Глава 12 ПОИСК НОВОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

Глава 12

ПОИСК НОВОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

Массовость культуры. Сокрушитель современной мировой системы — массовое, в глобальном масштабе, изменение прежнего мировидения в свете крутых культурно-цивилизационных перемен. В последние десятилетия двадцатого века, в условиях ускорившейся модернизации, предполагалось, что этническая и религиозная идентичность уступит место «модернизации», в рамках которой найдется место каждому из членов мирового сообщества. Но под давлением очевидных новых фактов и факторов прежняя система лояльности в западно-центричном мире, основанная на оптимистической вере в мировую модернизацию, потеряла свою убедительность для огромных масс мирового населения. При этом не произошло замены ее новой системой восприятия мира. Претензии глобализационного мирообъяснения не обрели желаемого ее авторам тотального идейного господства — слишком очевиден раскол между владеющими технологией и капиталами лидерами глобализации и ее фактическими жертвами.

Понимание этого фактора пришло с трудом. Весьма долгое время господствовал своего рода культурный релятивизм (особенно непререкаемый в академическом мире), практически делавший табу приданию критической важности культурным ценностям других народов и цивилизаций, особенностям их менталитета. Все культуры подчеркнуто подавались равными (словно фиксация культурной пестроты мира автоматически ведет к расизму, надменности, принижению и т. п.). Те, кто думал отлично от академического канона, получали клеймо сторонников этно-центричности, нетерпимости или даже расистов. Подобная же проблема встречала тех экономистов, которые полагали, что люди повсюду отвечают на экономические сигналы однообразным способом, безотносительно к их культуре. К примеру, глава Федеральной резервной системы США А. Гринспен (говоря, кстати, о России) жестко утверждал, что капитализм «является частью человеческой природы».

Лишь очевидный рост значимости самоидентификации, оказавшийся критически важным в 90-е годы, привел к перевороту в сознании многих, к выделению цивилизационно-ментальных основ. Гарвардский профессор Д. Ландес в монументальном исследовании «О богатстве и бедности народов» (1998) приходит к важнейшему выводу: если история экономического развития чему-либо учит, то «прежде всего тому, что культура является виднейшим компонентом. Она и создает различие в степени развитости». Зафиксированная и подчеркнутая мировым неравенством грядущая стадия развития человечества оказалась способствующей выходу вперед фундаментализма самого разного характера, жесткого национализма, обращения к родовым ценностям. Мир фрагментаризируется на гигантские цивилизационные блоки. «Культурная глобализация, гомогенизация, которые предсказывают в будущем интерпретаторы глобального сближения и единства мира, являются не более чем мифами»[496].

Однако реалии жизни заставили сделать существенные поправки, приведя в конечном счете к выводу, что культура является критическим фактором общественного развития. И тот же Гринспен на пороге нового века, после десятилетия неудач в России, сделал весьма примечательное признание, по существу противоположное прежнему своему мнению: «Дело вовсе не в человеческой природе, дело в культуре». Нужно думать, что у М. Вебера это вызвало бы улыбку понимания. Требовалось претерпеть столь многое, чтобы прийти к выводу, о котором, собственно, только и говорит мировая история.

Для многих критически важным стало рассмотрение опыта Юго-Восточной Азии. Заново были пересмотрены конфуцианские ценности — упор на будущее, работу, образование, уважение к достоинству, призыв к плодотворности. Появились исследования цивилизационных особенностей латиноамериканского мира, индуизма, православного ареала влияния, мусульманского цивилизационного кода.

Латиноамериканские интеллектуалы (рассматривающие вопрос о том, какие факторы, кроме империализма, являются виновниками неразвитости региона и его авторитарных традиций и ужасающего социального неравенства) указали на отличие этих ценностей от латиноамериканских. Пришлось вспомнить слова Боливара, сказанные в 1815 году: «До тех пор, пока наши соотечественники не воспримут талантов и политических достоинств наших северных братьев, политической системы, основанной на общественном участии в управлении, нас ждет крах. Нами владеют грехи Испании — насилие, неуемные амбиции, мстительность и жадность»[497].

Перуанский писатель Марио Льоса: «Культура, в которой мы живем сегодня в Латинской Америке, не является ни либеральной, ни демократической. У нас есть демократические правительства, но наши институты, наши рефлексы и наш менталитет очень отличны. Они остаются популистскими и олигархическими, абсолютистскими, коллективистскими, догматичными, преисполненными социальных и расовых предрассудков, в огромной степени нетерпимыми по отношению к нашим противникам, преданными худшей из всех монополий — правде»[498]. К подобному самобичеванию присоединились представители и других культур.

Разрушительность модернизации. Модернистская вера оказалась отражением иллюзий, заключавшихся в демонизации социализма. Крушение левой идеологии (обещавшей модернизацию через социализм) это только подчеркнуло. Наконец-то подлинная суть социализма как насильственной модернизации оказалась понятой и на Западе, и на Востоке. «Холодная война была конфликтом двух версий прогрессивизма — социализма и неоклассического капитализма, — пишет японец Сакакибара. — Крах социализма и окончание холодной войны избавили мир от гражданской войны между двумя вариантами прогрессивизма, но поставили подлинно фундаментальный вопрос о сосущест вовании различных цивилизаций»[499].

Можно ли (и нужно ли) воспринять модернизационные ценности безболезненно? По словам американского исследователя Э. Эбрамса, «модернизация может оказаться разрушительной для стиля жизни и морали, вызывая противонаправленную реакцию: поиск более притягательной традиционной идентичности, поиск устойчивости и безопасности группового членства и удобное обоснование неприятия всех, кто несет черты отличия. Этот феномен можно наблюдать в своей наиболее благопристойной форме, когда британское правительство дарует часть своего суверенитета и «вверх» — в Брюссель, и «вниз» — шотландской и уэльской ассамблеям. Но в других частях мира на это явление смотрят менее благосклонно»[500].

Мы находимся в начале процесса огромной исторической важности. Окончание идеологического противостояния привело «в начале третьего тысячелетия к кризису идентичности огромных масс. Во все возрастающей степени наша психика и даже материальные потребности начинают требовать усложненной самоидентификации»[501]. В условиях социально-политического краха социализма как практики и теории, старые боги (существовавшие задолго до социальных доктрин двадцатого века) как бы молча всплыли в сознании миллионов людей — и не только в Югославии и Восточной Африке (где поток крови был особенно обильным), но и повсюду в мире. Словами А. Аппадюраи, «центральной проблемой современного глобального противодействия является столкновение культурной гомогенизации и культурной гетерогенизации… Взаимная каннибализация показывает свое отвратительное лицо в мятежах, в потоках беженцев, в этноциде»[502].

В начале третьего тысячелетия обозначился массовый поворот к старым ценностям вплоть до этнически-трайбалистского начала, к религиозно-цивилизационному единству отдельных частей мирового населения как к своему новому универсуму. Стало казаться возможным, что в XXI в. массовая переориентация групповой лояльности и массовой идентичности закрепится.

Э. Смит называет этот процесс «культурной политизацией»: «Чем более полно документирована этноистория, чем распространеннее данный язык, чем строже соблюдаются местные обычаи и обряды, тем сильнее стремление убедить друзей и врагов в возможности рождения новой «нации»… Чтобы создать нацию, недостаточно просто мобилизовать сограждан. Они должны быть убеждены в том, кем они являются, откуда они пришли и куда идут. Они превращаются в нацию посредством процесса мобилизации местной культуры… Старые религиозные саги и святые превращаются в национальных героев, древние хроники и эпос становятся примерами проявления национального гения, возникают истории о прошлом «золотом веке» чистоты и благородства. Прежняя культура некоей коммуны, которая прежде не имела целей за своими пределами, становится талисманом и обретает легитимность… Наступает период интенсификации культурных войн… Заново открытая этноистория начинает разделять наш мир на дискретные культурные блоки, которые не дают никаких надежд сближению и гармонизации этих блоков… С точки зрения глобальной безопасности и космополитической культуры это мрачное заключение»[503].

Вырвавшиеся демоны собственного исторического опыта, традиционных религиозных воззрений, исконных ментальных кодов, собственных языков, аутентичного морально-психологического основания, воспоминаний об униженной гордости — с огромной силой бросают тень на благодушие глобалистов, делая ожидание мира и спокойствия вершиной наивности. Обращение вспять несет в себе невиданный потенциал насилия. Даже весьма умеренно-оптимистические американские футурологи А. и X. Тофлер[504], призывающие современное государство трансформировать процессы демократизации в политику самоидентификации, видят в качестве главной угрозы трансформацию ограниченных межгосударственных войн в ничем не ограниченные этнические конфликты: «Уже сейчас не так много стран, чьи граждане готовы отдать жизни за свое государство, но, увы, растет готовность жертвовать жизнью за этнически-религиозную идентичность. Мы пробили стену нерушимости государственных границ, и назад дороги нет»[505].

Мир как бы отпрянул к своим основам. И это могло бы породить новую гармонию (как отвлечение от международных трений), но вопрос-то как раз в том, что исконные основы у каждого субъекта мирового сообщества очень разные. Прежде это различие камуфлировалось идеологическими одеждами, ныне камуфляж отброшен и культурное, традиционное — т. е. цивилизационное отличие целых регионов друг от друга обнажилось во всей очевидности.

Время определить первые результаты этого «отлива истории», обнажившего не пестроту мира (что было очевидно всегда), а фундаментальную противоположность нескольких основных цивилизационных парадигм. Семь таких парадигм — западная, латиноамериканская, восточноевропейская, исламская, индуистская, китайская и японская — как бы забывают о «предписанной» им историко-экономическими законами прошлого интеграции мирового хозяйства и культуры, упорно сохраняя цивилизационную дистанцию и образовывая почти непроходимые рубежи между столь сблизившимися благодаря телефону и самолету пространствами. На этих-то рубежах и вспыхивают основные конфликты современного мира.

Вперед выходит призрак предсказанного превосходным западным политологом-еретиком С. Хантингтоном столкновения цивилизаций: «Фундаментальным источником конфликтов в возникающем новом мире будет не идеология и не экономика. Величайшей разделяющей человечество основой будет культура. Нации-государства останутся наиболее мощными действующими лицами в мировых делах, но основные конфликты в мировой политике будут происходить между нациями и группами наций, представляющих различные цивилизации. Столкновение цивилизаций будет доминировать в мировой политике. Культурные разделительные линии цивилизаций станут линиями фронтов будущего»[506]. По мере вхождения в третье тысячелетие «культура разделит страны. Культурные табу сделают, скажем, невозможной покупку чужими покупателями предприятий в Японии и во всей Юго-Восточной Азии»[507].

Война за югославское наследство показала, что может произойти в случае ускоренной и одобряемой извне перемены идентичности (поскольку гражданская война здесь быстро выдвинула вперед религиозные, исторические, цивилизационные факторы). Нечто еще более значимое может произойти в случае утверждения цивилизационной идентичности у населения огромного Китая. Обозначилось движение по этому пути ядерной Индии и миллиардного мусульманского мира. Последний в ряде случаев пошел на противостояние с Западом (которое американский исследователь Б. Барбер назвал «противостоянием Джихада и Мак-Уолда»[508]).

Культура порождает насилие. Исторический опыт показывает, что отстаивание национально-культурной идентичности порождает невиданное насилие. Обращенные к новой идентификации «продолжительные этнические конфликты практически не поддаются региональному и международному воздействию», — приходит к справедливому выводу американский исследователь Т. Керр[509]. Война в Судане скорее всего продлится до тех пор, пока одна из сторон конфликта не победит решающим образом. Нет реалистических оснований предполагать разрешение курдского конфликта в Ираке и в Турции, сдерживание убийственного конфликта хуту и тутси в Руанде, компромиссное решение в Грузии, Азербайджане, Бугенвиле, Северной Ирландии. Весьма реалистично предположить начало нескольких конфликтов в Южной Азии. Индия стоит перед вызовом нескольких сепаратистских групп. Равно как и Индонезия: Ачех и Ириан. Конфликты зреют в Бирме (провинции Карен и Шан) и в Китае (Тибет).

Два процесса как бы действовали вопреки друг другу. С одной стороны, слабело геополитическое влияние исламского мира, столь могучего между VII и XVI веками; его децентрализация, отступление перед колониальным натиском Запада, трудность модернизационных преобразований, неадекватность элиты в процессе мирового прогресса. Развал Оттоманской империи, контроль Британии и Франции над наследием Стамбула, Багдада, Индостана, Индонезии, Магриба и Леванта низвел мусульманский мир до положения сугубых жертв мировой эволюции. С другой стороны, колоссальный демографический рост исламского мира (12 процентов мусульман в мировом населении в 1900 г. и 30 процентов в 2000 г.) на фоне постоянного повышения стратегической значимости нефти — главного сырья мусульманского мира — начали медленный, но обратный процесс некоторого восстановления позиций, столь очевидно утерянных после семнадцатого века.

Чувство исторического унижения, столь очевидное для мира Ислама, с трудом — в условиях отсутствия соответствующего эмоционального опыта — ощущается на Западе. Как формулирует У. Эко, «бен Ладен знал, что в мире есть миллионы исламских фундаменталистов, которые, чтобы восстать, только и ждут доказательств того, что западный враг может быть «поражен в самое сердце». Так оно и произошло в Пакистане, в Палестине и в других местах. И ответ, данный американцами в Афганистане, не только не сократил этот сектор, но и усилил его»[510].

На этот большой процесс наложились более конкретные явления. Американские вооруженные силы взяли под свое крыло политические режимы Египта, Саудовской Аравии, Пакистана, Турции. Пытались контролировать Ливан и Сомали. В 1990 г. американская армия высадилась в Саудовской Аравии, а позднее в Кувейте. Окончилось противостояние Запада с Востоком, которое периодически позволяло (скажем, Египту, Алжиру, Индонезии, Сирии, Ливии, Ираку, Судану, Сомали) играть на великом противостоянии «холодной войны». Последовала буквально массовая фрустрация ожесточенных мусульманских политиков. Об этом ныне отчетливо свидетельствуют такие исламские средства массовой информации, как телекомпания «Аль-Джазира» из Катара.

Мусульманская элита Саудовской Аравии, Египта и многих других стран Магриба, Леванта, стран Персидского залива, начиная с Ирана и Ирака, ощутила чрезвычайную ненависть к тем, кого эта мусульманская элита считает компрадорами и «продавшимися Западу». Аятолла Хомейни и Саддам Хусейн стоят в том же ряду антизападных деятелей, где занял место Усама бен Ладен. Именно Саудовская Аравия и Египет дали основу Аль-Каиды, Хезболлы и прочих антизападных террористических организаций, действующих от Марокко до Филиппин. В рекрутах и пожертвованиях здесь нет недостатка и уход бен Ладена в данном случае ничего не изменит.

С другой стороны, триумфализм Запада после победы над Ираком в 1991 г., нежелание ни республиканцев, ни демократов в США вооружиться конструктивной политикой в отношении своего рода «пасынков истории», привело к утере контактов со средним классом мусульманского мира, отторгнутого деятелями типа Мубарака, алжирского и турецкого военного руководства от непосредственных контактов с западным миром технологии, денег и идей. Э. Коэн называет это отношение Запада, и прежде всего США, «сочетанием клиентеллизма, реальполитик и культурного презрения» к миру Ислама, в то время как «Израиль платит цену за отсутствие интереса к прогрессу в гражданском обществе Палестины». В той степени, в какой «американские лидеры закрывают свои глаза на реальности больного и отвергнутого арабского сообщества как части большого исламского мира, они будут терпеть поражения в попытках понять подлинную природу войны, в которую они оказались вовлеченными» [511]. Ожесточение маргинализируемых дважды — и глобально, и на национальной арене — мусульманского мира (уммы в целом) стало зримым фактором мировой политики.

Роль глобализации. Предпосылка новой эффективности исламского фундаментализма, вызвавшая 11 сентября, — глобализация. Можно, конечно, отворачиваться, пожимать плечами и т. п., но до сих пор глобализацию видели, в худшем случае, как раздражающий источник замешательства, причину пока теоретических баталий. В одном только 2000 г. границы США пересекли 489 млн. человек, 127 млн. легковых автомобилей, 11,5 млн. грузовиков, 829 тыс. самолетов, 2,2 млн. железнодорожных вагонов. «Возможно наиболее серьезной угрозой, порожденной атакой 11 сентября, — пишет американец С. Флинн, — является обнаружение мягкого подбрюшья глобализации. Та же самая система, которая питала славные дни 1990-х годов — открытость американской экономики миру — увеличила американскую уязвимость. На протяжении многих лет американские политики, переговорщики и лидеры бизнеса действовали исходя из наивного предположения, что у раскрытия ворот мировой торговли и путешествий нет побочного негативного эффекта»[512]. Американцы опомнились поздно — теперь в США не купить карт основных водных резервуаров, атомных электростанций, мостов и тоннелей. Карты нефте- и газопроводов изъяты из Интернета.

В лице бен Ладена глобализация получила наиболее последовательного противника, готового принести на алтарь своей страшной борьбы собственную жизнь. Объединяющей (хотя бы словесно) мир глобализации бен Ладен жестко противопоставил разъединение этого мира. В течение нескольких минут могучий мировой процесс ощутил воистину тектонический толчок и едва не начал обратное движение. Террористы полностью использовали все возможности глобализации для четкого планирования своей операции. И получилось так, что претерпевшая от глобализации периферия нанесла удар по ее центру, где чемпионы, победители, триумфаторы глобализации начинали свой трудовой день».[513]

И все же, видимо, самые страшные конфликты уготованы Африке — некогда вотчине западных метрополий, посылавших детей местной элиты в Оксфорд и Сорбонну, надеясь на последующую массовую рекультуризацию населения. Надежды оказались напрасными, и европейски образованные лидеры деколонизованных стран к третьему тысячелетию сменили европейские костюмы на традиционные местные (часто экзотические) одежды. Оболочка в данном случае отразила суть.

В огромной зоне от Судана и Эфиопии через район Великих озер к ангольским высокогорьям и Конго лежит сплетение готовых вспыхнуть конфликтов. А рядом, в Западной Африке, революционные и этнические войны зреют в Нигере, Мали, Либерии, Сьерра-Леоне и Чаде. Возможно, самый страшный конфликт готов вспыхнуть в Нигерии (мусульмане на севере страны и христиане на юге). Все здесь складывается трагически — наследие прежних репрессий, возникновение воинственных националистических групп, отсутствие международного внимания. В целом «Косово, Восточный Тимор и Чечня иллюстрируют то положение, что стратегия разрешения этнических конфликтов зависит от того, принимаются ли повстанцами предлагаемые компромиссные идеи»[514], или их новая самоидентификация представляет собой ценность, обесценивающую саму жизнь в старых культурно-цивилизационных рамках.

Современная, отчетливо выразившая себя тенденция говорит о том, что возрождение старой этнической и трайбалистской памяти изменит убеждения огромных масс и, соответственно, направленность их интернационально значимой деятельности. На международной арене возможно появление множества новых этнически-цивилизационно особых государств — до нескольких тысяч в новом столетии. И этот процесс «породит насильственные беспорядки и человеческие страдания в беспрецедентном масштабе»[515]. В результате произойдет полная реструктуризация системы международных отношений.

Итак, оптимистически воспринимаемая модернизация посредством накопления в основном западного опыта зашла в своего рода тупик. И большей ценностью в новом веке замаячил призрак возврата к домодернизационным идолам, где кровь, обычай и символ веры одерживают верх над обещаемым гедонистическим благодушием авангарда глобализированного мира.

Ограничители. Что можно противопоставить этим аргументам? Обеспокоенных перспективой межцившизационных столкновений успокаивает японский исследователь Сакакибара: «Цивилизации действительно поднимаются вверх, а потом начинают терять влияние. Они часто сталкиваются друг с другом; но, что более важно, они взаимодействуют и сосуществуют между собой на протяжении почти всей истории»[516].

Невозможно отрицать факт частичного смешения различных культур, особую — объединяющую роль английского языка, своего рода lingua franca нового времени, появление «космополитических» средств массовой информации, что оставляет шанс не только размежеванию основных цивилизаций, но и их взаимообогащающему сближению. Создается определенная возможность формирования целых областей, где не будет доминирующего цивилизационного кода, где смешение рас, языков, обычаев и традиций взойдет на более высокий уровень, характеризуемый неприятием цивилизационного самоутверждения. Окрашенные культурной терпимостью области, по мнению культуролога Э. Смита, «могут служить в качестве моделей в долговременной перспективе для все более широкого межконтинентального сближения»[517].

Глобальная культура будет оказывать свое воздействие на нескольких уровнях одновременно — как высококачественный культурный продукт, как пользователь денационализированных этнических и народных мотивов, как серия генерализированных гуманитарных ценностей и интересов, как унифицированный научный дискурс. Феноменальный рост коммуникационных возможностей создает предпосылки широчайшего воздействия «лучшего против своего».

Глобальная культура будет неизбежно походить на доминирующие культуры прошлого. Нет ничего нового в распространении чужих культурных ценностей в гордящихся своим своеобразием ареалах. Греко-македонская культура была чрезвычайно успешно распространена на весь Древний Ближний Восток. Культура Древнего Рима столь же успешно и надолго распространилась по всему Средиземноморью.

Восприимчивости нового сегодняшнего космополитического кода может способствовать то обстоятельство, что «сегодняшняя возникающая глобальная культура не привязана ни к определенному месту, ни к четко ограниченному историческому периоду. Создается подлинная смесь идущего отовсюду и ниоткуда, рожденная на современных колесницах глобальных телекоммуникационных систем… Эклектическая, универсальная, безвременная и техническая, глобальная культура будет преимущественно «сконструированной» культурой, окончательным и наиболее распространяемым из человеческих конструктов эры освобождения человека и его возобладания над природой, и не следует забывать, что «нация» это тоже всего лишь конструкт»[518].

Если существует общечеловеческое воображение, если проявляют себя общечеловеческие ценности, то почему должен быть бессильным перед потоком культурного цивилизационного самоутверждения человек, могущий иметь самые различные кровно-культурное наследие и привязанности? Почему голос одной цивилизации должен нейтрализовать общечеловеческое?

Есть надежда и на то, что межцивилизационным столкновениям воспрепятствует взаимная вражда стран одной и той же цивилизации. На протяжении многих столетий международная система держится на суверенности отдельных государств, почему же эта суверенность должна в определении своей судьбы в будущем уступить место цивилизационной дисциплине, встать на путь внутрицивилизационного сближения? Так ли легко государства расстаются со своим суверенитетом? Сейчас и в будущем критически важна национальная (в пику цивилизационной) самоидентификация — надежный внутренний цемент государств как подлинных субъектов международных отношений. Именно национальная идентичность способна затормозить силовое цивилизационное самоутверждение. Главным аргументом против первенства цивилизационного фактора является указание на то, что суверенная нация способна ненавидеть цивилизационного соседа не меньше, чем представителя далекой иной цивилизации.

Наиболее устойчивыми перед ударами истории и соблазнами цивилизации оказались не глобально-цивилизационные явления культуры, а ценности, основанные на трех компонентах единого опыта:

— ощущение продолжения опыта наследующими друг друга поколениями;

— общая память об особых событиях и исторических персонажах, знаменующих собой поворотные пункты коллективной истории;

— чувство общей судьбы у тех, кто разделяет единый опыт.

На нынешнем этапе наиболее мощно эти три элемента проявляются у наций. Как пишет Э. Смит, «упрямым фактом является то, что национальные культуры являются особенными, привязанными ко времени и экспрессивными… Можно, конечно, «изобрести», даже произвести традиции как готовый продукт, служащий интересам особого класса или этноса. Но все это может выжить и процвести только лишь как часть репертуара национальной культуры»[519]. С точки зрения большого числа культурологов национальная объединительная сила может стать самым серьезным препятствием на пути колоссальных центростремительных сдвигов внутри огромных цивилизаций.

Так было на протяжении всей истории: конфликты внутри цивилизаций не менее яростны и часты, чем столкновения меж-цивилизационного характера.

Итак, окончание битвы идеологий открыло базовые разногласия, производные от различных традиций, прошлого, культуры, языка, религии, этических норм, обратило к исходным ценностям, к родовым обычаям, к религиозным устоям, к патетике прежних ценностей, поколебленных могучим ростом Запада в XVI–XX вв. Впервые в Новое время мир стал отчетливо многоцивилизационным, западные ценности перестали видеться универсальными, а модернизация перестала быть синонимом вестернизации. Сразу же встал вопрос о степени обязательности вестернизации в процессе модернизации. И ответ на него перестал быть однозначным.

Сами западные исследователи приходят к выводу, что, «если на ранней стадии перемен вестернизация способствует модернизации, то на последующих фазах модернизация вызывает девестернизацию и подъем автохтонной культуры — увеличивает общую экономическую, военную и политическую мощь и способствует усилению веры данного народа в свою культуру, укрепляет его культурное самоутверждение»[520]. «Отлив истории» обнажил фундаментальную противоположность основных цивилизационных парадигм — западной, латиноамериканской, восточноевропейской, исламской, индуистской, китайской и японской. «Забывается» интеграция мирового хозяйства и культуры, упорно сохраняется межцивилизационная дистанция, образовывая непроходимые рубежи между столь сблизившимися благодаря телефону и самолету пространствами. На этих-то рубежах и будут протекать основные процессы XXI в.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.