д. Последнее средство

д. Последнее средство

«— Я пригласил вас, господа, — говорит гоголевский городничий, — с тем, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие: к нам едет ревизор из Петербурга».

— Я собрал вас, товарищи, — скажет современный городничий — первый секретарь райкома, — чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие: к нам приехал журналист из Москвы.

Не сам, конечно, подневольный писака, не имеющий никакого веса в партийной иерархии, страшен районной обойме. Угроза таится в факте его присылки. Ибо чаще всего приезд журналиста означает одно: каким-то образом сведения о наших местных делишках дошли до очень высокого начальства. И начальство так разгневано, что собирается покарать нас не выговором, не переводом в другое место, даже не понижением в должности, но самой страшной карой — выставлением на публичный позор. Оглаской.

Как термиты, уверенно движущиеся в темноте своих переходов, всюду проникающие, жующие, подтачивающие, мгновенно замирают, а потом и гибнут под лучами света, так и вся деятельность партийно-административного симбиоза мгновенно оказывается парализованной, когда с нее убирают покров безгласности. И время от времени, убедившись в том, что все прочие контрольно-карающие силы не могут пробить сложившуюся стену местной коррупции, высокие инстанции прибегают к этому последнему средству. Они дают мастеру острой тематики карт-бланш, они спускают газетную братию со сворки, чтобы она задала отбившимся от стада овцам хорошую трепку, чтобы напомнила им и всем прочим: безнаказанность и укрытость, которыми вы пользуетесь, — не беспредельны.

И грустно, и смешно.

Дойдя до полного тупика в колхозном производстве, власти возвращают крестьянину в личное пользование полоску земли.

Столкнувшись с застойными болезнями товарообмена, собирают снабженцев на ярмарку в Нижний Новгород, пытаются воскресить навеки проклятый рынок.

Убедившись в своем бессилии перед коррупцией, приоткрывают щелку для гласности.

У читателя этой книги может создаться обманчивое впечатление, будто советская пресса ничем, кроме критики и разоблачений, не занимается. На самом же деле такое происходит очень редко. Газетные вырезки, использованные здесь в качестве документальной основы, составляют по своему объему, в лучшем случае, одну сотую от общего потока печатной пропаганды. Но тем не менее каждый мелкий и средний начальник помнит, что такое случается, что в один прекрасный момент это может обрушиться и на него, что приедет «щелкопер, бумагомарака, чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши».

Вот, например, правил в Алтыарыкском районе Ферганской области Узбекской ССР первый секретарь М. Султанов. Район держал в строгости, все у него по струнке ходили, пикнуть не смели. Как вызовет на бюро председателя колхоза, как закричит на него:

— Ах ты, такой-разэтакий! Тебе кто позволил людей на пахоту послать, когда у меня все еще на хлопке трудятся!?

— Да ведь я уже план по хлопку перевыполнил, — оправдывается председатель. — Мне зябь готовить нужно.

— Так ты еще и возражать!

И из партии его — раз! Из председателей — два! Тот, конечно, жаловаться в обком. Там требуют характеристику из первичной партячейки, из колхоза. В колхозе пишут хорошую. Султанов ее рвет в клочки и, вместо нее, шлет плохую. А на освободившееся место сажает одну, которая только что из заключения вернулась. И та очень быстро (опыт уже есть) ухитряется присвоить 120 тысяч рублей колхозных денег. И сколько из них пошло Султанову, никто не дознается, потому что обком за него всегда горой, жалобщиков не слушает, критикующих сам одергивает. Так и правил себе человек. И вдруг, как обухом по голове — хлоп! — статья в «Правде», где все про него расписано (ЦП 23.1.78). То есть не все, конечно, далеко не все — только то, что им сверху позволили, на ширину приоткрытой щелки. Но и с тем неприятностей не оберешься. Авторитет уже не удержать. Тяжело. Да и за что обидели человека? Один он, что ли, такой?

А уж тем бедолагам из Чебоксар, которые под суд попали, — им-то каково? Ну, построили себе люди базу для отдыха, ну, пустили на это государственные деньги. Так ведь надо же где-то рассеяться после трудов управленческих, после такой нервотрепки.

Зато с каким блеском все было сделано!

Загородный дом. На нем табличка — «профилакторий». Рядом, на берегу Волги — финская баня с отделкой под красное дерево, с выжженными росписями. Одному художнику за работу 1.773 рубля уплатили. И тоже табличка: «санпропускник». Обслуги было 17 человек. Как на подбор спортсмены — расторопные, услужливые. Один баню каждый день топит, другой стерлядь из Волги к столу вылавливает, третий по базам ездит, яства достает, четвертый собак на «чужаков» спускает. Главным у них — мастер спорта по самбо. Ему от стройтреста — должность инженера, двухкомнатная квартира. Но и остальных не обижали окладами.

И уж они старались!

Как дорогих гостей принимали, как угождали, как в махровые халаты после бани заворачивали, как под руки вели стерляжью уху кушать. А каких «хозяек» для бани находили красивых да покладистых. Таких красивых, что и сами не устояли. Отсюда и пошло-поехало: изнасилование, следствие, суд, пресса. Бах! Жах! Трах!

Отшумели волны возмущения, поднятые «Баней» А. Ваксберга (ЛГ 12.5.76). Обслуга получила лагерные сроки, высокопоставленные хозяева и гости — различные административные взыскания. Незаконно израсходованные 140 тысяч рублей Стройтрест принял на свой баланс, а сама банька с росписями каким-то образом сгорела еще во время следствия и тоже была списана как «строение из досок стоимостью 96 рублей». Все постепенно забывалось, и я тоже подзабыл эту историю, когда год спустя оказался однажды под Новгородом в музее деревянного зодчества, расположенном в лесу неподалеку от Юрьева монастыря.

День был весенний, праздничный — то ли Первомай, то ли годовщина Победы. Я бродил между церквушками и избами, украшенными старинной резьбой, разбросанными прямо среди деревьев, и все искал кого-нибудь, чтобы расспросить о музее подробнее или хотя бы купить каталог. Дежурные старушки вязали свой бесконечный носок и ничего толком объяснить не могли, посетителей почти не было. Тогда я вспомнил, что неподалеку от входа, кажется, проглядывало сквозь кусты какое-то здание похожее на административный корпус, и отправился туда.

Нет, этот дом не бросался в глаза, как тот «профилакторий» под Чебоксарами, не щеголял лоджиями, галереями, балконами. Простая, но добротная помещичья усадьба прошлого века, выкрашенная желтой и белой краской, как принято красить теперь здания Росси в Ленинграде. Стояла она немного в стороне от главной дороги, за деревянным заборчиком с калиткой, не на виду, но и не прячась. Сзади виднелись багажники двух «Волг», и где-то дальше за деревьями угадывался спуск к Волховскому озеру.

Еще ничего не понимая, я подходил к дому, удивляясь только, что нет никакой вывески-объявления и что за окнами красуются какие-то «не учрежденческие» шторы. В последний момент за дверью раздались поспешные, тяжелые шаги, я взялся за ручку, но кто-то явно ухватил с другой стороны и потянул на себя. Некоторое время мы, пыхтя и сопя, играли в «кто-кого», потом я вошел в азарт, уперся в косяк ногой и выдернул на свет немолодого, но кряжистого дядьку с красным и перекошенным от злости лицом. На нем была черная вахтерская гимнастерка с несколькими брякнувшими медалями, начищенные сапоги. Разило от него крепко, хотя час был еще довольно ранний.

— Я тебе подергаю!.. Я тебе сейчас подергаю! — шипел он, пытаясь дотянуться куда-то в темноту здания и ухватить там что-то пригодное для расправы с непрошенными посетителями.

В это время за его спиной возник второй — лет тридцати, в штатском, с мертвенным оловянным взглядом и с шеей такой толщины, что нельзя было представить застегнувшийся на ней воротник.

«Самбист, наверно», — мелькнуло у меня.

И только тут, через эту случайную ассоциацию (там и тут — самбисты) я понял, наконец, все — отсутствие вывески, веселенькие шторы, машины, заехавшие прямо в лес, несмотря на запрещающий знак у шоссе. Да ведь и в Новгороде кто-то обронил недавно, я слышал краем уха, да не обратил внимания: «Усадьба графини Орловой? Ну, там теперь большое начальство важных гостей развлекает».

Дядька в гимнастерке все рычал и грозился, а молодой удерживал его за плечо и негромко приговаривал:

— Спокойно, Алексеич. Спокойно.

Он смотрел на меня своими немигающими глазами и, видимо, прикидывал в уме: «Раздавить? Не раздавить?.. А вдруг тоже из газеты? Они ведь, гады, с виду незаметные. Шухер может подняться… А у нас, опять же, упущение по службе… Калитку забыли запереть…»

Я пятился по дорожке и, превозмогая страх, стыд и унижение, тоже что-то смутно угрожающее выдавливал из себя — «ага!.. вот вы где устроились… ВОХРА при борделе… будем знать… запомним», — и уже был у самой калитки, когда до меня долетел горестный, уязвленный (испортили праздник!) вопль-стон-призыв, вырвавшийся из покрытой медалями черной груди:

— Эх, Коля-Коля, нет на них батьки Сталина! Как бы мы их всех тогда… Как бы всем этим падлам хайлы позатыкали!