Глава 11. Гроздья гнева

Глава 11. Гроздья гнева

К концу 2004 г. тревожные симптомы стали проявляться и в экономике. Доллар стал дешеветь по отношению к европейской валюте. Поскольку Россия выплачивала свои долги и расплачивалась за импорт в евро, а экспортные доходы получала в долларах, это было больше, чем просто плохой новостью. В ноябре внезапно прекратился рост промышленности, производство снизилось за месяц на 1,4%. Сократилась и добыча нефти. Подобные колебания конъюнктуры случались и раньше, к тому же они компенсировались продолжающимся повышением мировых цен на нефть. Но в условиях развивающегося политического кризиса неустойчивость экономического роста усиливала нервозность чиновников, подталкивая их к радикальным и безответственным решениям.

В период 1994—1998 гг. рабочее движение находилось в полном упадке. Какой смысл бастовать, если предприятия все равно «лежат»? Но за два года экономического подъема начало расти стачечное движение. Более того, резко повысилась и его эффективность. Социологическая теория говорит, что рабочие выступления нарастают в период улучшения рыночной конъюнктуры и сокращаются в период спада, но наибольшей остроты классовая борьба достигает в моменты перехода от подъема к спаду. В такие моменты движение еще сохраняет «наступательную» инерцию, но одновременно сталкивается с новыми раздражителями. Переходя к более конкретным ситуациям, это можно сформулировать так: одно дело, когда люди привыкли, что им по полгода не платят зарплату, другое дело, когда они уже привыкли, что зарплату выплачивают в срок, а ее снова перестали платить. Последняя ситуация вызывает гораздо больший гнев.

Разумеется, когда массы людей одновременно в разных концах страны начинают делать примерно одно и то же, хочется привлечь на помощь теорию заговора. Так получается и на сей раз. Как только рабочие начинают бастовать, власти и журналисты начинают искать агитаторов, пытаться выяснить, кто из олигархов вложил деньги в рабочие протесты. На самом деле заговоры плетутся в Кремле и вокруг него. Управлять большими массами с помощью таких методов невозможно. Поскольку же нет и пресловутого субъективного фактора — ни в лице «авангардной партии», ни просто в виде рабочей партии, то процессы, скорее всего, окажутся вообще неуправляемыми.

В ходе предвыборной кампании четко выявилось, что режиму Путина возможны две оппозиции — либеральная, опирающаяся на идеологию прав человека и верховенство закона, и радикально демократическая, поднимающая знамя социальных прав и антиолигархической революции. Теоретически первую должен был сформировать Явлинский, а вторую — КПРФ Зюганова. На самом деле ни тот ни другой справиться с подобной задачей оказались не в состоянии, ибо российский либерализм бесперспективен, а КПРФ перестала быть левой партией.

Страх и карьеризм полностью парализовали официальную верхушку партии. Парадоксальным образом, однако, эрозия КПРФ ведет не к ослаблению, а, наоборот, к усилению левого фланга в обществе. Левые смогут показать, что именно они являются в условиях правого авторитарного режима наиболее последовательными демократами.

«Управляемая демократия исключает возможность смены власти в стране легитимным путем, — констатировал политлог Владимир Филин. — Однако борьба за власть как таковая при этом никуда не исчезает, а просто переходит на нелегитимное поле. Поэтому мы сегодня и живем от одного теракта до другого, когда никому, от рядового гражданина до обитателя Кремля, не гарантирована личная безопасность»[384]. В свою очередь левые интепретировали наступление Путина на Конституцию как конец думской политики и начало этапа массовой борьбы. По словам близкой к Молодежному левому фронту газеты, «неизбежно начинается переход политики в уличную стадию с митингами, демонстрациями, другими формами протеста, ведь иного пути не оставляет сама власть»[385].

Осень 2004 г. знаменовалась неожиданным всплеском социальной активности. Резко увеличилось число забастовок и других акций протеста. То там то здесь люди выходили на улицы. Часто доходило до схваток с милицией. В Карачаево-Черкессии взбунтовавшаяся толпа захватила здание местной администрации и два дня его удерживала.

Становилось ясно, что ситуация выходит из-под контроля. «Скорее всего, — констатировал Филин, — объявленную ей войну власть проиграет. Проиграет значительно раньше, чем это кому-то кажется»[386]. Подобные предостережения выглядели особенно мрачно, если учесть, что связь Филина со спецслужбами не была секретом.

«ЗАКОНОТВОРЧЕСКАЯ ЧЕСОТКА»

Новый 2005 год был избран кремлевскими правителями как время генерального наступления на остатки социального государства. В кругах администрации сложилось твердое убеждение, что настало время для второй волны реформ: теперь или никогда! Своеобразным стимулом для нового поворота вправо оказалось и дело ЮКОСа. Стремясь успокоить западных и отечественных инвесторов, Кремль предпринял новые шаги по приватизации в нефтяной отрасли. Овладев имуществом ЮКОСа, правительство четко дало понять, что расширять государственный сектор не намерено.

Принадлежащий правительству пакет акций Газпрома решено было увеличить, но за счет приобретения новых акций по рыночной цене. «Для того чтобы профинансировать эту сделку, государство одновременно собирается продать неконтрольный пакет акций в госкомпании «Роснефть», доказав делом, что для Кремля слово “приватизация” совсем не чуждо», — одобрительно писала деловая газета «Ведомости». Итогом этой политики должен был стать переход «последней золотой курицы» России в частные руки[387]. Дело ЮКОСа не оказало и особого влияния на курсы акций других компаний. Как заметили биржевые аналитики, рынок «проглотит эту горькую пилюлю, не поморщившись»[388]. А сочувствовавшая ЮКОСу америкнская пресса жаловалась, что западные нефтяные компании, энергично развивая свой бизнес в России, «предпочитают не слышать» (choosing not to hear) про несчастья Ходорковского и его партнеров[389].

Компенсируя проблемы, порожденные делом ЮКОСа, Кремль демонстрировал верность либеральному курсу по всем направлениям. Ускорились переговоры о вступлении России во Всемирную торговую организацию. Началась досрочная выплата долгов. Уже в феврале 2005 г. долг перед Международным валютным фондом был погашен полностью. В то же время на внутренние нужды из многомиллиардных средств Центрального банка и Стабилизационного фонда, накопленных за счет высоких цен на нефть, решено было ничего не выделять (во избежание инфляции). В целом дело ЮКОСа, создав у московского начальства своеобразный «комплекс вины» перед Западом и собственными олигархами, способствовало ужесточению неолиберальных мер.

Если первая волна реформ, проведенная Борисом Ельциным и Егором Гайдаром, была направлена на приватизацию собственности, то вторая волна должна была снять с правительства оставшиеся на нем социальные обязательства перед населением. Сточки зрения рыночной логики эти обязательства действительно являлись анахронизмом. Гайдар не решился посягнуть на них в условиях, когда его реформы и так вызывали массовое недовольство. На фоне катастрофического спада производства лишать людей последних форм социальной поддержки значило обрекать их уже не на бедность, а на голодную смерть. На это реформаторы пойти не могли — не из-за гуманности, а просто потому, что опасались быть растерзанными первыми.

В условиях экономического подъёма на фоне все еще сохранявшихся у части общества иллюзий относительно Путина, шансы выглядели куда лучше. Действительно, отнимать социальные гарантии у населения, заработная плата которого в целом повышается, казалось менее опасно, чем делать то же самое на фоне резкого спада уровня жизни. Однако кремлевские стратеги не учли двух факторов. Во-первых, за 15 лет реформ российское общество более или менее разобралось в происходящем, адаптировалось к новой реальности, а следовательно, научилось и более эффективно сопротивляться. А во-вторых, в условиях экономического подъема трудящиеся всегда чувствуют себя гораздо увереннее и более готовы к решительным действиям.

Стратегическим приоритетом правительства стали рыночные реформы по трем направлениям: реорганизация жилищно-коммунального хозяйства, отмена бесплатного проезда на транспорте и прочих льгот для пенсионеров и некоторых других категорий граждан, коммерциализация и свертывание государственной системы образования.

Новый жилищный кодекс, вступивший в силу с 1 марта 2005 г., даже у многих либералов вызвал содрогание. Депутат Государственной думы Галина Хованская заявила, что принятое законодательство снимает с властей всякую ответственность за положение дел в этой сфере. Суммируя ее взгляды, вполне лояльная к Кремлю газета «Известия» констатировала: «Собственники квартир заплатят за все, а бедных лишат даже очереди на жилье». Для миллионов законопослушных граждан получалось, что «жилищный кодекс страшнее уголовного»[390].

Не меньшую тревогу вызывала и реформа образования, направленная на коммерциализацию высших учебных заведений, сокращение числа студентов и выделение небольшого числа элитных учебных заведений, противопоставляемых большинству других. Школьная реформа вызывала дружное недовольство учителей, жаловавшихся, что внедряемая система тестов приводит к тому, что понимание предмета заменяется механическим заучиванием учениками разрозненных фактов. Экономическая перспектива реформы была очевидна: подготовить учебные заведения, а во многих случаях их опустевшие здания, к приватизации. Одновременно с реформой образования развернулось и наступление на Академию наук — архаичную и малоэффективную структуру, которую в ходе преобразований предполагалось превратить в высокоэффективное коммерческое учреждение, малоспособное к организации фундаментальных исследований. Государственная поддержка должна была уступить требованиям рынка. «Приватизация добралась до науки», — констатировала «Независимая газета»[391].

Принятый Думой пакет законов был откровенным вызовом обществу, причем не только его беднейшим слоям, но и значительной части столичного среднего класса. Разрушение бесплатного образования и подорожание жилья ставило под вопрос с таким трудом достигнутое этими семьями мелкобуржуазное благополучие.

«Законотворческая чесотка “единороссов”, — иронизировал левый публицист Виктор Шапинов, — заводит часовой механизм социального взрыва гигантской силы. И недаром политики и журналисты все чаще вспоминают 1905-й год. Дело не в его столетнем юбилее. Дело в том, что 1905-й год становится актуален, «лезет» изо всех щелей, надвигается. Не почувствовать это нельзя даже за толстыми стенами Государственной думы»[392].

И все же именно федеральный закон № 122 о «монетизации» льгот вызвал самое большое возмущение в обществе. Право на бесплатный проезд в транспорте, которым пользовались пенсионеры, инвалиды, военнослужащие и целый ряд других категорий граждан, было заменено денежными компенсациями, на которые, как правило, невозможно было купить даже месячного проездного билета. Одновременно были ликвидированы права на приобретение льготного жилья, в некоторых случаях отменены налоговые льготы, ликвидировано право на дополнительную оплату за работу в некоторых медицинских учреждениях и т. д. Оставшиеся обязательства по социальной поддержке населения были переданы с федерального на местный уровень. В условиях нарастающей централизации бюджета и постоянной нехватки средств во многих регионах это означало гарантированное неисполнение государством даже тех своих обязательств, от которых оно не решилось отказаться публично. Как отмечал один из критиков правительства, закон № 122 «представляет собой программу развития общества и взаимоотношений между обществом и властью на ближайшую перспективу. Государство отказывается от какого-либо значимого участия в поддержке самых разных групп населения по единственной причине — их бесполезности для целей, которые ставит перед собой политическая “элита”. Эти — слишком старые, эти — больные, эти — маленькие, а эти еще учатся и пользы от них никакой. В общем, единственной категорией населения, которую государство согласно признавать в качестве полноценных членов общества, остаются люди в возрасте от 25 до 37 лет»[393].

Для того чтобы как-то успокоить страсти, правительство предоставило пенсионерам право на бесплатное получение определенного количества лекарств. Главную выгоду от этого, разумеется, извлекли не больные старики, а уполномоченные компании, получившие возможность поставлять государству препараты по ценам выше рыночных. Явившись в начале января за лекарствами, пенсионеры обнаружили, что выписанных им снадобий на прилавках нет. Зато можно было в больших количествах сметать с полок совсем не нужные больным товары — просто чтобы реализовать выделенную сумму. Даже весной 2005 г., когда правительство начало специально следить за положением дел в этой отрасли, положение радикально не изменилось, по крайней мере в провинции. «Бесплатные лекарства, спустя три месяца после вступления в силу закона о монетизации льгот, федеральные льготники по-прежнему получают с большим трудом, — писала сибирская газета. — Одни препараты в аптеки поступают в избытке, а других — катастрофически не хватает»[394].

КРАСНЫЙ ЯНВАРЬ

На протяжении 2004 г., когда обсуждался и принимался роковой закон, правительство игнорировало любую критику, не обращая внимания на митинги и пикеты, регулярно появлявшиеся под стенами Государственной думы.

Впрочем и само население не проявляло особой активности, предпочитая участию в акциях протеста тихое бурчание на кухнях.

Первые несколько дней января, когда закон, наконец, вступил в силу, все выглядело более или менее спокойно. Люди праздновали Новый Год и Рождество (благо Государственная дума организовала всей стране бессмысленные и беспрецедентные десятидневные рождественские каникулы). Но первые же будние дни 2005 г. знаменовались стихийными уличными демонстрациями, прокатившимися по всей стране. Обнаружив, что транспорт перестал быть бесплатным, а компенсации больше похожи на нищенское подаяние, люди начали протестовать.

9 января — почти в годовщину начала первой русской революции — начались волнения в Подмосковье. В течение нескольких дней протесты, подобно лесному пожару, распространились по всей стране, охватив Сибирь, Урал, Петербург, южные города России. Оазисом спокойствия оставалась лишь первопрестольная столица.

Демонстрации и митинги быстро сменились более радикальными акциями. Сначала перекрывали дороги, затем начали осаждать административные здания. В Перми, в ответ на задержание молодых левых активистов, толпа протестующих захватила исполняющего обязанности губернатора и удерживала его в заложниках, пока задержанные не были освобождены. В Краснодаре взяли в заложники вице-губернатора[395]. В Томске 18 января многотысячная толпа, заняв весь центр города, кинулась на штурм областной администрации, но была остановлена милицией. Кульминацией январских событий стали выступления в Санкт-Петербурге. Лидер местного Комитета единых действий Евгений Козлов признавался, что даже сами организаторы марша протеста 15 января «не ожидали, что люди сами выйдут на несанкционированные митинги и что акции будут такими массовыми»[396]. Заняв Невский проспект, демонстранты двинулись к Смольному (по горькой иронии бывший легендарный штаб Октябрьской революции теперь оказался цитаделью буржуазно-бюрократической власти). Переговоры с губернатором начались 17 января, после того как центр города был блокирован на протяжении двух дней подряд. Требования протестующих были поставлены участниками акции на голосование, переговоры показывали по местному телевидению. Первоначальные предложения губернатора был отвергнуты, но позднее представители демонстрантов и местное начальство пришли к компромиссу.

Антиправительственные лозунги быстро сменялись антипрезидентскими и антисистемными. Толпы восторженно скандировали: «Революция! Революция!» Как отмечал сибирский леворадикальный бюллетень, возможности дурить население «сократились после смены состава депутатов, разгрома оппозиции и отставки премьер-министра»[397].

Во многих городах протестующие создавали координирующие органы. В разных местах назывались они по-разному — комитеты единых действий, советы спасения, координационные советы. Возникновение таких стихийных органов народовластия оживляло в памяти историю первых Советов, созданных во время революции 1905 г. в Иваново-Вознесенске, Петербурге, Москве.

Совпадение январского протеста с историческими датами 1905 г. было воспринято самими участниками событий как символическое, хотя говорить о «годовщине» можно только условно. Кровавое воскресенье состоялось 9 января 1905 г. по старому стилю, иными словами — на 13 дней позже.

Тем не менее сходство январских протестов 2005 г. с выступлениями рабочих, положивших начало первой русской революции, безусловно бросается в глаза. И в том и в другом случае демонстрации начались под экономическими лозунгами. И в том и в другом случае их фоном была война, от которой страна порядком устала (в первом случае — русско-японская, во втором — чеченская). Демонстрации переросли в массовые волнения, а лозунги протестующих быстро политизировались. На этом, однако, сходство заканчивается. Русско-японская война была для царского режима очевидным поражением. Режим Путина был не в силах разрешить чеченскую проблему, но как и всякий «конфликт малой интенсивности», противостояние на Кавказе могло продолжаться неопределенно долго, не приводя к катастрофическим для власти последствиям.

Участниками акций протеста в 1905 г. были в основном промышленные рабочие, по большей части — люди среднего возраста. В 2005 г. на улицы вышли пенсионеры, лишившиеся льгот, и студенческая молодежь. В свою очередь, правительство, правильно оценивая ситуацию, решило проявить сдержанность. Силу применяли, но в разумных пределах. Милиция неоднократно использовала дубинки, но преимущественно против молодежи. Во многих случаях, напротив, стражи порядка равнодушно наблюдали за тем, как возмущенные толпы блокируют улицы, перекрывают мосты и осаждают правительственные здания. Причину подобной невозмутимости надо, впрочем, искать не только в сдержанности высших инстанций или в их растерянности, но и в том, что сами силовые структуры чувствовали себя обиженными. Федеральный закон 122 лишил льгот также военнослужащих и работников милиции. В Калининграде было несколько случаев, когда вооруженные армейские патрули снимали с рейса кондукторов, требовавших плату за проезд с утративших льготы офицеров.

К началу февраля уличные выступления начали стихать. Перепуганные власти пошли на уступки. Бесплатный проезд для льготников был во многих городах восстановлен, компенсации увеличены. Хотя закон № 122 официально отменен не был, правительству пришлось по многим позициям публично дать задний ход. Чиновники стали оправдываться. Путин, привычно исчезнувший из поля зрения в разгар кризиса, вновь появился в Кремле. Вопреки ожиданиям он не решился отправить в отставку кого-то из особо провинившихся чиновников. Все ограничилось очередными призывами учитывать интересы населения.

Для граждан страны, привыкшей к тому, что власть никогда не уступает и никогда не извиняется, январский кризис оказался психологическим переломом. Несмотря на то, что полной победы достигнуто не было, уступки, сделанные начальством, воспринимались как проявление слабости и доказательство того, что с властью можно эффективно бороться. Политические потрясения, только что пережитые соседней Украиной, тоже не могли не повлиять на общественное мнение России. Независимо оттого, что к новой украинской власти в Рос-* сии относились со вполне обоснованной подозрительностью, сам факт того, что массовые уличные протесты повлияли на исход политической борьбы элит, не мог не произвести глубочайшего впечатления как на народ, так и на начальство. «По моим ощущениям, — писала читательница левой газеты “Прайда-info”, — наше общество высушено, накалено — может оказаться достаточно малой искорки, чтобы оно вспыхнуло, и, возможно, более основательно, чем это случилось у соседей»[398].

ОППОЗИЦИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

Официальная думская оппозиция была застигнута этими событиями врасплох. Некоторые члены КПРФ выходили на митинги, но их никто не организовывал. Если партийные функционеры и пытались играть какую-то роль в происходящем, то сводилось это к попыткам уговорить людей разойтись, не перекрывать улицы и не вступать в конфронтацию с начальством. Призывы эти так же регулярно игнорировались. Кое-где на улицах и площадях появлялись красно-оранжевые флаги «Родины», но ни в подготовке акций протеста, ни в переговорах с властями эта группировка не участвовала. Лишь к началу февраля, когда все уже заканчивалось, лидеры КПРФ, оправившись от шока, призвали своих сторонников встать в «авангарде» движения протеста. Однако акции, проведенные по партийной инициативе, оказались исключительно маломощными, что особенно бросалось в глаза на фоне массовых беспорядков, прошедших всего за неделю-другую до того. Лидеры официальной оппозиции в очередной раз показали, что являются не альтернативой власти, а скорее удобным прикрытием для нее.

Январь 2005 г. выявил изменения, произошедшие в моральном климате российского общества. В начале 2000-х гг. известный левый журналист Анатолий Баранов сетовал на страницах «Правды-5», что, несмотря на невероятные лишения, «бедный человек в нашей стране не революционен». В крупных городах все более популярны становятся идеи левых, но большинство населения мечтает исправить свое положение «без коренной ломки, без риска»[399]. С точки зрения Баранова, эта ситуация трагична. А бывший диссидент Рой Медведев, напротив, радовался апатии масс, подчеркивая, что такое положение дел «не повод не для отчаяния, но основание для надежды»[400].

Никто не спорит, что при прочих равных условиях мирные реформы (с точки зрения интересов рядового гражданина) предпочтительнее революционных потрясений и уж тем более — если эти преобразования могут сопровождаться насилием. Но, увы, история не делается на заказ. История, тем более история России, для комфорта мало приспособлена. Трагизм ситуации, отмеченный Барановым, состоял именно в том, что большинство людей продолжало рассчитывать на эволюционные перемены или умеренные реформы в ситуации, когда для всего этого не было абсолютно никаких шансов. Однако Баранов писал прежде всего о беднейших слоях населения. А они никогда не были главными носителями революционного импульса. После августа 1998 г. началась радикализация обманутых и обворованных средних слоев, технологической элиты, квалифицированных рабочих наиболее конкурентоспособных предприятий (главным образом — экспортного сектора).

События 2005 г. показали, что психологический климат если и не изменился окончательно, то определенно меняется. Среди радикальных левых январские протесты вызвали настоящую эйфорию. Красноярская газета Молодежного левого фронта писала про «начало новой революции»[401]. Руководитель информационного агентства «Товарищ» Дмитрий Галкин, заметил, что после катастрофы 1993 г. для российских левых было характерно подсознательное, а порой и сознательное неверие в собственные силы. Эта глубоко укоренившаяся привычка к бессилию в значительной мере предопределила их политическое поведение. Левые «постоянно ищут союзников, которые представляются им более сильными и влиятельными, и вступают с ними в соглашения, не слишком думая об условиях. Этой части левых кажется, что иного пути сохраниться в политическом процессе просто не существует. Другая часть левых давно плюнула на политический процесс и совершенно им не интересуется. У них есть более важное дело — самореализация, состоящая в выдвижении лозунгов, программ и постановке политических задач, никак не связанных ни с состоянием общественного сознания, ни с социальными условиями». Однако события января 1993 г. серьезно изменили ситуацию на левом фланге. «Неверие в собственный успех у левых постепенно проходит под воздействием социально-политического кризиса. Чем слабее становится власть, тем увереннее в своих силах делаются левые»[402].

Следствием новой ситуации стали и организационно-политические перемены на левом фланге. С одной стороны, по мере того как слабели позиции КПРФ и усиливалось массовое движение, оппозиционные группы и активисты все меньше оглядывались на партийное руководство. Даже те, кто формально сохраняли членство в партии, начинали действовать самостоятельно. С другой стороны, новый импульс получил объединительный процесс.

Лояльная к власти газета «Версия» с тревогой писала, что «на левом фланге полным ходом идет перегруппировка сил, и большинство старых заслуженных оппозиционеров теряет контроль над левыми. На арену выходят новые молодые люди, о которых еще год-два назад никто не знал и которые самоорганизуются в новую формацию»[403].

Несмотря на не слишком удачный опыт Молодежного левого фронта, необходимость организации, координирующей деятельность левых сил, становилась очевидна. В апреле 2005 г. в Москве прошел Российский социальный форум (РСФ), собравший более тысячи участников со всей страны. В отличие от аналогичных встреч в Западной Европе, российский форум был сильно политизирован. Он обсуждал не только формы сопротивления неолиберальному курсу властей, но и возможности политического объединения левых. Тем не менее многие участники жаловались на бюрократизацию мероприятия, на то, что не был достигнут «конкретный организационный результат»[404]. Следующий шаг не заставил себя долго ждать. 19 июня 2005 г. в Москве на конференции, собравшей представителей полутора десятков антикапиталистических групп, был провозглашен лозунг Левого фронта. В отличие от МЛФ новое объединение должно было основываться не только на коллективном, но и на индивидуальном членстве.

Весна 2005 г., впрочем, выявила не только возможности нового левого движения, но и его проблемы. Массовые выступления пошли на спад. Улицы снова оказались под контролем властей, которые извлекли уроки из произошедшего и принимали меры для того, чтобы более эффективно встретить следующую волну народного протеста. Широкое недовольство реформой жилищно-коммунального хозяйства и начавшейся реформой образования не привело к немедленному организованному сопротивлению.

Образовательный форум, проходивший в рамках РСФ, произвел удручающее впечатление на присутствовавших там студенческих активистов, которые, по их собственному выражению, готовы были впасть в «недетский пессимизм». А проходивший тогда же «Молодежный форум» продемонстрировал «одновременно и разрозненность и претенциозность»[405].

Российская политика 2005 г. представляла собой суетливо-бессмысленное маневрирование многочисленных и разрозненных сил, образующих причудливые и случайные альянсы, заведомо обреченные на недолговечность. Единственное, что объединяло всех, это предчувствие политических перемен, которые по причине полного отсутствия фантазии, представлялись исключительно в виде российского аналога украинской «оранжевой революции». Коммунистическая партия то объединялась с либералами, кляня антидемократический режим, то призывала бороться против оранжевой чумы. А политики из «Родины» то сами примеряли «оранжевые» цвета, то демонстративно бегали советоваться в Кремль. Формирование Левого фронта подчинялось той же неустойчивой логике: одни и те же группы то громогласно объявляли о готовности самораспуститься во имя единства социалистических сил, то пускались во все тяжкие, пытаясь нажить собственный политический капитал. По существу, ни одна политическая организация, унаследованная от 1990-х гг., не была готова к новой общественной ситуации. И все же, общая тенденция медленно, но верно прокладывала себе дорогу: на левом фланге формировалась новая политическая сила.

НА РАСПУТЬЕ

Первоначальная январская эйфория сменилась трезвым пониманием реальных проблем и возможностей, которые встали перед левым движением. Нужно было организовываться по ходу борьбы, не имея ни готовых политических структур, ни даже устойчивой идеологии, преодолевая удручающее наследие 1990-х гг. и сталкиваясь с постоянным противодействием не только власти, но и официальной думской оппозиции.

А главное, левые должны были четко ответить на вопрос о собственной стратегии в ходе назревающего кризиса. Если в начале 2000-х гг. само слово «революция» применительно к России многим казалось бессмысленным, а марксистская лексика — всего лишь привычной данью сектантским традициям левых радикалов, то после событий на Украине и массовых волнений января 2005 г. это слово замелькало на страницах либеральных изданий, зазвучало в университетских аудиториях и в «закрытых» правительственных докладах. Однако открытым оставался главный вопрос — какая революция, в чьих интересах, и какова в ней роль левых?

Разумеется, левые не могли не говорить о социализме. Однако сам по себе кризис режима Путина отнюдь не был равнозначен предстоящему торжеству социалистических идей. Больше того, на роль наследников кремлевской власти вполне серьезно претендовали лидеры либеральной оппозиции, не говоря уже о группировках внутри правящей бюрократии, планировавших сохранить и даже укрепить свои позиции, слегка подкорректировав лозунги.

Как и в начале XX в., левая оппозиция авторитарному режиму разделилась на несколько течений в зависимости от отношения к либералам. Известный левый публицист Алексей Цветков писал, что у сторонников социализма в России нет другого выхода, кроме как поддерживать бюрократию против буржуазии, либо буржуазию против бюрократии.

«Если вдруг так получилось, что вам отвратительны оба способа принуждения: административный (бюрократы) и экономический (буржуа) — и вы мечтаете о сетевом обществе поствластных и пострыночных отношений, вам все равно придется выбирать, кого вы видите ближе к своей утопии, выбирать, с кем из них объединяться, потому что третьей стороны сейчас нет (это не значит, что она в принципе невозможна). Пресловутый “трудящийся” (он же “народ”) — безголовый, а потому слепой гигант, которого с переменным успехом используют друг против друга две вышеназванные элиты.

На мой взгляд, в сегодняшних странах с советским прошлым любая критика буржуазности (с которой начинается всякий утопизм на Западе) оборачивается объективной поддержкой бюрократии. А значит, ответственным утопистам не остается ничего, кроме как добавлять свои усилия к буржуазному проекту как к исторически более прогрессивному»[406].

Поразительным образом вся теоретическая база здесь сводится к наивно заученному сталинистскому истмату с его механистическими представлениями о прогрессивности. Капитализм и бюрократия отнюдь не антиподы. Современная бюрократия (в том числе и в России Нового времени) есть как раз порождение буржуазной модернизации, ее необходимое условие. Российский капитализм авторитарен не потому, что чиновники коррумпированы или государственные традиции заимствованы из Византии. Не в советском и византийском прошлом надо было искать объяснение, а в капиталистическом настоящем.

В начале XXI в. ситуация воспроизводится. Российская буржуазия нуждается в бюрократии для стабильности, для контроля за «народом», для того чтобы удерживать его в положении «слепого гиганта». Бюрократии, напротив, буржуазия необходима как источник обогащения. Буржуазия наша оказалась насквозь бюрократична, а бюрократия до мозга костей буржуазна. С самого начала перестройки бюрократия работала на буржуазный проект. То, что соотношение сил несколько иное, чем на Западе — естественно. Российский капитализм — периферийный. И это обстоятельство нельзя было изменить никакими «оранжевыми революциями», ибо подобные перевороты не затрагивают ни структуру экономики, ни место страны в глобальном разделении труда.

Неолиберальные оппозиционеры со своей стороны мечтали заполучить поддержку слева, но ни на малейшие политические уступки со своей стороны идти были не готовы. Мало того, что они ни слова не сказали против рыночного курса Путина, но они продолжают обвинять президента в том, что его экономическая политика недостаточно рыночная, недостаточно либеральная.

Между тем именно протест против рыночной, антисоциальной политики Путина лежал в основе событий января 2005 г. и всех других массовых выступлений, подтачивавших основы режима. Иными словами, народ возмущала именно та сторона политики Путина, которую либеральная оппозиция поддерживала.

Серьезной массовой оппозицией правящему авторитарному режиму в России всегда могли быть только сами левые. Им не нужен блок с либеральными политиками, чтобы стать серьезной общественной силой. Скорее наоборот. Чем более они независимы, тем они сильнее, их аргументы тем более убедительны.

КТО СТАНЕТ НОВЫМИ БОЛЬШЕВИКАМИ?

Революционный процесс в стране периферийного капитализма неизбежно противоречив (впрочем, это же относится и вообще к любой революции). Необходимо решать одновременно задачи демократической и социальной борьбы, накладывающиеся друг на друга. Необходимо ставить вопросы модернизации, которые не решил и не может решить капитализм, одновременно выходя за рамки буржуазного порядка.

В то время как Цветков призывал к сотрудничеству с либералами, бывший диссидент-марксист Рой Медведев, руководствуясь, в сущности, той же самой логикой, говорил о необходимости защитить Путина от либералов. Они как бы воспроизводили две стороны одного и того же противоречия. Задачи демократической борьбы, казалось бы, диктуют союз с либералами, а задачи социальной борьбы требуют непримиримого противостояния с теми же либералами. Но суть дела в том, что эти задачи неразделимы. Без социальных перемен невозможна демократизация, а социальные преобразования немыслимы без смены режима.

«Столетняя история революций в России и во всем мире, — говорил лидер петербургского Комитета единых действий Евгений Козлов, — показала, что чистых социалистических революций не бывает, все прошедшие социалистические революции выросли из революций национально-освободительных, антифашистских, общедемократических»[407].

Все подобные противоречия уже выявились в ходе русской революции 1917 г. и продолжали воспроизводиться в каждом новом революционном кризисе на периферии мирового капитализма.

Генералы не так уж не правы, когда готовятся к «прошлой войне». У них просто нет иного выбора. В новой войне побеждает не тот, кто отказывается тратить время на изучение предшествующего опыта, а тот, кто сумел извлечь из него актуальные уроки. С революциями то же самое. Русская революция отличалась от французской, а та — от английской. И тем не менее во всех трех революциях заметна общая логика, схожая последовательность. Именно изучение этого опыта позволило Ленину сформулировать понятие «революционной ситуации», выработать стратегию и тактику, успешно примененную в Октябре 1917 г. И не случайно называл он большевиков «русскими якобинцами».

Каждая революция своеобразна, но что-то их объединяет, иначе не назывались бы они одним общим словом. Это общность исторической динамики, политическая логика процесса, который начинается с кризиса верхов и радикализируется по мере того, как в политическую борьбу сознательно вмешиваются все более широкие массы.

Эту логику не отменяет течение времени. Ей подчинена любая революция, точно так же, как реактивный «Боинг» и аэроплан братьев Райт основаны на одних и тех же принципах механики, хотя на технологическом уровне являются совершенно разными системами.

Идеологически и эстетически каждая новая революция апеллирует к образам прошлого. Англичане в XVII столетии за неимением лучшего обращались к библейским персонажам, французы, как известно, примеривали тоги античных героев, а деятели русской революции на первых порах стилизовались под французов (от якобинцев перекочевала в наше отечество почти вся революционная лексика — не только «комитеты» и «комиссариаты», но также «красный террор» и «враги народа»). Легко догадаться, что новая русская революция будет неизбежно восприниматься сознанием левых через аналогии с 1917 г. Другого способа просто нет.

Аналогии могут помочь понять сегодняшний день, хотя могут и запутать нас. В любом случае сами по себе они не являются аргументами в споре. Но и не заметить их невозможно. А если внимательно посмотреть на складывающуюся сегодня ситуацию, некоторые параллели с 1917 (точнее с 1916) годом просто бросаются в глаза.

Это относится и к расстановке идеологических сил на левом фланге. Как известно, в преддверии Великой русской революции левая оппозиция разделилась натри лагеря. На правом фланге оказались так называемые «оборонцы», готовые поддержать царский режим во имя «защиты Отечества». Любые политические и социальные требования отбрасывались до лучших времен. Победа Российского государства над внешним врагом объявлялась главной и на данный момент единственной задачей, все те, кто думал иначе — врагами и предателями Родины. То, что реально существующее Российское государство не способно было кого-либо победить, и поддержка его лишь продлевала агонию страны, оставалось недоступно их затуманенному национализмом сознанию.

Второй группой оказались, по определению Ленина, «мелкобуржуазные демократы с почти социалистической терминологией». Люди, верившие, что возможна и необходима демократическая революция, но не понимавшие или боявшиеся понять логику революционного процесса. Они готовы были свергать царя, искренне считая, что на этом исторические задачи общественного переворота будут исчерпаны, а социальная система встанет на путь естественной «прогрессивной эволюции».

Наконец, на самом левом фланге оказались «новые якобинцы» (большевики и часть радикальных народников), понимавшие, что, начавшись как политический переворот, революция либо станет социальным переворотом, либо потерпит поражение. Как говорила Роза Люксембург, локомотив не может остановиться посреди подъема. Он может либо добраться до верхушки склона, либо упасть.

В основе радикального прогноза Ленина и Троцкого лежала, однако, не только аналогия с французской и английской революциями, но и их анализ текущей расстановки классовых сил в России и в мире. В первом случае они оказались полностью правы, понимая, что российская буржуазия слаба, что она тесно и неразделимо связана с самодержавно-помещичьим государством, а потому не сможет ни самостоятельно взять власть, ни тем более удержать ее. События 1917 г. это полностью подтвердили. В международном плане прогноз Ленина и Троцкого оказался менее точным. Ожидаемая рабочая революция на Западе не состоялась, что в значительной мере и предопределило трагический исход «советского эксперимента». Но и в данном вопросе лидеры большевиков заблуждались не так сильно, как порой считают. Ведь революционные взрывы в Европе все же происходили — в Германии и Венгрии власть рухнула. Да и во Франции политическая ситуация была крайне накалена. Кто знает, какой оборот приняла бы немецкая революция, окажись среди ее лидеров персонажи масштаба Ленина?

В начале XXI в. Рой Медведев и другие «красные путинисты» в точности воспроизводили аргументы «оборонцев», только место кайзеровской Германии в их сознании заняла Америка Джорджа Буша. Сходство усиливается, если сопоставить судьбу «отца русского марксизма» Г. В. Плеханова, сделавшегося «оборонцем», и ветерана советского диссидентского движения Роя Медведева, превратившегося из проповедника «критического марксизма» в пропагандиста путинского режима. Трагизм ситуации в том, что, став на подобные позиции, заслуженный левый теоретик объективно оказывался инструментом реакции, причем реакции черносотенной: избранная политическая позиция заставляет его поддерживать и антисоциальные реформы, и репрессии против других левых, не говоря уже о свертывании демократических свобод и притеснении национальных меньшинств под предлогом борьбы с терроризмом. Ведь любая борьба с властью ведет к дестабилизации, работает на руку «враждебным силам», подрывает государство и т.д. Соответственно, какие бы мерзости власть ни вытворяла, у наших героев уже просто не остается иного выбора, кроме как ее поддерживать, поскольку они являются ее политическими и моральными заложниками.

Либеральные радикалы (или, пользуясь ленинским термином, «мелкобуржуазные левые»), напротив, по форме своих выступлений могли выглядеть ужасно революционными. Их ненависть к власти совершенно искренна. Но их политический горизонт определялся задачами либеральной оппозиции: действующую власть необходимо свалить, но дальше ни шагу. Либеральная буржуазия всегда кровно заинтересована в том, чтобы остановить революционный процесс. Радикалы, как ни странно, оказались в этом вполне согласны с либералами. В этом плане показательны заявления Эдуарда Лимонова, который обнаружил полное отсутствие интереса к социальной борьбе. Предел политического горизонта подобных радикалов — это «правильная» на западный манер демократия, при которой заслуженные борцы с путинским режимом получают возможность заседать в парламентах и министерских комиссиях. Либеральная оппозиция, со своей стороны, аплодировала героизму таких революционеров и всегда была готова бороться за их права. Ведь сама она в тюрьму идти не собиралась и спины под полицейские дубинки подставлять не хотела.

Наконец, группы и течения, составившие костяк формировавшегося Левого фронта (пока еще организационно очень рыхлая, но идеологически постепенно консолидирующаяся масса). Суть ее позиции, при всех поправках на изменившуюся эпоху, оказывалась та же, что у большевиков предыдущего столетия. Демократическая революция необходима, но она является не более чем ступенькой, начальной фазой для социального переворота, который и является нашей целью — не в отдаленном будущем, не в абстрактной исторической перспективе, а непосредственно в ходе развертывающейся борьбы.

По большому счету, конечно, важны не позиции политических течений, а объективный расклад общественных сил. Социально-политическая ситуация в России начала XXI в. оказалась критической. Страна была обречена на дестабилизацию в той или иной форме. И политические силы, пытавшиеся остановить этот закономерный процесс, обречены были на крах.

Кризис совершенно не зависит от усилий левых и даже от стараний либеральной оппозиции. Ничего не меняют ни иностранные субсидии правозащитникам, ни многомиллионные затраты на проведение семинаров для прокремлевского движения «Наши». Власть сама внутренне расколота, в ней началась непримиримая борьба группировок. А власть, лишенную внутреннего единства в условиях кризиса, спасти не может ничто.

Раскол верхов — важнейшее условие перемен. Ленин прекрасно понял это, поставив данный признак на первое место в описании революционной ситуации. Когда верхи консолидированны, а государственный репрессивный аппарат находится в безупречном порядке, даже самая передовая революционная партия свалить власть, а тем более изменить систему, не сможет (кстати, именно в восторженной поддержке репрессивно-силового аппарата проявляется реакционная сущность «оборонцев» и «красных путинистов»).

Слабость буржуазии предопределяет несовместимость либерального общественного проекта с демократией. Раскол власти, возникшее в Кремле противостояние «силовиков» и «либералов» дало обществу исторический шанс избавиться и от тех и от других.

История расставит все на свои места. Каждому предстоит сыграть свою роль. Но для того чтобы сыграть свою роль хорошо, надо ее понять. Не тешить себя иллюзиями, но и освободиться от заблуждений. А потому уроки революций прошлого становятся чрезвычайно важны для нас. Мы не должны повторять ошибок, совершенных нашими предшественниками, но обязаны использовать их опыт.