Личность в учении Петра Кропоткина

Личность в учении Петра Кропоткина

Общепринято вежливо упоминать о гуманизме Петра Алексеевича Кропоткина, но очень редко предпринимались серьезные попытки разобраться, что это за гуманизм, каковы его философские, мировоззренческие основы, внутренняя логика и каковы выводы. Попытаемся разобраться в этом вопросе.

1. Природа и Личность.

В постановке вопроса о месте человеческой личности в природе, Кропоткин, по крайней мере, в двух отношениях сделал большой шаг назад по сравнению с М.А.Бакуниным. Во-первых, в своей методологии он опирается на «естественно-научный индуктивно-дедуктивный метод», не понимая и не признавая диалектики Гегеля (на которой основывался Бакунин). Во-вторых, хотя оба мыслителя исходят из констатации животной природы человека, но, по Бакунину, человек должен преодолеть это животное, природное начало и, бунтуя, вочеловечиться, создать специфически личностную реальность, обретая себя в борьбе за создание своего надприродного мира. По Бакунину, в мире животном господствует борьба, а в мире людей (который еще должен быть сотворен) – солидарность. У Кропоткина же все обстоит прямо противоположным образом. Человек – часть животного мира, в котором господствует солидарность и взаимопомощь, в котором существует общество, мораль и искусство.

Кропоткин не признает наличия двух царств: царства Природы и царства Свободы (по Канту), для него есть одно единственное – природное царство. Все специфически человеческое и личностное редукционистски сводится им к биологическому и механическому, а все природное и животное, напротив, одухотворяется, социологизируется и антропоморфизируется. Учение Кропоткина есть своего рода «социал-дарвинизм наоборот», при котором, по словам А.Д.Ковалева, «прогресс нравственности стал социальным эквивалентом процесса естественного отбора, «научно» доказывающего, что мораль не только желательна, но и необходима» (150; 76). Разница лишь в том, что, в то время как Т.Гексли и другие социал-дарвинисты постулируют борьбу и конкуренцию как нерушимый закон и для природы и для общества, Кропоткин, напротив, утверждает, что и в природе и в обществе господствуют солидарность и взаимопомощь. Если социал-дарвинисты уверяют, что природа «безнравственна», то Кропоткин заявляет, что природа «нравственна». Кропоткин категорически заявляет: «Действительно, одно из двух: или нравственные понятия человека представляют лишь дальнейшее развитие нравственных привычек взаимной помощи, так широко свойственных всем общительным животным, что их можно назвать законом природы… Или же наши нравственные понятия суть внушения свыше, и дальнейшие исследования нравственности могут состоять только в истолковании Божеской воли…» (185; 221).

Рассматривая место, занимаемое человеком в мироздании, Кропоткин предельно категоричен: «человек есть часть природы, а его личная и общественная жизнь есть такое же явление природы, как и рост цветка или развитие общественной жизни у муравьев и пчел» (182; 282). Кропоткин утверждает, что «природа – учитель нравственности», что все высшие и хорошие начала в человеке заложены в нем природой в виде инстинктов. Человек «должен заимствовать свои идеалы из природы» (185; 23) и «целые книги можно было бы исписать, чтобы показать, насколько сходны понятия добра и зла у человека и у животного» (185; 293). Люди отличаются от павианов не больше, чем, например, насекомые от млекопитающих: «умственные способности животных отличаются от тех же способностей человека лишь степенью их развития, а не по существу» (185; 47).

После этого неудивительно, что и у животных Кропоткин находит классовое общество (у пчел), «зачатки права» и т.д.: первобытный «человек знал также об играх, которые так любят некоторые породы животных, их спорт, их концерты и танцы… их групповые полеты по вечерам. Он был знаком с шумными митингами ласточек и других перелетных птиц» (185; 62). Между животным и человеческим миром, между природой и обществом, между человеческой личностью и особью какого-нибудь муравья для Кропоткина нет решительно никаких различий: «общество не было выдумано человеком, оно существовало раньше появления человекоподобных существ» (20; 400). Такова цельная, систематическая, но научно тенденциозная и философски неглубокая трактовка Кропоткиным соотношения человека и Природы, являющаяся, в целом, несомненным регрессом по сравнению с антропологией Бакунина.

Как Кропоткин рассматривает психологию личности? Прежде всего, личность человека в учении Кропоткина фактически утрачивает качественную определенность, самостоятельность, и раздробляясь на множество составных частей, органов, способностей, оказывается лишь одним из уровней организации Вселенной. Вся вселенная предстает у Кропоткина в виде бесконечного множества федераций. Так, орган есть федерация клеток, организм человека – федерация органов, община – федерация индивидов, человечество – федерация общин и так далее. При этом человек ничем принципиально не отличается, во-первых, от всех других существ, а, во-вторых, от клетки или от человечества в целом, он предстает лишь одним из уровней этой иерархии федераций, одним из органов и частиц в живом организме космоса (у Кропоткина – языческая, космоцентрическая картина мира), а качественная определенность и цельность, обычно выражаемая в понятиях «монада» или «душа» – отрицаются Кропоткиным.

Личность – это клеточка, один из уровней организации материи – и только. Разумеется, эту клеточку надо беречь, о ней надо заботиться, – как и обо всем остальном. Кропоткин пишет: «Человек представляет собою теперь для психолога множество отдельных способностей, множество независимых стремлений, равных между собою, функционирующих независимо друг от друга, постоянно уравновешивающих друг друга, постоянно находящихся в противоречии между собою… Все они связаны между собою и влияют друг на друга, но каждый и каждая из них живет своею независимою жизнью, не подчиняясь никакому центральному органу, никакой душе» (167; 10). И: «мы рассматриваем человека как состоящего из действующих до некоторой степени независимо друг от друга нервных и мозговых центров»(185; 313). Хотя в приведенных высказываниях отчасти верно отмечается внутренняя динамика и «неоднородность» личности, но данная тенденция доводится до абсурда, и уже совершенно невозможно говорить о личности как о неповторимом, уникальном, едином целом. Если Штирнером, как мы видели, личность нередко трактуется как нечто нерасчлененное и монолитное, то Кропоткиным, напротив, – как нечто бесконечно раздробленное и фактически распадающееся на миллионы составных частей.

Наряду с тенденцией к утрате личностью качественной определенности, второй отличительной особенностью кропоткинского подхода к данной проблеме является вульгарно-материалистический редукционизм, сведение высших духовных проявлений личности к физиологической, материальной основе, к животным инстинктам и даже к механическим и химическим процессам. Кропоткин пишет: «Когда метафизики желают убедить натуралиста, что умственная и чувственная жизнь человека развивается согласно «имманентным законам духа», натуралист пожимает плечами и продолжает терпеливо заниматься своим изучением жизненных, умственных и чувственных явлений, чтобы доказать, что все они могут быть сведены к физическим и химическим явлениям. Он старается открыть их естественные законы» (182; 281). «Действительно, если человек всегда повинуется потребностям своей природы, если он, так сказать, не что иное, как «сознательный автомат» (подчеркнуто нами – П.Р.), где же место для бессмертия души?» (185; 289).

Важно отметить, что, в отличие от многих просветителей, от Годвина и Прудона, Кропоткин трактует личность прежде всего натуралистически и механистически, а не рационалистически, выдвигая вперед «инстинкты», отчасти даже в ущерб «разуму», сводит «псюхе» – к совокупности животных инстинктов (и, наоборот, как мы видели, – находит у животных искусство, общество, мораль, разум). Наряду с разумом, он признает в личности огромное значение эстетической способности и бессознательного начала; преодолевая плоский рационализм Прудона и Годвина, он высоко ставит силу, полноту, волю, красоту жизни личности, иррациональное: волевое, художественное, интуитивное начало в ней и не раз подчеркивает, «какую огромную роль бессознательная жизнь играет в нашем существовании» (185; 302).

Мозг фактически ставится натуралистом Кропоткиным на место души. Так, чувство равноправия и справедливости у человека Кропоткин выводит непосредственно из физиологии человеческого мозга, а именно – из его двухполушарности: справедливость и равноправие «являются одним из следствий строения нашего мыслительного аппарата… двухстороннего или двухполушарного строения нашего мозга» (185; 273). Как тут не вспомнить Фогта, Бюхнера и Молешотта, утверждавших, что человеческий мозг производит мысли, как печень – желчь! Кропоткин лишь добавляет: мысли о равноправии.

Основной закон эволюции, по Кропоткину, – закон солидарности и взаимопомощи. Но тогда, если следовать его логике, вершиной творения является «общество» муравьев и термитов, достигших вершины во взаимопомощи и общности, а в человеческой истории наиболее светлой и прогрессивной была первобытная эпоха. Тогда, конечно, личность еще не выделилась из рода, но зато взаимопомощь, обусловленная жестокой борьбой за самосохранение коллектива, господствовала безраздельно. И в самом деле, Кропоткин с огромной симпатией, тенденциозностью и откровенной склонностью к идеализации пишет о первобытных народах и их догосударственных учреждениях, как о замечательном времени, когда закон взаимопомощи господствовал абсолютно. В общем, говоря о прекрасных и человечных выводах этики Кропоткина – этики активного действия, помощи людям и солидарности, и об абсолютно не выдерживающих ни философской, ни научной критики основах этой этики, нельзя не вспомнить любимой шутки Владимира Соловьева: «Человек произошел от обезьяны, следовательно, возлюбим друг друга!».

Подобно древнему язычнику, Петр Алексеевич много прекрасных, поистине религиозных страниц посвятил поэзии вечно меняющейся Богини Природы, науке, ее познающей, человечеству, – макроструктурам и макросилам, но проблема микрокосма осталась им незамеченной. Личность, несмотря на все благие декларации, остается лишь функцией, частичкой подлинных героев Кропоткина – Природы и Науки.

Жесткий детерминизм, био– и социогенетический подход к человеку, редукционистское сведение всей этики и психологии к животным инстинктам и, конкретнее, к инстинкту взаимопомощи и солидарности, не может не делать учение Кропоткина о личности плоским и философски неглубоким. Ведь, если личность является лишь «сознательным автоматом» (почти «человеком-машиной» французских просветителей), то что с того, что этому автомату будет предоставлена неограниченная свобода действий – все равно он будет делать то же, что и другие.

Великий анархист не сумел среди величавых стихий природы заметить человеческую, личностную специфику и проблематику. Для Кропоткина душа – это метафизика: есть лишь инстинкты и двухполушарный мозг, порождающий этику равноправия, а животное стадо и человеческое общество отличаются друг от друга лишь формальными и количественными признаками.

Чем отличается самый неразвитый человек от самого высокоорганизованного животного? На сей счет существует множество мнений. Одни считают, что животные не могут абстрактно мыслить, другие – что не могут говорить и фантазировать, третьи – что – смеяться. Четвертые, с кем мы солидарны, указывают на то, что человек – единственное существо, способное осознать конечность и границы своего существования и поставить вопрос о его смысле. Но, как бы то ни было, несомненно качественное отличие человека, наличие специфически человеческого (социального и личного). Кропоткин же со своим отождествлением природного и личностного остался даже не на уровне своего века, но где-то между Гельвецием и Молешоттом.

II. Личность и Государство.

В своих сочинениях Кропоткин убедительно показал деспотическую, бесчеловечную сущность государства, разоблачил такие отвратительные его атрибуты, как армию, полицию, систему тюрем, государственное образование (см. об этом особенно подробно в работах: «Государство, его роль в истории», «В русских и французских тюрьмах», «Речи бунтовщика»). Приведем лишь несколько высказываний Кропоткина, характеризующих его отношение к проблеме: государство и личность: «Государство в совокупности есть общество взаимного страхования, заключенного между землевладельцем, воином, судьей и священником, чтобы обеспечить каждому из них власть над народом и эксплуатацию бедноты. Таково было происхождение государства, такова была его история, и таково его существо еще в настоящее время… С нашей точки зрения на право, закон и государство, мы не можем видеть обеспеченного прогресса и еще менее приближения к социальной революции во все растущем подчинении личности государству» (182; 347-348).

«Образование, чтобы с детства испортить ребенка, вселяя ему всевозможные предрассудки и набивая ему голову понятиями о первенстве, о повиновении сильному, о порабощении слабого; Церковь, дающая свое благословение всем подлейшим проявлениям насилия; Закон, мешающий развитию взаимной поддержки и равенства; богатство, чтобы угнетать народ и, при случае, подкупать даже тех, кто хотел бы потрудиться для его освобождения; тюрьма и пули – тем, кого деньгами не подкупишь. Вот сущность государства!» (181; 17).

Констатируя возрастающую роль государственного начала в современном ему мире, Кропоткин пишет: «В первой половине 19-го века имелось громадное прогрессивное движение, стремившееся к освобождению личности и мысли; и такое же громадное регрессивное движение взяло верх над предыдущим во второй половине века и теперь стремится восстановить старую зависимость, но уже по отношению к государству: увеличить ее, расширить и сделать ее добровольной! Такова характерная черта нашего времени» (182; 464). Отсюда вытекает неизбежная дилемма: «Одно из двух. Или государство раздавит личность и местную жизнь, завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесет с собою войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов, и как неизбежный конец – смерть!

Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникнет в тысяче и тысяче центров, на почве энергической, личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения» (182; 453). Сегодня, на исходе ХХ века, мы можем признать, что, к несчастью, возобладала первая из указанных тенденций: тенденция к поглощению и порабощению государственным Левиафаном человеческой личности, к созданию тотальных государств и к безграничному могуществу властнического начала в общественной жизни. Кропоткин же считал более вероятным благоприятный исход, и ошибался в своих прогнозах.

Говоря о влиянии государства на личность, Кропоткин основывает свои анархические выводы не только на вере в человека и идеализации его, но – о чем обыкновенно умалчивают, – на убедительном показе того факта, что государство развращает и разрушает личность и, следовательно, пока оно существует, личности закрыты пути к полному росту, совершенствованию и освобождению. Сначала государство превращает человека в раба, а потом заявляет, что рабу нужен господин – создавая порочный круг, где причина подменяется следствием. И Кропоткин предлагает разорвать этот круг!

Не управление из центра, но самоуправление, не власть, а свобода, не субординация и иерархия, а координация и равноправие должны восторжествовать после революции – утверждает Кропоткин. Все люди хотят быть свободными, не подчиняться принуждению и таково первое желание всякого нормального человека, не изуродованного системой государственной власти. Излагая и развивая взгляды Кропоткина по данному вопросу, В.А.Маркин писал: «Только через уничтожение самой пирамиды власти личность может обрести подлинную свободу, ибо эта система внушает людям дух добровольного рабства: препятствует развитию местного почина и естественных отношений между людьми, объединяющих их. Государство рвет связи между людьми, воспитывает в них индивидуализм и эгоизм, даже если пропагандирует коллективизм» (214; 283). Ведь в каждом человеке необходимо пробудить дух творчества, созидания и самоуправления, а государство подавляет этот дух и разрывает горизонтальные связи между людьми.

Кропоткин сумел раскрыть то, как государство, разрывая и подменяя собой прямые связи между людьми, культивирует и пропагандирует крайний индивидуализм, эгоизм и безразличие к судьбам других. Зачем о чем-то беспокоиться, если все на себя берут чиновники, если есть полиция – думает «гражданин» общества, в котором сильно государство; «если вглядеться внимательно в историю развития государства, видно, что оно создалось именно под предлогом защиты прав отдельной личности…» Оно – «вытекает из одного главного положения: кто-то, вне самой общины, вне самого мира или союза, берет на себя охранение прав личности на тот случай, если их начнет попирать другая личность, и понемногу этот охранитель становится владыкой, тираном» (182; 336-337). «Поглощение всех общественных отправлений государством роковым образом благоприятствовало развитию необузданного, узкого индивидуализма. По мере того, как обязанности граждан по отношению к государству умножались, граждане, очевидно, освобождались от обязанностей по отношению друг к другу» (185; 451-452).

Государству выгодно насаждать в обществе атмосферу всеобщей борьбы и взаимного безразличия. И, наоборот, «узкий индивидуализм», направленный на эгоистическое господство личности над другими приводит к торжеству государственного деспотизма и порабощению других личностей. При этом Кропоткин разграничивал «узкий индивидуализм» подобного рода, органично связанный со всевластием государства, поддерживаемый им и поддерживающий его, с «индивидуализацией» личности в подлинном смысле этого слова, когда личность обретает себя в свободном обществе, в союзе с другими свободными личностями.

Обрисовав таким образом жалкое положение личности перед лицом существующего буржуазного общества и государства, Кропоткин, продолжая прудоновскую и бакунинскую традицию, подвергает критике иллюзии тех, кто, подобно якобинцам, марксистам и бланкистам, питал веру в то, что государство при определенных условиях способно стать благодетелем народа, создателем нового общества: «Коммунистическое Государство есть утопия» (168; 122). «Мечта о Рабочем Государстве, управляемом избранным собранием – самая опасная мечта из всех, какие нам внушает наше воспитание, построенное на принципе власти» (183; 202). «Орудие угнетения, порабощения, рабской подчиненности не может стать орудием освобождения. Вольный человек сумеет найти новые формы жизни взамен рабской иерархии чиновников» (182; 330). Однако все эти предостережения Кропоткина остались неуслышанными.

III. Личность и Общество.

Подобно Прудону, Кропоткин отрицает важную роль «героев» в истории – его героем является народ, тысячи «бесконечно малых единиц», взятые в целом. И.Гроссман-Рощин замечает по этому поводу: «Для Кропоткина официальный герой в сущности означает олицетворенный государственник: это ему, «герою» удалось под видом выработки общеобязательных норм, парализовать, извратить характер массового творчества… по Кропоткину – малейший из малых, отдающий силу свою на преодоление драконов Закона, Власти, Капитала величественнее и глубже величайшего из великих, прославившихся утверждением власти, закона и капитала. Эти творцы подготавливают великие перевороты и великие перевороты, в свою очередь ценны и прочны только тогда, когда опираются на безымянное творчество масс и подвиги таких героев» (104; 25-26). Кропоткин подчеркивал: «истинная история была бы рассказом о том, как отдельные люди стремились создать сословия, стоящие выше общего уровня, и как массы сопротивлялись этому и отстаивали равноправие» (185; 272).

И в первобытном обществе Кропоткина привлекают прежде всего солидарность, общность и равенство, а свобода и личность отходят на второй план. В этом обществе каждый отождествлял себя со всеми, индивидуализм отсутствовал – но это было вызвано неразвитостью личного начала и жесткими условиями борьбы за выживание – а этой стороны дела Кропоткин решительно не желал видеть, рисуя первобытную идиллию в духе Руссо: «В этом отождествлении, можно даже сказать – в этом растворении «я» в его роде и племени лежит зачаток всего этического мышления, всего мышления о нравственности. Самоутверждение «личности» пришло гораздо позже. Даже теперь в психике первобытных дикарей «личность», «индивидуум» почти не существует» (185; 66) – признает Кропоткин. Так, вопреки всем декларациям (вполне искренним) о важности личности, приоритет Кропоткин отдает природе и Обществу, которые предшествуют личности и важнее ее. Он подчеркивает «высокообразовательное значение такого вклада мышления», когда «человек привыкает мыслить о своем «я» не иначе как через представление о своей группе» (185; 69).

Вся социология и историософия Кропоткина проникнута восхищением перед творчеством масс, перед созданными ими обычаями и институтами. Они для Кропоткина олицетворяют все хорошее и светлое, все прогрессивное в истории. «Народный инстинкт никогда не ошибается», – уверенно заявляет Кропоткин. «Народными массами – не отдельными гениями – выработаны были средневековое обычное право, деревенская община, гильдия, артель и основы международного права» (172; 392). По замечанию Н.М.Пирумовой: «Вера Кропоткина в народ, в его творческие возможности была безгранична» (293; 139).

А, коль скоро так, то понятно, что все зло в истории – от «своеволия» и «своекорыстия» отдельных личностей и, главное, от государства. Если массу, народ Кропоткин однозначно представляет как нечто цельное и положительное, бесконечно идеализирует, даже не задумываясь над вопросом о внутреннем рабстве масс (здесь он снова отступает на шаг, по сравнению с Бакуниным, указывавшим на развращенность управляемых [107]), то, соответственно, государство он демонизирует. Но возникает вопрос: если на стороне народа всегда и правда, и сила, то почему он терпит поражение в схватке с государством, с насилием, откуда рождается зло, почему история, описав отмеченный Кропоткиным цикл: первобытное племя – сельская община – вольный город и расцвет – государство и смерть, всегда приходит к такому плачевному финалу? Откуда на смену цветущим вольным городам средневековья, пришли в XVI веке «новые варвары», по выражению Кропоткина – современные государства? Убедительного ответа на эти вопросы Кропоткин не дает и по определению не может дать. Сейчас мы можем добавить, что и тоталитаризм тоже явился продуктом, детищем того самого, безоглядно и несколько опрометчиво воспетого Кропоткиным «живого творчества масс».

Н.М.Пирумова верно констатирует: «Гуманизм Кропоткина весьма своеобразен. В его социологической концепции на первом плане стоит не личность как таковая, а массы с их творческой деятельностью. Лишь массам свойственно сочетание разума и инстинкта, лишь массы могут творить формы жизни, основанные на свободе и справедливости. Массы и только массы создали «человеческий мир». В массах же родился и анархизм… Так, абстрагируясь от «индивидуального фактора» и сосредотачиваясь исключительно на психологии и творчестве масс, Кропоткин лишает этих последних многообразных и живых черт, оставляя за ними по существу функцию взаимопомощи и солидарности» (293; 147-148). Не случайным является и неоднократное противопоставление Кропоткиным своего «общественного анархизма» «личному анархизму» Штирнера (см. 182; 322).

Как подметил еще Алексей Боровой, «это гипертрофированное представление о творческой силе масс в учении П.А.Кропоткина невольно привело не только к недооценке роли личного начала в общественном процессе, но и к противоречивой постановке самой проблемы личности» (54; 51). Совершенно очевидно, что, ненавидя государство, как насильника, будто бы объективирующего абстрактный общий интерес, и реально угнетающего людей, мы не должны идеализировать ни народа, ни догосударственных форм его организации, не должны ставить на место низвергнутого кумира Государства такой же абстрактный фетиш Общества. Общество свободных людей не породило бы рабства, не породило бы государства, и не терпело бы того зла, которое оно терпит по сей день. Не всякое творчество масс свободно и осмысленно. К сожалению, и в этом вопросе Кропоткин разделил прогрессистские заблуждения социализма XIX века. Увы, здесь он выступал не только не в роли пророка, способного предвидеть грядущее, но порой слепо не видел происходящего.

Очевидно, что в созданной мыслителем поэтической, но не вполне соответствующей истине картине борьбы социальных макросил: Народа и Государства, личности опять не находится места. Напротив, она всячески полемически принижается Кропоткиным, критикующим как культ «героев», так и «своеволие отдельных личностей». Подсознательно проводится мысль: народ всегда прав, но отдельные злонамеренные личности, пытающиеся из него выделиться, служат делу реакции.

Критикуя «героев», Кропоткин отчасти сам себе противоречит, когда, говоря о революции, посвящает несколько теплых страниц «революционному меньшинству» – одиночкам-бунтарям, готовящим социальную бурю: «Революции всегда делаются меньшинством» (168; 40, см. также 181; 90). Вот как описывает Кропоткин представителей этого меньшинства, воодушевляющих и поднимающих народную массу на борьбу: «Люди чувствующие, люди, которые не удовлетворяются словами, а стремятся осуществить свои мысли в жизни, неподкупные характеры, для которых дело неразрывно связано с мыслью, для которых тюрьма, изгнание, смерть – лучше, чем жизнь несогласная с убеждениями, люди отважные, которые знают, что для успеха необходимо уменье решиться – являются застрельщиками. Они начинают сражение задолго до того времени, когда возбуждение в массах станет настолько сильным, чтобы они открыто подняли знамя восстания и пошли с оружием в руках на завоевание своих прав» (181; 375).

Философская слабость Кропоткина и его неспособность понять и поставить проблему личности на философском уровне, странным образом сочетается у него (как у Годвина и у Прудона) с замечательной разработкой либертарной социологии и гуманной этики.

Скажем несколько слов о том месте, которое личность должна занимать в анархо-коммунистическом обществе, программу которого детально обосновал Петр Алексеевич. В этом обществе предполагается сочетание максимальной свободы личности с ее социально-экономическим обеспечением: «довольство для всех», небольшой рабочий день (5 часов), приятная работа, сочетающая умственный и физический труд [108], свобода от внешнего принуждения и насилия, всестороннее образование (о нем см., например, 180; 193-208), наличие обширного досуга, освобождение женщины. Принципы экономической жизни этого общества таковы: «каждый по своим силам, каждому по его потребностям» и «свободное пользование тем, что имеется в избытке, разделение того, в чем может оказаться недостаток; при этом будет оказано преимущество детям, старым и слабым» (цит. по 421; 148, 149).

Подчеркнем, что, в отличие от годвиновского и прудоновского аскетических и патриархальных проектов, Кропоткин считает необходимым освобождение женщины [109], гарантии членам общества не просто минимума, но «довольства», не просто труда – но досуга. В отличие от Годвина и Прудона, Кропоткин уже не заявляет, что все люди по существу одинаковы (но уверен лишь в том, что все люди – одинаково хороши, и общественный инстинкт в них преобладает), а потому пишет: «А так как все люди и не должны быть похожи друг на друга (разнообразие вкусов и потребностей есть главное условие человеческого развития), то всегда найдутся люди, – и это вполне желательно, – потребности которых будут в том или в другом направлении подниматься выше среднего уровня» (182; 115), и кропоткинская программа предусматривает удовлетворение и этих потребностей людей.

Кропоткин признает, что: «Полное развитие личности и ее личных особенностей может иметь место… только тогда, когда первые, главные потребности человека в пище и жилье удовлетворены, когда его борьба за жизнь, против сил природы упростилась, когда его время не поглощено тысячами мелких забот о поддержании своего существования. Тогда только ум, художественный вкус, изобретательность и вообще все способности человека могут развиваться свободно» (167; 53). Таким образом, кропоткинская программа предполагает обоснование свободного общества свободных личностей, материальное обеспечение членов общества, горизонтальные и добровольные связи между ними и гуманную, альтруистическую этику.

Формулируя свою «формулу прогресса», Петр Алексеевич полагает, что прогресс состоит «в наиболее полном освобождении личности, в самом широком развитии инициативы личности и общества, и в то же время – в ограничении отправлений государства, а не в расширении их» (цит. по 161; 105). Резюмируя свои предложения, Кропоткин провозглашает: «Таким образом, человек был бы способен достигнуть полного развития своих способностей: умственных, художественных и нравственных, не будучи скованным изнурительной работой на монополистов или раболепством и инерцией ума большинства. Он мог бы, таким образом, достигнуть полной индивидуализации, которая невозможна ни при существующей системе индивидуализма, ни при системе государственного социализма в так называемом «народном государстве»» (165; 4). На смену вертикальной организации общества придет горизонтальная, на смену управлению – соглашение, обычаи заменят законы, воспитание – наказание, привычки – администрирование, на место мертвых и тесных форм старого государства придут вечно изменчивые и живые свободные союзы свободных личностей.

И все же, помимо слабости философского обоснования этой программы, она внутренне противоречива сама по себе: постоянные оговорки Кропоткина о невозможности планировать будущее общество, сочетаются у него именно с таким планированием, детальной регламентацией, что, на наш взгляд, органично присуще государственно-авторитарным вариантам социализма, но никак не анархизму. Когда социалисты-государственники: Т.Кампанелла или В.Вейтлинг в своих работах описывают – как будут одеваться люди будущих «городов Солнца», о чем будут думать и по какому графику жить, – это естественно для их государственнических утопий; но, к сожалению, от подобных элементов несвободны и работы Кропоткина «Хлеб и Воля», «Поля, фабрики и мастерские». Если М.А.Бакунин понимал, что подобное прожектерство не приемлемо для анархизма, расчищающего дорогу человеческой инициативе и убирающего преграды для свободы личности, то Кропоткин, с его стремлением все «позитивно» и «конструктивно» построить, обосновать, систематизировать и расписать, на наш взгляд, пришел к вопиющим противоречиям и был обречен на неудачу.

Как справедливо отметила Н.М.Пирумова: «Общая картина будущего, представленная в книге «Поля, фабрики и мастерские», скорее выражала идеал не анархизма, а казарменного коммунизма. Недаром эта книга так понравилась В.И.Ленину и Н.К.Крупской» (289; 41).

Но, к чести Кропоткина, подчеркнем, что он, во-первых, представлял себе будущее общество как постоянный и изменчивый поток жизни, во-вторых, честно и всерьез задавался вопросом: не грозит ли предлагаемый им коммунизм порабощением личности и, в-третьих, глубоко проанализировал причины неудач многочисленных попыток создания коммунистических общин, предпринятых в XIX веке.

Кропоткин считает федерализм частиц, элементов, индивидов – естественной формой объединения в природе и в обществе, оптимально соответствующей закону взаимной помощи. Будущее общество представляется Кропоткину множеством союзов общин в различных сферах жизни (экономической, духовной и пр.), которые взаимопересекаются, распадаются, вновь образуются и создают живую ткань социума; при этом прямые отношения между людьми не опосредуются властью: «Такое общество непременно стремится к наиболее полному развитию личности, вместе с наибольшим развитием добровольных союзов – во всех их формах, во всевозможных степенях, со всевозможными целями – союзов, постоянно видоизменяющихся, носящих в самих себе элементы своей продолжительности и принимающих в каждый данный момент те формы, которые лучше всего соответствуют разнообразным стремлениям всех. Это общество отвергает всякую предустановленную форму, окаменевшую под видом закона; оно ищет гармонию в постоянно-изменчивом равновесии между множеством разнообразных сил и влияний, из которых каждое следует своему пути и которые все вместе, именно благодаря этой возможности свободно проявляться и взаимно уравновешиваться, и служат лучшим залогом прогресса, давая людям возможность проявлять всю свою энергию в этом направлении» (167; 16). «Таким образом – никаких властей, которые навязывают другим свою волю, никакого владычества человека над человеком, никакой неподвижности в жизни, а вместо того – постоянное движение вперед, то более скорое, то замедленное, как бывает в жизни самой природы. Каждому отдельному лицу предоставляется, таким образом, свобода действий, чтобы оно могло развить все свои естественные способности, свою индивидуальность, т.е. все то, что в нем может быть своего, личного, особенного, другими словами – никакого навязывания отдельному лицу каких бы то ни было действий под угрозой общественного наказания или же сверхъестественного мистического возмездия: общество ничего не требует от отдельного лица, чего это лицо само не согласно добровольно и в данное время исполнить. Наряду с этим – полнейшее равенство в правах для всех» (182; 287-288, см. также 380; 487).

Понимая, что негативное отношение Прудона к коммунизму вытекало из его опасений по поводу свободы личности, Кропоткин заявляет что вопрос о том, расширяет или умаляет личную свободу жизнь человека в обществе, есть главный вопрос социологии. Он задает себе вопрос: «анархический, то есть свободный и безгосударственный коммунизм не представляет ли также опасности для свободного развития личности? Не повлечет ли он за собою тоже уменьшения свободы личности и подавления личного почина?» (168; 122). На этот вопрос он отвечает следующим образом: «Мы должны признать, что коммунизм, конечно, может уменьшить и даже убить всякую личную свободу (во многих общинах так и делали); но что он также может и расширить эту свободу до ее последних пределов; и что только при этом условии – расширении личной свободы – он сможет утвердиться в человеческих обществах» (168; 126). Ведь коммунизм способен обеспечить удовлетворение экономических потребностей личности, дать ей досуг, установить реальное равноправие и разнообразие занятий (см. об этом: 168; 127-130). Однако, необходимо, чтобы личность развивала свою инициативу и независимость и не растворялась в обществе.

Вместе с тем Кропоткин убежден в том, что: «Высокоразвитым индивидом нельзя стать вне коммунистической жизни. Подобно тому, как отшельник не может стать высоконравственным, так точно и индивидуалист не может стать высокоразвитой индивидуальностью. Индивидуальность развивается только в столкновении со множеством людей, окунаясь в жизнь всех близких и мировую – чувствуя, борясь, работая» (цит. по 293; 149). «Коммунизм представляет, таким образом, лучшую основу для развития личности – не того индивидуализма, который толкает людей на борьбу друг с другом и который только и был нам до сих пор известен, а того, который представляет собою полный расцвет всех способностей человека, высшее развитие всего, что в нем есть оригинального, наибольшую деятельность его ума, чувства и воли» 167; 53-54).

Продолжая бакунинскую традицию, Кропоткин показывает, что свобода и развитие личности не исключает, а органично предполагает свободу и развитие других личностей и требует равноправия как своего необходимого условия, – без чего личность просто не может вполне реализоваться (см., например, 182; 325). Но, в отличие от Бакунина, Кропоткин основной акцент делает на социальность личности в ущерб ее индивидуальности, на солидарность, взаимопомощь, общность и схожесть, в ущерб уникальности, самоутверждению и свободе (хотя, конечно, все это декларируется Кропоткиным, но явно недооценивается им). И все же он всегда подчеркивает необходимость «сохранить для личности наибольшую свободу рядом с выгодами общественной жизни, т.е. возможность каждой личности в полной мере развивать свои личные таланты и особенности» (182; 333). Крайне социологизируя и натурализируя проблему личности, Кропоткин исключает возможность коллизии между личностями или между личностью и обществом в правильно организованном обществе.

Кропоткин анализирует многочисленные коммунистические опыты, осуществленные его современниками. Анализируя причины неудач этих попыток с позиций защиты и развития личности, мыслитель отмечает что: «немало общин было основано фанатиками поглощения личности обществом» (168; 131).

И подобные общины терпели неудачу, по мнению Кропоткина, в силу следующих причин: во-первых, религиозно-аскетического характера многих из них (тогда как коммунизм должен быть просто экономической организацией), во-вторых, из-за отчуждения членов общины от жизни окружающего общества, отсутствия союзов подобных общин, в-третьих, из-за «духа начальствования» и малолюдности общин, приводящих к острым внутренним конфликтам; в-четвертых, из-за непосильного труда, отсутствия досуга и, как результата всех указанных причин, подавления личности. Эти общины, по мнению Кропоткина, «были основаны, как сколки с патриархальной и подчиненной семьи, тогда как им следовало, наоборот, поставить себе основною целью наивозможно полное освобождение личности» (168; 133).

Этот анализ положения личности в обществе, как на уровне всего социума, так и на уровне отдельной общины, Кропоткин предпринимает, опираясь не только на свои общетеоретические положения, но и на детальное изучение существующего опыта: начиная с городских коммун XI века и кончая современными ему духоборческими и коммунистическими общинами. Это пристальное внимание Кропоткина к проблеме возможного поглощения коммунистической общиной личности и последовательная защита прав личности, несомненно, является заслугой русского анархиста (к этой проблеме он обращался многократно – в своих работах «Современная наука и анархия», «Век ожидания» и «Этика»).

Остановимся теперь на вопросе о том, какое место отводится личности в кропоткинской этике. Проблемам этики Кропоткин отводит центральное место в своих построениях: «И в самом деле, – пишет он, – было бы крайне легкомысленно говорить о перестройке общественного строя, не задумываясь вместе с тем над пересмотром ходячих нравственных понятий. В сущности, в основе всех наших рассуждений о политических и хозяйственных вопросах лежали вопросы нравственные» (185; 262). Этическая доминанта народничества, глубокая личная нравственность Кропоткина сочетались у него с убеждением в том, что нравственность, «автоматически» заложенная в нас природой, должна заменить государственное право, основанное на принуждении и произволе. История развития нравственности есть, по Кропоткину, история общественного прогресса. Этика Кропоткина человечна по своим выводам, но имеет чрезвычайно слабые и шаткие основания и, ради правды выводов, нельзя закрывать глаза на неправду оснований.

Как мы уже указывали, Кропоткин ставит перед собой задачу естественно-научного, натуралистического обоснования этики, даже не задаваясь вопросом: возможно ли обосновать этику естественно-научно. Он убежден в том, что «в изучении природы мы находим теперь наконец твердую основу для своих суждений о появлении и развитии нравственных чувств и понятий» (185; 270).

Книга Кропоткина о «взаимной помощи» является своего рода введением к учению Кропоткина о нравственности, – над фундаментальным исследованием по этим вопросам он трудился все последние годы жизни, стремясь создать этику, по его словам, не анархическую, не революционную, но общечеловеческую (общую для всех, независимо от национальных и классовых различий) и притом «реалистическую» – свободную от религии и метафизики. При всей важности классовых, национальных и прочих особенностей, для Кропоткина каждый человек прежде всего принадлежит к животному виду «людей». При этом мыслитель полемизирует как с идеалистами и теологами, так и с социал-дарвинистами, марксистами и индивидуалистами.

Помимо теоретических источников этического учения Кропоткина (прежде всего, сочинений Марка Гюйо, Пьера Жозефа Прудона и Герберта Спенсера), следует указать на духовное влияние, оказанное на Кропоткина участием в движении нигилистов, радикально отрицавших старые моральные ценности. Ничто так не противно прямодушной и открытой натуре Кропоткина, как фальшь, ханжество и лицемерие. Он писал об отношении нигилистов к этическим проблемам: «Нужно ли прибавлять, что, отбросив уроки нравственности своих родителей и отвергнув все без исключения этические системы, эта же самая нигилистическая молодежь выработала в своей среде ядро нравственных обычаев, обихода, гораздо более глубоко нравственных, чем весь образ жизни их родителей» (185; 284). [110] Опираясь на практический опыт нигилизма, принесшего духовное обновление в русскую жизнь и выдвинувшего на передний план свободу личности, Кропоткин писал: «Требуется новое понимание нравственности в ее основных началах, которые должны быть достаточно широки, чтобы дать новую жизнь нашей цивилизации, и в ее приложениях, которые должны быть освобождены от пережитков сверхприродного трансцендентального мышления, равно как и от узких понятий буржуазного утилитаризма» (185; 43). При этом «одно основное условие должно быть выполнено всякой современной теорией нравственности. Она не должна сковывать самодеятельность личности даже ради такой высокой цели, как благо общества или вида» (185; 41).

Кропоткин так формулирует задачи этики: «1) установить происхождение нравственных понятий и чувств; 2) определить главные основы нравственности и выработать, таким образом, правильный, т.е. отвечающий своей цели, нравственный идеал» (185; 81).

Отрицая как сверхъестественное, так и принудительное (государственное) и утилитаристское происхождение нравственности, Кропоткин выводит ее из природы, из автоматически заложенных во все живое инстинктов. Что же касается элементов нравственности, то, по Кропоткину, это три основных начала: солидарность (инстинкт взаимопомощи и общительности), справедливость (тождественная равноправию – здесь Кропоткин следует за Прудоном) и, наконец, самопожертвование или альтруизм. Квинтэссенцией морали, по Кропоткину, является «золотое правило нравственности»: «делай другим то, чего желаешь себе, не делай другим того, чего не желаешь себе».

«Добро» и «зло» Кропоткин трактует чисто натуралистически и социологически: то, что полезно виду «человек», есть «добро»; то, что вредно для него – то есть зло (см. 185; 274). Этика, предлагаемая Кропоткиным, есть этика действенная, стремящаяся гармонизировать личное и общественное, консолидировать общество и при этом исключающая нормы и санкции в отношении индивида. Для мыслителя «нет никакого сомнения, что «наибольшее счастье общества», выставленное основой нравственности с самых первобытных времен человечества и особенно выдвинутое вперед за последнее время мыслителями-реалистами, действительно, первая основа всякой этики» (185; 255). Конкретные понятия «добра» и «зла» меняются у животных и людей, но сущность неизменна, по убеждению Кропоткина, – это общественная польза, которая, в конечном счете, всегда тождественна с благом отдельной личности. Он писал: «Выбрасывая за борт закон, религию, власть, человечество снова вступает в обладание своим нравственным началом и, подвергая его критике, очищает его от подделок, которыми духовенство, судьи и всякие управители отравляли его и до сих пор отравляют» (185; 300). По Кропоткину, церковь и государство «паразитируют» на автоматически заложенных в людях инстинктах нравственности, частично «освящая» их, а частично деформируя в своих интересах.

Очевидно, что, как требование Кропоткина о создании нравственности, свободной от принуждения и санкций [111], так и высокогуманные положения развиваемой им этики заслуживают восхищения. Но столь же очевидно, что обоснование этики естественными науками и выведение ее непосредственно из природы, игнорирование возможности коллизии между личностью и обществом, а также признание человека добрым «сознательным автоматом» (то есть, фактически, отрицание свободы как проблемы, как выбора) существенно снижает ценность кропоткинской этики и делает ее основания более чем шаткими.

Кропоткин справедливо указывал на наличие двух «уровней» этических норм: первого, которому соответствуют солидарность и справедливость, взаимность и равноправие между индивидами, и второго – собственно нравственного (в узком смысле слова) уровня, – уровня самопожертвования, бескорыстия, альтруизма, уровня сверх-должного. И, когда Кропоткин переходит к описанию этого «уровня», в устах «научного» позитивиста и натуралиста начинает звучать страстная, поистине религиозная проповедь.