экспортного потенциала; 3) возрождаются черты довоенной зависимости»[2].

ЧТО ЭТО БЫЛО?

1989 год не был концом истории. Он не был и ее началом. Никто не может начать с чистого листа. Страны Восточной и Центральной Европы (за исключением Чехии) до Второй мировой войны были периферией или полупериферией Запада. Национальный капитал был слаб и зависим от иностранцев, государственные структуры были авторитарны, чиновничество коррумпировано. Именно слабостью восточноевропейского капитализма объясняется неспособность местных элит устоять перед натиском Германии в 1939—1941 гг. и последующее включение этих стран в советскую сферу влияния. За время существования коммунистического блока Восточная Европа вынуждена была жить в смирительной рубашке однопартийной системы, но одновременно в ней происходила стремительная модернизация. Польша, Югославия и Венгрия были буквально подняты из руин. Выросли города и промышленность, сформировалась система всеобщего образования и здравоохранения. Для низов общества открылись социальные возможности, совершенно недоступные в прежние времена. Когда после смерти Сталина политический кризис охватил почти все страны советского блока, решение было найдено за счет сочетания репрессий против активной оппозиции с внутренними реформами, улучшающими положение большинства населения. Эта политика оказалась предельно эффективной. До середины 1970-х гг. непрерывно рос жизненный уровень. Да и сфера свободы постоянно расширялась. Антикоммунистические идеологи предпочитают забывать, насколько жесткими были политические режимы в большинстве стран региона до Второй мировой войны. В сравнении с ними коммунистические режимы, по крайней мере в Венгрии и Польше, к 1970-м гг. выглядят либеральными. Все это обеспечивало определенную массовую базу коммунистическим властям, которые держались отнюдь не только на советских штыках. В самом Советском Союзе политическая система становилась все более мягкой, давая людям надежду на дальнейший постепенный прогресс.

«Классический» тоталитарный режим установился в Советском Союзе с начала 1930-х гг., когда был окончательно уничтожен частный сектор в городе, независимые крестьянские хозяйства были экспроприированы, сельские жители РАСКРЕСТЬЯНЕНЫ и согнаны в колхозы, оппозиционные группировки в партии окончательно подавлены, а на место экономики, сочетавшей государственное регулирование с рынком, пришла система централизованного планирования. Однако возникли эти новые отношения не на пустом месте.

Революция 1917 г., как и всякая революция, провозглашала лозунги социального освобождения. Но объективно перед новой властью стояла задача модернизации страны. Именно неспособность царского режима и российской буржуазии быстро осуществить модернизацию привела к катастрофическим поражениям в войне с Японией в 1904—1905 гг. и в Первой мировой войне. Капиталистическая индустриализация создала в России не только крупные промышленные предприятия, но и породила все противоречия, характерные для раннего индустриального общества конца XIX — начала XX в. И в то же время она не обеспечила динамичного развития, которое дало бы возможность встать на один уровень с Западом. Появились пролетариат и социал-демократическое движение, но правящие классы, в отличие от Запада, не имели ни ресурсов, ни опыта, для того чтобы предотвратить социальный взрыв с помощью компромиссов, повышения жизненного уровня и частичного удовлетворения требований низов.

Задача модернизации, так и не решенная старым режимом, осталась в наследство новому. И от способности новой власти решить эту задачу зависело теперь будущее режима. Переход власти от Советов к большевистской партии, установление в ходе гражданской войны однопартийной диктатуры, подчинение профсоюзов государству и постепенное утверждение авторитарного стиля руководства внутри самой партии означало, что революция утрачивала не только демократический, но и социалистический характер. Рабочий класс, по-прежнему провозглашавшийся господствующей силой и до известной степени все еще составлявший опору режима, оказался подчинен новой партийно-государственной бюрократии, сформировавшейся в недрах революционного движения.

Социалистические и марксистские теоретики растерянно смотрели на новое государство, вырастающее из революции, но трагически не похожее на то, чего они ожидали. «Бедность и культурная отсталость масс, — писал Лев Троцкий, — еще раз воплотились в зловещей фигуре повелителя с большой палкой в руках. Разжалованная и поруганная бюрократия снова стала из слуги общества господином его. На этом пути она достигла такой социальной и моральной отчужденности от народных масс, что не может уже допустить никакого контроля ни над своими действиями, ни над своими доходами»[3].

По аналогии с французской революцией Троцкий назвал это «советским Термидором». И в самом деле, похоже, что послереволюционное советское общество прошло те же фазы, что и французское, хотя и в других формах и в иные сроки. «Термидорианский» режим бюрократических наследников революции понемногу приобрел имперский характер, началась военная экспансия, порабощение соседних стран и установление там режимов, организованных по подобию Большого Брата. Подобно наполеоновским завоеваниям в Европе XIX в., советская экспансия в Восточную Европу была не просто попыткой завладеть чужой территорией ради эксплуатации ее ресурсов и населения. Вместе с советской «моделью власти» приходили и новые общественные отношения, открывавшие для низов общества доступ к образованию, политической карьере. Происходила модернизация стран Восточной Европы. Иными словами (как и в начале XIX в.), унижение национальных чувств и подавление свободы зависимых народов сопровождалось действительным социальным прогрессом. Создав собственный военно-политический блок, Советский Союз фактически отодвинул границу на Запад, обезопасив себя от вторжений, неоднократно происходивших в ходе русской истории (в этом смысле советское движение на запад подчинялось той же геополитической логике, которой следовал Наполеон в начале своего движения на восток).

Распад имперской системы в свою очередь и у нас, как и во Франции, означал частичную реставрацию старых дореволюционных отношений, но на основе уважения к правам и собственности новой господствующей верхушки, возникшей благодаря революции. В этом смысле перестройка и последующий за ней период для русской истории оказались своеобразным аналогом реставрации Бурбонов во Франции...

Осуществить подобную реформу господствующие слои не могли без окончательного отказа от остатков революционной идеологии. Термидор еще не является полным разрывом с революционной идеологией и практикой. Сталинский Термидор, так же как и Термидор французский, был по своей сути контрреволюцией, выросшей из самой революции и являющейся в значительной степени продолжением и завершением революции. Именно поэтому одинаково бессмысленны и попытки отделить большевизм от сталинизма, и попытки свести большевизм к подготовке сталинизма.

Хотя социалистическая перспектива и была утрачена, а классовая сущность власти постепенно менялась, это вовсе не означало отказа от политики модернизации страны. Более того, модернизация и индустриализация России стали теперь главными задачами режима. Отныне «строительство социализма» представлялось как строительство большого числа современных промышленных предприятий. Термин «строительство нового общества», изначально порожденный недоверием большевиков к естественным процессам социального развития, приобрел совершенно конкретный, вещественный смысл.

Если буржуазная модернизация в России закончилась неудачей, то бюрократический проект, позволивший сконцентрировать огромные ресурсы и весь наличный общественный капитал в руках государства, давал возможность в несколько раз ускорить темпы развития, не считаясь с ценой, которую приходилось платить обществу.

Сформировавшиеся структуры управления должны были обеспечивать максимально эффективное и быстрое решение этих задач, а социальная структура общества сделалась (впервые в истории человечества) прямым продолжением структуры управления. Правящий класс оказался слит с государством настолько, что его уже нельзя было в полной мере назвать классом. Гражданское общество отсутствовало, любая человеческая деятельность, ускользающая от сферы государственного управления, просто подавлялась. Восторжествовавший подход был предельно прост: то, чем нельзя управлять, не должно существовать[4].

Все сводилось к принципу упрощения управления: всех писателей объединили в один союз, то же самое сделали со всеми архитекторами, художниками, кинематографистами. Крестьяне лишены собственных хозяйств и объединены в колхозы, малые предприятия по возможности заменены крупными, поскольку это облегчало задачи централизованного контроля.

Сейчас много пишут о неэффективности сталинских методов, о больших затратах, о человеческих жертвах — ведь даже если не задумываться о моральной стороне дела, гибель миллионов людей вряд ли укрепляет экономический потенциал страны. Но в тот момент важны были темпы. Главный урок, извлеченный режимом из поражений царской России, состоял в том, что даже успешное индустриальное развитие не позволяет встать на один уровень с Западом, если не обеспечен соответствующий темп индустриализации, если не возникает КРИТИЧЕСКАЯ МАССА, позволяющая соревноваться на равных. С этой точки зрения режим был эффективен. Он не обеспечивал ни производства качественных товаров, ни повышения жизненного уровня, ни высокой рентабельности предприятий. Но он гарантировал головокружительные темпы роста.

Эта эпоха, писали советские социологи Л. Гордон и Э. В. Клопов, породила удивительную «смесь прогресса, преодоления отсталости, взлета народной энергии и народного энтузиазма с явлениями упадка, застоя, массового террора, разрушения нормальных основ социальной жизни», возникло общество, где «труд подчинен единой, поддерживаемой государством, дисциплине и где в свою очередь государство гарантирует гражданам определенную социальную защищенность — отсутствие безработицы, возможность и обязанность трудиться, получая более или менее равный минимум обязательных социально-культурных благ и приобретая другие блага в соответствии с результатами труда, заслугами перед обществом, общественным положением человека»[5].

Сталинская система не имела ничего общего с «царством свободы», о котором писали основоположники социализма. Но миллионы людей, истерзанные войнами и привыкшие ежедневно бороться за физическое выживание, воспринимали ее как высшее выражение социальной справедливости. Более того, не будучи социалистической, она, безусловно, опиралась на целый ряд социалистических принципов в своей теории и практике. Именно это предопределило серьезные успехи Советского Союза на ранних этапах его истории. Именно из-за этого распад СССР оказался столь тяжелым ударом для левого движения во всем мире.

ОБЩЕСТВО ДЕКЛАССИРОВАННЫХ

Общество разделилось на управляющих и управляемых. Естественно, рядовой гражданин существовал отныне только как объект управления. О каких гражданских правах может в подобном случае идти речь? Централизованный аппарат управления противостоял массе трудящихся. Но система держалась не только на страхе и репрессиях. После того как традиционные формы самоорганизации общества и связи между людьми были разрушены, массы людей, по существу, деклассированы, население само нуждалось в централизованном государстве, без которого уже невозможно было обойтись. Власть налаживала производство, обеспечивала обучение детей в школах, гарантировала бесплатное здравоохранение, давала работу и организовывала отдых.

Стихийное деклассирование масс началось еще во время столыпинской реформы, так и не создавшей русского фермерства, но подорвавшей традиционную сельскую общину. Разрушение социальных связей продолжалось во время мировой войны, революции и гражданской войны. Миллионы людей были сорваны с насиженных мест, отрезаны от своих родных и своей обычной среды. Рабочие массами переселялись в деревню, крестьяне наводняли города. В годы новой экономической политики, когда крестьяне получили возможность работать на своей земле, а в городах начался медленный рост промышленности, появились некоторые признаки социальной стабилизации. Однако новая экономическая политика не смогла решить задачу ускоренной модернизации. Сталинская политика 1930-х гг. ее решала за счет разрушения сложившихся общественных связей. Насильственная коллективизация деревни, сопровождавшаяся форсированной индустриализацией и террором, разорвала непрочную социальную ткань. Опять миллионы людей перемещались из деревни в города, за считанные дни превращаясь из земледельцев в неквалифицированных городских рабочих. Узкий слой потомственных рабочих был просто смыт сталинской индустриализацией. Вторая мировая война и новые волны репрессий довершили дело. Общество в старом смысле слова просто исчезло. Была лишь «общественно-политическая система».

Деклассированное общество, лишенное устойчивых социальных связей, традиций, культуры, неизбежно нуждалось в управлении извне. Всемогущая бюрократия отныне не только гарантировала модернизацию, она обеспечивала выживание и воспроизводство населения. Именно поэтому система сохраняла устойчивость даже после того, как массовый террор в 1950-е гг. прекратился. Сама бюрократия радикально изменилась. Она так и не стала правящим классом в традиционном западном смысле слова — классы существуют лишь там, где есть социальные структуры, отличные от структур государства. Но это была уже и не старая государственная бюрократия, существовавшая в России испокон веков.

Обычно бюрократия выполняет волю правящего класса. Чиновники, естественно, имеют собственные интересы. Часто результат бюрократического управления оказывается разительно не похожим на то, что ожидалось. Но все же аппарат не выдвигает собственных целей и приоритетов. Он лишь по-своему интерпретирует волю верхов. Напротив, в советской системе аппарат сам принимал решения и сам же их интерпретировал. Бюрократия, не переставая быть исполнительным аппаратом власти, уже не выполняла волю правящего класса, а заменяла отсутствующий правящий класс. В строгом смысле это уже не бюрократия старого образца, а «этакратия», класс-государство, класс-аппарат.

Все классы сталинского общества в строгом смысле были деклассированными, и в этом отношении правящая верхушка несильно отличалась от других слоев. Но у нее было важное преимущество — она была организованна и слита с государственной властью. Противоречивость положения самой господствующей верхушки постоянно порождала гротескные ситуации и зачастую фантастическую безответственность. Однако эти слабые стороны системы проявились в полной мере лишь позднее, по мере ее разложения. На первых порах эффективность работы внутри аппарата гарантировалась с помощью террора, затрагивавшего верхи почти в той же степени, что и низы, и своеобразного «естественного отбора», когда проигравшие физически ликвидировались.

Внешне система управления напоминала монолитную пирамиду, под основанием которой находилась масса бесправных и деклассированных трудящихся. Однако при более близком рассмотрении выясняется, что «монолит» никогда не был совершенно однородным. Более того, внутри «большой» пирамиды власти существовали тысячи маленьких и мельчайших управленческих пирамид, полностью воспроизводивших его структуру.

На самом верху находился «великий вождь и учитель» товарищ Сталин, чья власть была абсолютной. Но каждый крупный партийный начальник в своей области, каждый министр в своем ведомстве, каждый директор на своем заводе был маленьким Сталиным, властвующим над жизнью и смертью своих подданных. Хорошо известно, что при сталинском трудовом законодательстве, каравшем тюрьмой за двадцатиминутное опоздание, именно от директора завода зависела судьба его подчиненных. Он мог передать их в руки НКВД за малейший проступок, а мог прикрыть крупные нарушения. С этого начиналось развитие корпоративных отношений на производстве, когда предприятие превращалось в некое подобие традиционной русской общины, только индустриальной. Деспотическая власть начальников на местах гарантировала им изрядную самостоятельность. Центр ставил задачи и подбирал людей. За успех эти люди отвечали головой. В те времена никто еще не додумался до того, чтобы планировать из центра каждую мелочь. Этого просто не требовалось. Необходимо было лишь сконцентрировать ресурсы на главных направлениях, обеспечить строительство максимального количества предприятий тяжелой индустрии в кратчайший срок, вручить управление этими заводами в руки «верных солдат партии» — об остальном думать было некогда. Система была примитивной, но надежной (как и производившееся на советских заводах оборудование). Причем именно примитивность и простота системы были причиной успехов.

ПЛАТА ЗА УСПЕХ

Индустриальное общество было в целом создано, война выиграна, Россия под именем Советского Союза превратилась в сверхдержаву. Экономический рост продолжался, несмотря на возникающие трудности. Централизованная экономика и жесткое авторитарное управление обеспечивали модернизацию России до конца 1940-х гг. После того как индустрия была в основном построена, управлять более сложной экономикой с помощью прежних мобилизационных методов становилось все сложнее. Технологическая революция действительно требовала новых подходов. Как ни парадоксально, на первых порах система пошла, скорее, по пути усиления централизации. Террор прекратился, зато бюрократический контроль над «командирами производства» в 1950-е гг., скорее, усилился. Никто уже не отвечал за успех головой, зато резко возросло значение отправляемой в центр «отчетности». С начала 1960-х гг. советская система столкнулась с постоянным снижением темпов роста экономики и дефицитом капиталовложений. Этот дефицит был тесно связан с низкой эффективностью использования имеющихся средств.

Успех индустриализации означал, что общество качественно изменилось. А следовательно, требовало и других методов управления. Уже в 1950-е гг., когда современная (для той эпохи) тяжелая промышленность была создана и восстановление экономики после разрушений, причиненных мировой войной, в основном завершено, стали возникать новые проблемы. Холодная война и соперничество с Соединенными Штатами, возникновение новых военных технологий, необходимость взаимодействия с экономикой попавших в советскую сферу влияния стран Восточной Европы — все это ставило режим перед необходимостью серьезной перестройки. Усложнившиеся задачи уже невозможно было решать первоначальными примитивными методами. Бесплатный труд заключенных в лагерях становился невыгоден, а на энтузиазме производство держаться уже не могло. В условиях мирного времени нужен был новый работник, способный осваивать более сложные технологии.

Многие ученые прекрасно работали в шарашках, лабораториях-тюрьмах, где научные открытия совершались под надзором охраны, за решеткой. Но подобным образом невозможно было наладить массовое производство. Гении могли трудиться даже в заключении просто из любви к своему делу. Рядовой квалифицированный рабочий или инженер нуждался в нормальных условиях труда, позволявших им восстанавливать свою работоспособность, нормально получать необходимые знания, переучиваться. Короче говоря, требовался как минимум свободный наемный работник, которому следовало обеспечить уровень жизни и потребления, если не равный западному, то, по крайней мере, сопоставимый. Следовало хотя бы в какой-то мере обеспечить самостоятельность и права работника, а для этого необходимо было ограничить произвол начальников на местах, установив по всей стране определенные общие нормы управления.

Политика «оттепели», проводившаяся Н. С. Хрущевым после смерти Сталина, и была попыткой решения этой задачи. Лагеря были ликвидированы, на базе шарашек созданы мощные научно-исследовательские институты, зачастую возглавлявшиеся бывшими заключенными, началась модернизация вооруженных сил и обновление промышленных технологий. Вплоть до конца 1980-х гг. именно оборудование, установленное в течение 1960-х, составляло основу производства на большинстве предприятий. После того как террор сменился более мягкими формами контроля, большую роль стала играть «материальная заинтересованность» работника. Соответственно быстро начал развиваться потребительский рынок. По существу, несмотря на огромное отставание от Запада по уровню жизни, Советский Союз в 1960-е гг. превращался в потребительское общество. Это означало не только существенное изменение культуры и психологии трудящихся, но и становление новой экономической структуры, способной массово производить как танки и трактора, так и товары для народа. В свою очередь население и само руководство оценивали отныне сложившуюся систему не только по тому, насколько она могла обеспечить оборонную мощь страны, «величие державы», национальную независимость или обещанное революцией социальное равенство, но и потому, насколько она обеспечивала постоянный рост потребления.

ОТ «ОТТЕПЕЛИ» К «СТАБИЛЬНОСТИ»

Модернизаторский потенциал советской системы был явно исчерпан к концу 1970-х гг. В одних странах это происходило раньше, в других позже. В СССР темпы роста экономики начали снижаться уже с 1959 г., когда в целом было завершено послевоенное восстановление страны.

Первой попыткой решить проблему была экономическая реформа конца 1960-х (в СССР она получила название «косыгинской» по имени тогдашнего премьера). Инициаторы преобразований предполагали обеспечить децентрализацию принятия решений. Однако, как показали события 1968 г. в Чехословакии, такая децентрализация неизбежно влекла за собой новый этап политической демократизации и ослабление позиций партийно-государственной бюрократии.

Чехословакия, наименее пострадавшая в войне и обладавшая наиболее развитой экономикой, оказалась первой страной, у которой в рамках сложившейся системы не было никаких перспектив развития. Движение за реформы в 1968 г. было поддержано и даже инициировано здесь значительной частью партийной и государственной элиты. Однако Советский Союз к переменам не был готов. Реформы в «братской Чехословакии» были подавлены танками.

Нефтяной кризис, наступивший после арабо-израильской войны 1973 г., направил в СССР поток нефтедолларов. Дешевая советская нефть стимулировала продолжение промышленного роста в «братских странах». В годы правления Леонида Брежнева главным лозунгом в СССР стала «стабильность». Новый общественный договор предполагал, что население откажется от потребности в расширении гражданских свобод в обмен на увеличение потребления. Кстати, это вполне соответствовало идеям, заложенным в программе КПСС, принятой на XXII съезде. «Коммунизм» представляется там в виде потребительского рая, своего рода гигантского супермаркета, откуда каждый гражданин может свободно и бесплатно тащить все, что удовлетворяет его «непрерывно растущие потребности». Культ потребления, встроенный в систему, ориентированную на непрерывное наращивание производства, должен был ее стабилизировать, придать ей новые стимулы, но на самом деле — разлагал ее. Именно тогда были заложены основы систематической коррупции во всех слоях общества.

Механизм управления становился все более бюрократизированным и сложным. Принятие любого решения требовало растущего числа согласований, между бюрократиями стали возникать конфликты интересов. Партийный аппарат оставался ядром системы, приобретая новые важные функции. Он должен был не только управлять страной, но и координировать действия различных бюрократий, выступать арбитром в конфликтах, принимать окончательное решение в спорных случаях. Это породило новые противоречия между партийным аппаратом и «хозяйственниками». С одной стороны, партийная верхушка постоянно вмешивалась в дела производственной бюрократии, зачастую отстаивая внеэкономические интересы, с другой — обеспечивала определенную сбалансированность системы.

Поскольку внутри хозяйственного аппарата сложилась своя система подчинения, директора предприятий оказались под двойным контролем. Для того чтобы центральные министерства и ведомства могли эффективно контролировать нижестоящие инстанции, они должны были получать информацию об их деятельности и доводить до них плановые задания в виде системы «показателей», позволявших обобщать и оценивать информацию. Чем более сложным и развитым становилось производство, тем больше требовалось показателей. Чем больше было показателей, тем легче оказывалось директорам предприятий и самим министерствам манипулировать ими. В свою очередь партийные власти на местах гораздо меньше интересовались формальными показателями, но больше были заинтересованы в решении социальных вопросов и в том, чтобы принимаемые решения соответствовали идеологической линии партии.

С точки зрения хозяйственного аппарата, вмешательство партийных органов было помехой до тех пор, пока партийные руководители не подключались к добыванию дефицитного сырья, оборудования, стройматериалов. С другой стороны, вмешательство партаппарата позволяло многим промышленным руководителям лавировать между двумя силами: партийной властью на местах и министерствами в центре. Именно через партийный аппарат зачастую устанавливались и горизонтальные связи, прямые неформальные контакты между предприятиями различных отраслей. Парадоксальным образом именно вмешательство партийных органов в значительной мере заменяло отсутствовавшие структуры рынка. В свою очередь возрастающее «хозяйственное» значение партийных органов готовило их к принятию в конце 1980-х гг. «рыночной» идеологии. Увеличивались и возможности для коррупции. Чем больше партийные работники занимались «дефицитом», тем больше было перспектив для личного обогащения.

Попытка упорядочивания системы на основе децентрализации и расширения прав хозяйственной бюрократии на местах, предпринятая в 1965—1969 гг., провалилась из-за того, что центральные ведомства и партийное начальство не желали поступиться своей властью. Но что-то все же приходилось менять. Выходом в условиях постоянно усложняющейся экономики стала бюрократическая децентрализация. Центр захлебывался от информации, которую не мог должным образом обработать, но не желал и передать свои полномочия «вниз» (тем более, что попытки реформ нарушали сбалансированность системы, которая, несмотря на постоянно возрастающие трудности, все же как-то работала). Единственной альтернативой стало создание параллельных центров.

Министерства начали плодиться с невероятной быстротой. Если при этом и повышалась управляемость внутри отрасли (поскольку каждое центральное ведомство занималось теперь меньшим количеством предприятий), то, наоборот, работа по планированию развития и согласованию отраслевых интересов усложнялась. Положение партийного аппарата становилось все более двусмысленным, по мере того как возникал бюрократический плюрализм интересов. Если структура власти в 1930-е гг. напоминала пирамиду с вождем на вершине, то к 1970-м гг. это была уже сложная конструкция с многими вершинами, опутанными как паутиной сетью партийных органов. «Общенародная» собственность в 1970-е гг. все более превращалась в корпоративную и, по существу, — частную. «Лица, распоряжавшиеся от имени государства так называемой государственной собственностью (чиновники всех уровней), нередко выступали уже в качестве ее реальных владельцев, — отмечает политолог Владимир Пастухов. — Эти люди становились все более и более независимыми от государства и одновременно государственная природа собственности в СССР все больше превращалась в условность»[6].

Это было время разрастающейся коррупции — не только наверху, но и во всех слоях общества. Нефтедолларами оплачивались импортные потребительские товары и технологии. Однако этих денег не хватало и приходилось прибегать к внешним заимствованиям. 1970-е гг. были временем дешевого кредита. В результате Польша, Венгрия, Румыния и Советский Союз оказались в числе крупнейших должников Запада. Последствия этой политики оказались роковыми для страны. СССР все более становился периферией западного мира, его экономика подчинялась той же логике зависимости, что и экономика стран Азии, Африки и Латинской Америки. Неэффективная бюрократическая машина постепенно разлагалась. Это было время стремительного роста коррупции наверху. В то же время морально разлагалось население, покорность которого покупали за счет искусственного роста потребления.

К этому надо добавить изменение социальной динамики. С 1917 г. русское общество жило под воздействием революционного импульса, когда миллионы людей из низших классов получили возможность подняться наверх. Сотни тысяч из них погибали в лагерях и на войне, но тем не менее происходило постоянное выдвижение новых талантливых людей на их место. Бесплатное образование и здравоохранение обеспечивали эту перманентную социальную демократизацию. Советская система не стала и не могла стать социалистической в марксистском смысле этого слова. Но для миллионов людей она выполнила некоторые обещания социализма.

В течение 1970-х гг. эта демократическая социальная динамика постепенно сошла на нет. Номенклатура, близкая к ней часть интеллигенции и управленческие слои консолидировали свои привилегии. Вертикальная мобильность в обществе стремительно падала.

СОВЕТСКИЕ СРЕДНИЕ СЛОИ

Масса трудящихся продолжала оставаться в целом атомизированной. Переселение миллионов людей в города, продолжавшееся и в 1960-е гг., затрудняло формирование потомственного рабочего класса, хотя по сравнению со временами сталинского террора и войны социальные связи стали устойчивее и люди теперь гораздо меньше зависели от государства.

Быстрее всего происходило формирование новых средних слоев. Усложнившаяся экономика порождала целый слой привилегированных научных работников, менеджеров. Новые культурные потребности населения вызвали к жизни формирование культурной индустрии, прессы, возникло телевидение. Сложилась новая культурная элита. Сохраняющаяся нехватка товаров и услуг при одновременном росте уровня жизни, покупательной способности и потребления создала условия для возникновения развитой и преуспевающей торговой мафии, которая постепенно проникала в самые разные сферы общественной жизни.

При всей своей неоднородности средние слои объединял схожий образ жизни, примерно одинаковый уровень образования и, наконец, общая модель потребления. Их объединяла и противоречивость отношений с властью. Почти все эти группы пользовались в системе определенными привилегиями и правами, резко возвышавшими их над массой простых смертных. Порой эти права были дарованы сверху, как в случае интеллектуальной элиты, получившей всевозможные льготы, начиная от права на использование дополнительной жилой площади в условиях квартирного дефицита и кончая поездками за границу. Но средние слои были отчуждены от реальной власти. Постоянные конфликты вызывались неизбежным вмешательством партийного аппарата в «чужие дела». Наконец, эти слои обладали более высоким уровнем образования и были компетентнее, нежели партийные функционеры. Данные группы меньше всего нуждались в опеке аппарата. Они были ближе всего к власти... и сильнее всего чувствовали на себе ее давление.

Им было ясно, что власть нуждается в них, но не допускает к себе. Хотя эти круги не были самыми угнетенными, именно здесь стало быстрее всего возникать стремление к радикальным переменам. Именно здесь складывалась оппозиция, появлялись идеи о новом общественном устройстве. И диссиденты и реформаторы вышли из средних слоев.

Когда в 1962 г. массы, возмущенные политикой правящей бюрократии, поднимались на восстание в Новочеркасске, они обращались к революционной традиции 1917 г. О переходе к капитализму не могло быть и речи, так же как не предлагалась и альтернативная социалистическая модель. Народ лишь требовал от системы выполнения ее собственных обещаний, обеспечения жизни в соответствии с официально провозглашенными лозунгами («все на благо человека», «молодым везде у нас дорога», «единственный привилегированный класс — это дети» и т.п.). Рабочие восстания в Восточном Берлине в 1953 г. и в Польше в 1956 и 1970 гг. демонстрируют ту же картину. Напротив, когда в конфликт вступали средние слои, речь шла об изменении правил игры, преобразовании структуры управления и переделе власти. В этом смысле оппозиция средних слоев при всей ее ограниченности делалась единственно «конструктивной», причем совершенно естественно, что реформистские идеи становились куда влиятельнее диссидентских, хотя диссиденты привлекали к себе большее внимание.

Поскольку средние слои оказались и единственной частью общества, имевшей свой голос, и были самой организованной его частью, они начинали говорить от имени всего общества. В этой ситуации иллюзия полного совпадения собственных интересов с интересами страны в целом была и для реформаторов и для сторонников диссидентства вполне естественной и закономерной.

КРИЗИС 80-Х ГОДОВ

К началу 1980-х гг. возможности брежневской модели были исчерпаны. Цены на нефть стабилизировались, а вместо нефтяного шока наступил долговой кризис. Настало время платить по счетам. Кризис управления деморализовал правящие круги, подорвал их веру в эффективность системы гораздо больше, нежели снижение темпов роста экономики и растущее недовольство народа. Принять любое решение становилось все труднее, бюрократические лабиринты делались все более запутанными, ставя в тупик даже опытных профессиональных чиновников.

Кризис управления к концу 1970-х гг. породил «кризис снабжения». Дефициты стали повседневной проблемой не только для рядового потребителя, но и для директоров заводов. Централизованная система распределения ресурсов давала все большие сбои, запланированные поставки срывались, невозможно было узнать, где что находится. Парадоксальной реакцией хозяйственного аппарата на развал системы снабжения стало формирование своеобразного «серого рынка» — возникли прямые связи между предприятиями, не столько покупающими друг у друга продукцию, сколько обменивающимися между собой дефицитом. Все, кому удавалось получить доступ к дефициту, будь то домохозяйка или директор завода, создавали запасы. Обычная советская квартира все больше превращалась в склад. Сатирик Жванецкий заметил, что он у себя дома «как на подводной лодке»: месяц может автономно продержаться.

Развитие менового рынка и прямых связей при одновременном накоплении «скрытых резервов» еще больше осложняли работу централизованного снабжения, понижали управляемость. Возник инвестиционный кризис. Центральные органы не имели точной информации о происходящем, а ресурсы перераспределялись стихийно на «сером» и черном рынках, инвестиционные проекты невозможно было реализовывать в срок. Между тем строительство новых предприятий для любых ведомств стало надежнейшим способом получения дополнительных ресурсов из централизованных фондов. Стройки начинались, но не заканчивались. Капиталовложения не приносили отдачи.

Это в свою очередь сделалось одним из важнейших источников инфляции. Постоянно растущий объем незавершенного строительства оказался той брешью, через которую в экономику хлынули миллиарды необеспеченных товарами рублей. Деньги, вложенные в строительство новых предприятий, не только не приносили прибыли, но и создавали новые дефициты, требовали новых затрат, шли на оплату труда, не создававшего конечного продукта, годного для реализации на рынке. Финансовый кризис привел к накоплению многомиллионных сбережений у граждан и предприятий, причем лишь часть средств оказалась в сберегательных кассах и банках, другая часть оставалась «в чулке», пополняла различные черные кассы, циркулировала на черном рынке.

Из-за развала механизмов официального управления стала стихийно формироваться своеобразная теневая система управления, непосредственно сраставшаяся с преступным миром. Коррупция вообще является естественным спутником неэффективной бюрократии. Уровень коррупции обратно пропорционален эффективности управления. Однако в советском обществе мафия не только наживалась на провалах системы, но фактически стала превращаться в теневую власть, гораздо более действенную и стабильную, нежели власть официально провозглашенная.

К началу 1980-х гг. распад системы был налицо. Брежневское руководство старалось из последних сил делать вид, будто в стране ничего не происходит, но сама бюрократия каждодневно сталкиваясь с кризисом управления, требовала перемен. Со смертью Брежнева эти перемены стали неизбежны. Несостоятельность системы была очевидна даже для ее идеологов. Если Михаил Горбачев и его окружение в первые годы после прихода к власти могли тешить себя иллюзиями относительно «перестройки» общества, то к 1988—1989 гг. ситуация окончательно вышла из-под контроля. Бюрократический аппарат утратил целостность, распался на соперничающие группировки. Одно министерство выступало против другого, одна республика против другой — и все вместе против центра, пытавшегося хоть как-то навести порядок в этом хаосе.

Партийный аппарат на первых порах сохранял некоторую устойчивость, но в условиях общего распада не мог долго продержаться. Борьба фракций и групп обострялась, тем более что и партийная верхушка никогда не была вполне однородной. В странах Восточной Европы старая власть рушилась еще быстрее, хотя в каждой стране была своя специфика.

Верхи общества судорожно искали новую стратегию. Такой стратегией стала приватизация и капитализация. К 1990 г. не осталось ни одной восточноевропейской страны, где уцелел бы традиционный коммунистический режим. Монополия коммунистических партий на власть была отменена, централизованное управление экономикой ликвидировано. На смену коммунистической идеологии пришла неолиберальная.

Неолиберальная реформа базировалась на доминирующих тенденциях предшествующих лет. Она усилила, закрепила эти тенденции, довела их до логического предела. Россия стала периферией Запада не только экономически, но и политически, пожертвовав статусом сверхдержавы и значительной частью экономики. Социальная дифференциация окончательно разделила общество на привилегированное меньшинство и нищее большинство, разрушив институты, ранее обеспечивавшие выходцам из низов путь наверх.

К КАПИТАЛИЗМУ!

События 1989—1991 гг. не были переломом, они были кульминацией предшествовавшего процесса. Именно поэтому коммунистические партии так легко отдали власть. А массы, коррумпированные идеологией паразитического потребления, были не в состоянии выступить в качестве самостоятельной силы. Марксистские идеологи, привыкшие повторять высокопарные слова о рабочем классе, удивлялись, почему поворот к капитализму не встретил ожесточенного сопротивления трудящихся. Неолибералы могли успешно действовать потому, что опирались на социальное наследство тоталитаризма. Общество оставалось в значительной мере деклассированным, люди не осознавали своих интересов, социальные связи были слабы. Массовое движение превращалось в выступления толпы, которой легко было манипулировать («зомбировать», как стали говорить позднее). Люди привыкли обращаться к государству за помощью, протестовать против государственной несправедливости, но не имели опыта жизни в обществе, где государство бессильно, а население должно самостоятельно решать свои проблемы. В сущности, единственными социально организованными силами на Востоке оставались бюрократия и средние слои...

В 1996 г., когда перестройке исполнялось десять, а неолиберальным реформам пять лет, итальянский журналист Джульетто Кьеза в «Свободной мысли» опубликовал убийственную критику рыночных преобразований в России, доказывая, что причина их провала в чрезмерном радикализме[7]. После краха рубля в августе 1998 г. другие западные специалисты также писали про ложную политику реформаторов — «недопонимание проблем, путаницу, коррупцию и слепоту»[8].

Зато экономист Лариса Пияшева в «Континенте» не менее яростно атаковала политику российской власти, утверждая, что все неудачи реформ вызваны непоследовательностью и недостаточным радикализмом. А любимец Международного валютного фонда Егор Гайдар повторял, что в те годы, пока он был у власти, все делалось правильно, и без решительного натиска ничего не удалось бы сдвинуть с места.