Василий КИЛЯКОВ ИЩУ СЛЕДЫ НЕВИДИМЫЕ...

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Василий КИЛЯКОВ ИЩУ СЛЕДЫ НЕВИДИМЫЕ...

(Беседовала Ирина Гречаник)

Ирина ГРЕЧАНИК: Василий Васильевич, расскажите, как вы начинали свой творческий путь и кого считаете "родителями" своими литературными?

Василий КИЛЯКОВ: "Призвание", пожалуй, громко сказано, скорее – потребность. Такую потребность писать подсказывали обстоятельства. Э.Хемингуэй сказал где-то, что "несчастливое детство выковывает писателя, как меч". Потребность писать может возникнуть только в душе небезразличной, растревоженной. И молодость для такой тревоги – лучшее время. Потребность задуматься о нужности (или ненужности) в этом "прекрасном и яростном мире" свойственна многим: Лев Толстой в "дневниках" (ранних), Александр Пушкин в письмах (к брату), Сергей Есенин в переписке с Гришей Панфиловым... Примеров много. Эти искания лучших писателей были прочитаны мною удивительно вовремя (хоть и "Вертер" Гете, и Конан Дойл тоже увлекали). На ходу, на бегу – в молодости всё легко, а жилось тогда напряжённо, в неутолимой жажде найти понимание (не только, конечно, у сверстников) – вот тогда и явилась эта трудная мечта самовыразиться.

"Родители литературные"… Мне очень повезло с учительницей литературы Лидией Ивановной Тихомировой (судя по фамилии – род её из священников). Сын её, Володя, писал неплохие стихи: "И капель, в воробьином вызвоне, на сосульках сыграет гимн…", или по-есенински: "Сирень седая билась у плетня…". Провидение послало мне дружбу с этой семьёй.

Впоследствии отец что-то разглядел во мне, направлял моё чтение. Он же стал первым моим критиком, отвёл меня в городское литературное объединение и… что за фигуры я там нашёл, что за "типы"! До сих пор уверен, что если бы не алкоголь, многие из них вызрели бы в даровитых поэтов (я тогда увлечён был стихами и только стихами).

Руководили объединением "Электростальские огни" (не бог весть какие "огни") Г.Левин, Эрнст Иванович Сафонов, поэт Анатолий Брагин. Затем П.Н. Краснов (открытый тогда Игорем Дедковым, написавший талантливую книгу "Сашкино поле", но вскоре, с "Поденками ночи", ушедший в мастеровитость, блестящее умение); В.А. Карпов, один из лучших, на мой взгляд, сегодняшних прозаиков, лауреат нескольких премий. В течение многих лет он ведёт содержательные передачи на радио Подмосковья, которые заканчивает так: "Мы обязаны прорваться в завтрашний день, сил вам и здоровья". Меня до сих пор не покидает твёрдое чувство, что передачи эти и в самом деле "заряжают" на сопротивление злу – всему тому "непонятному", что терзает сегодня нашу страну.

С окружением мне повезло. Даже очень повезло. Меня влекло, как щепку в половодье. Э.И. Сафонов был тогда главным редактором "Литературной России", дочь его, Татьяна, писала стихи. Да какие! Жаль, что мы все сегодня потерялись. Мы, русские люди, как-то слабо держимся друг друга, мало поддерживаем. Это едва ли не главная наша беда, беда трагическая (а не надуманный алкоголизм, леность и "авось"). Именно такой поддержки и связи не хватает нам более всего, этого симбиоза отношений и дружеского участия в судьбах. Посмотрите на малые народы, на любые народы. Надо учиться у них. Крепко учиться. Потому что у Апостолов сказано: "Кто о своих не печется, тот хуже неверного". Как, каким образом вытравили из русского эту потребность взаимопомощи, как это удалось – для меня загадка.

Вот тогда меня и подхватило это течение. В то время писать – значило очень много, это было самим содержанием жизни.

И.Г.: М.П. Лобанов, по меткому слову Ю.М. Павлова, "русский критик "на передовой"", человек, резко противопоставляющий себя тем, кто жизненную мудрость черпал из книг, из бесед с "умниками", строго оценивал произведения о деревне даже таких авторов, как А.Т. Твардовский, Вл. Солоухин, в которых, на его взгляд, отсутствовала правда жизни. Как вы считаете, что способствовало вашему сближению с Михаилом Петровичем, как вам удалось выйти на такой уровень общения, когда оно приобретает не книжный, а "бытийный" характер?

В.К.: Михаил Петрович живёт и здравствует, и надо молиться, чтобы он, патриарх нашей литературы, продолжал своё самоотверженное служение.

Михаил Петрович сам по себе явление значительное. Книгой "Твердыня Духа" под редакцией О.Платонова, изданной Институтом Русской Цивилизации, он расставил точки над "i". Все мы родом из той, оболганной ныне эпохи. Но вот то время, когда юноша-фронтовик из многодетной семьи (одиннадцать детей) смог вырасти до величины автора "Твердыни Духа" и всех тех его книг, читая которые я сам и многие мои сверстники, терявшие уже почву под ногами, воспряли, – это время само по себе вызывает уважение, эта социалистическая Россия – та же Россия. Старая гвардия: Шафаревич И.Р., Белов В.И., Распутин В.Г. – поднимают нас, "подтягивают" до своего уровня личным примером, своими книгами. Может ли сегодня молодой парень из дальнего беднейшего села приехать в Москву, поступить в университет, успешно окончить его, стать профессором, писателем, преподавателем Высших литературных курсов в Москве? А тогда – мог. Война, Курская Дуга, страшнейшая битва, броня плавилась на танках, брянское направление и – Победа! А сегодня всё, на что хватает запала, – это сетовать на закрытие улиц в честь проведения Парада Победы.

Михаил Петрович – человек неподкупный, удивительной честности. Критик он очень тонкий, разноплановый, подлинный. Кроме того, у него есть редкий дар – "внутреннее зрение". Он не просто "художник слова", он видит сущность явлений во всей их перспективе. Меня самого поражало в беседах с ним то, что он как бы слышит мои мысли… С ним небезопасно разговаривать. Ты весь как на ладони. Прозрения его пронзают, как копьё. Вот, например: "Рано или поздно смертельно столкнутся между собой две непримиримые силы – нравственная самобытность и американизм духа". Заметьте, это сказано им более сорока лет назад. Не было тогда никаких ещё предпосылок, никакой "предтечи" американизму… Железный занавес так прочно затворял нас от беснующейся Америки, что никакая навозная жижа "хиппизма", "битломании", "панков" не могла проникнуть к нам. "Американизм" в России – казалось, что это невероятно, необычно, и вот – явилось во всей "красе". Удивительно: 1968 год – и такое предсказание. Для этого нужно знать человека, наблюдать…

Передовая, "линия фронта" проходит сегодня не только через Москву, она проходит, как никогда прежде, по касательной – по сердцу и совести каждого, кто, оробев, стоит, взирая на импортные лимузины или сияющие прилавки, кто соотносит себя с благами мира сего и принужден судить о ближнем по величине его "лопатника". Небезызвестный Леонид Кравчук, тот самый, "беловежский подписант", заявил на днях, что, дескать, ничего страшного в развале величайшего в мире государства нет, а вот, мол, взгляните, зато у молодёжи сегодня есть мобильные телефоны. "И молодой человек может в любое время девушку на свиданье пригласить". Куда уж мы без мобильных телефонов! И что без них за жизнь – прозябание! А "интеграция в мировое сообщество" – вот это, на его, Кравчука, взгляд – громадная заслуга. И Ельцина, и Кравчука, и Шушкевича. Мобильные телефоны – вот "достойное" оправдание развала СССР. Великолепная черта, характеризующая "охват мышления" нынешних государственных деятелей.

"Передовая" сегодня – в университетах, гуманитарных вузах и старших классах. Она отчётлива для всех зрячих и желающих прозреть. В своё время мне удалось прочесть в журнале "Москва" статью Лобанова, которая называлась "Слепота". Год, если не ошибаюсь, 93-й. Межнациональные отношения. Вот когда слепые стали уже поводырями слепых. Лобанов совершенно чужд рисовки и позы. Будь моя воля, я бы записывал на диктофон и видео его семинары, как записывают сегодня проповеди иных проницательных батюшек в церквах.

...Другая русская беда наша состоит в том, что в "верха", в министры культуры попадают не предметно мыслящие люди, а "синтезаторы" идей и культур. "Синтетика" эта – с восьмидесятых, едва ли не раньше. И она во всём, во многом: в лицах, в одежде, даже в "пище духовной". Синтез идей, синтез народов… Вот пример – переименование милиции в полицию. Казалось бы, поменялись только названия. Но присяги-то разные. Была милиция, которая присягала народу, теперь же – полиция, присягающая правительству. Милиция и полиция – опять синтез. А что в деревнях? Выживание натуральным хозяйством. Приехал брат из Волгоградской области, рассказывает: заставляют резать животину – всю! – под предлогом, что она будто бы больна свиным гриппом. Если сам не порешишь скотинушку до майских праздников, тогда придут чужие казённые резчики со штрафами. Назревает недовольство самовластью "бензиновых королей", которые задрали цены на бензин к посевной. Денег, повторяю, в деревнях нет совершенно, только пенсии древним старикам – хватает лишь на хлеб. Захотел хлебушка – жди, когда дадут пенсию. В этих условиях "синтез" разноприсягавших может быть применён непосредственно. Рядовые полицейские уже не смогут не подчиниться приказу бить возмущённый народ. Стране нужны не "синтезаторы", нужны люди ответственно и предметно мыслящие, но кто их допустит? Старая гвардия до сих пор сдерживает за нас натиск иноземщины.

"Демократичность" же Лобанова – особая: она идёт от той свободы, которая дана не "буллами" и законами, но – самим Творцом. Вот где подлинная демократия, аристократия Духа. Он не навязывает "свобод" и не пытается утеснить ученика во всех его проявлениях. Он даёт, и даёт столько, сколько каждый сможет унести. Пишущий, создающий – уже сопричастен Творцу. Вы удивитесь, быть может, но тот же Пелевин был найден Лобановым, выделен им из серого потока гор рукописей, поступавших на творческий конкурс в Литинститут. Пелевин учился в его мастерской на заочном отделении. Это к слову о "свободах" творческих. Ограничил ли мастер творческое своеобразие даже такого, кажется, противонаправленного писателя, рисующего в своих книгах мир весьма далекий от действительности. Вот такая "бытийность" поразительна и для меня. Высшее звание человека для него – человек творящий, мыслящий, способный создавать нечто из ничего. Творчество, быть может, единственное, что "роднит" людей между собой – и приближает к Богу. Мера таланта не столь важна. Важно само наличие таланта. Он, Лобанов, собирает их заботливо по всей России. Идёт на "риск" долгого, кропотливого и бескорыстного труда, часто неблагодарного, взращивает человека, учит того, кто или забудет, или взбрыкнёт. Или согласится на компромиссы.

Мне повезло. Мой учитель казался мне всегда ближе и понятнее, чем другим моим сокурсникам, именно тем, что я сам рязанский. Я рос в селе Рожково Сасовского района. Это далеко от Спас-Клепиков, но быт тот же. Я прислушивался и присматривался к жителям моей деревни еще мальчишкой. Они были все интересны: что не двор – то характер незабываемый. Особенно я присматривался к тем, которые необычно говорили, высказывали мысли, не похожие ни на чьи другие. Самобытные. Были природные мудрецы – платоны каратаевы, были – блаженные, просто дурачки, были истово верующие, но вот атеистов я что-то не помню. Всякие были. Многому изумлялся я. В иных – разочаровывался. Но тема деревни, "почва", вернее, душа народная так и осталась мне близка навсегда. Переехав в Киров, затем в Москву, я всё меньше и меньше находил той правды, которую видел в глубинке. Правды обнажённой. Здесь люди скрытные. Прямого слова никто не скажет, мало бескорыстных. И тут я встретил Михаила Петровича. Я не знаю, что бы было со мной, как сложилась бы моя жизнь, если бы не он и его книги…

И.Г.: Василий Васильевич, есть ли уже сейчас рядом с вами (несмотря на то, что вы ещё не умудрённый старец) начинающие авторы, нуждающиеся в вашей поддержке? Ищущие вашего совета?

В.К.: Уходят один за другим значительные писатели. Кто приходит на смену? Приходящие ищут участия, в том числе и у меня. Недавно мне прислал хорошую подборку стихотворений в журнале "Москва" Олег Будин, студент-дипломник Литинститута, подмосковный поэт, кажется, очень даровитый. Тем не менее, я знаю не понаслышке, что один из современных поэтов, ведущий семинар в Литинституте, имеющий звание "поэт-преподаватель" основательно и методично пробивает идею о том, чтобы всем нам жить и писать на… латинице. Идея эта созревала у него давно, и вот, видно, "вызрела". Я не знаю, что это и как назвать… верно, надоумил кто-то. Откуда такая ревность не по разуму, подобострастие перед западом? Не реализованные, что ли, амбиции? А, может быть, не русские корни? Не знаю. Но вот есть же преподаватели, перед которыми хочется снять шляпу: В.Д. Ирзабеков, Ю.М. Папян и другие. Все – замечательные русские люди. Обучают студентов любить и знать свой язык. Преподают теорию стилистики, филологию, старославянский, много всего… Дело не в фамилии и не в национальности, а в некоем "гене смердяковщины", что ли. А может это вирус? Одни заражены им, у других – иммунитет. Но эти, заражённые, допущены к преподаванию. Чему они научат? Картофель – и тот отбирают "в лёжку", отбирают зерно. Этот годится, этот нет, загниёт и других загноит. А тут – воспитание, да и кого – поэтов! Давайте перепишем Пушкина, Толстого на латиницу, господа… И у него учатся. Если бы был отбор с прицелом на долгую жизнь России, был бы толк. А так – треть русских, треть русскоязычных, треть – никаких, ни холодных, ни горячих. Теплохладность, вот и нет плода.

Сегодня битва, повторяю, война. И на переднем крае – именно преподаватели: Г.И. Седых, ректор Литинститута Б.Н. Тарасов, В.П. Смирнов… Вот у кого надо "учиться учить". Ректор Литинститута, автор "Паскаля", "Чаадаева" в ЖЗЛ., "Куда движется история?" и других замечательных книг, он так вырастил сыновей, что только позавидуешь. Сыновья его немногим старше меня. Один – виднейший социолог, философ, другой – чудесного дара певец. Прекрасные православные люди.

И.Г.: В своих заметках "С миру по нитке" вы определяете для себя два первостепенных жизненных ориентира – "творчество" и "церковь". Органичным ли видится такое совмещение? Спрашиваю потому, что сегодня многие возвращаются к спору "поэта" и "монаха", как в одноимённом стихотворении Ю.П. Кузнецова, и принимают сторону поэта.

В.К.: Абсолютно органично. Более того, для меня это единственная дорога. Дело вот в чём: Пушкин изучал народный язык у просвирен. Истоки нашего языка – из церкви. Это уже потом была бироновщина, неметчина, галломания от восхищения Наполеоном, поразившая русское дворянство (но не народный язык и тем более – не церковный). Язык протопопа Аввакума восхитителен. Именно монастыри наши обучали Россию – не битьём, мытьём и катаньем, а через веру, через сердце. Русь была закрыта от "рацио" монастырскими стенами. Вот наше главное отличие, которого необходимо придерживаться. Русский смотрит очами веры. Литература, музыка (Свиридов, Чайковский, Рахманинов, Глинка и др.) – почему они так ценимы, даже и на том же западе? Да потому что всё наше искусство – и слово, и музыка – из молитвы вышло.

А о проблеме поэта и монаха я думаю так: у Игнатия Брянчанинова, монаха, молитвенника и писателя, есть записи-картинки: "Зимний сад", "Море", другие… Что это? Перечитываю, какое чудо! И вот – не то что глаз, а и сердца не оторвать. Конечно, пример не характерный, особый, но ведь писатель – и какой!

У того же Ю.Кузнецова: "Выходя на дорогу, душа оглянулась…" Нет, что бы ни говорили, а великий поэт у нас всегда на одной волне с молитвенником, если это поэт, а не математик, зарифмовывающий почудней, как, во многом, нобелевский лауреат И.Бродский, или словесный рисовальщик-эквилибрист Е.Евтушенко, или циркач и верхолаз А.Вознесенский. Изыски критиков, наветы на Ю.Кузнецова – дело начётчиков. Да и критики-то эти по большей части – наши же, внутренние, прекрасно понимающие, что к чему. Их не надо винить. Это не "маркитанты" Ю.Кузнецова, а ревностные, требовательные, "верные". Это от излишней ревности по вере. Они ближе к букве, а не к душе. Так мне кажется.

И.Г.: Верите ли вы в существенное воздействие слова на жизнь своих ближних?

В.К.: Слово, если оно выстрадано, обладает удивительной, особенной жизнью и часто воплощается и имеет власть независимо даже от "уровня" слушающего. Могут ли оставить равнодушным "Колымские рассказы" Шаламова? Понятно, что краски сгущены, но сама основа – правда – трогает. Мы сейчас не берём в расчёт те обстоятельства, за которые Шаламов попал в лагеря. Троцкистские кружки в то время – это даже не фронда, это было верное "ять". Но подлинность, выношенность созданной им литературы, глубина подтекста – истинные образцы самосуществования слова.

Или – способность любить, чисто, "пламенно и нежно", как у Пушкина. "Я не хочу тревожить вас ничем"… Словом был создан мир. Слово может стать проклятием на весь род, стать основой богоборчества. Быть может, то проклятие, которое мы не совсем понимаем (но оно так весомо) – над неким малым народом, так основательно и трагично, что никакое рокфеллерство и морганичество не спасёт. Вместо Пасхи они поздравляют друг друга … с Новым Годом. "Пейсах" на их языке – "прошедший мимо". Светлые дни проходят мимо их сердец и памяти. Мы не можем знать Путей и Промысла. Словом был создан мир, от Слова (уповаю) не погибнет.

Бывает слово метким, прямым: "Мы с тобой, как Гумилёв с Ахматовой, только жаль, что масштаб не тот…", – написала одна знакомая мне поэтесса мужу, тоже поэту. Метко. А дело именно в этом: в масштабе личности того, от кого исходит слово. Однажды, году в 1993-м, фотографировавший меня для "Юности" Юрий Шиманович, взводя затвор "Зенита", обронил: "А сегодня, до вас, я фотографировал Льва Гумилёва. Тоже для публикаций…". Выйдя из "Юности", я пошёл не туда. Уехал на метро в другую сторону. Потерял полтора часа. Разве это не пример влияния слова? Одной лишь фамилии… Если одно слово так подействовало на меня, значит и на моих ближних может воздействовать тоже. У айсберга большая часть под водой, как известно. То же – у слова.

И.Г.: Какие литературные имена являются для вас путеводными?

В.К.: Все писатели, которых я читал (с охотой или без), в той или иной степени повлияли на меня. Если писатель не научил, как надо писать, он научил, как писать не надо. Тут уже дело природы души и литературного вкуса. Вкус нарабатывается. А вот природа души… Нет, Пушкин, Рубцов, Есенин писали – как молились. В то же время, посмотрите, как корёжит некоторых "преподавателей" того же Литинстинута (что уж о других говорить) при произнесении имен этих русских поэтов.

Думаю, что мастерство, мастеровитость не должны быть заметны. Тем более – выпячиваться. Слово – как выстрел. Оно должно быть чуть-чуть внезапным, тогда оно – в цель. Выстрел лишь тогда удачен, когда ты тянул внимательно спусковой крючок. Тянул до выстрела, не думая о результатах, ни о каких "приёмах", "школах", принадлежности к "хартии", направлению, "манифестам", тянул и держал цель. "Десятка", "яблочко" бывает только тогда, когда выстрел как бы нечаянно произведён, "детски" просто и непосредственно. В этом плане, конечно, незаменимы Андрей Платонов, Иван Шмелёв, Борис Зайцев. Есть и среди сегодняшних критиков замечательные имена. Например, Вячеслав Лютый с его "Русским Песнопевцем". Он открыл мне в современной литературе гораздо больше, чем унылое умствование нынешних арбитров от литературы и мудрецов века сего…

И.Г.: Ваши планы? Знаю, что писатели суеверны, поэтому можно не раскрывать все секреты. Но, если говорить не о конкретных ожидаемых "единицах" – романах, рассказах и т.п., а о "философии" вашего творчества, об общем векторе, то к чему вы стремитесь?

В.К.: Вопрос – как острие иглы. На сегодняшний день отложены крупные вещи именно ради маленьких "записок". В чём тут соль? Наверное, в том, что они востребованы. "Кровь на цветах", "Записные истины", "Фрески", "С миру по нитке" и другие, кажется, сами ведут меня. Они диктуют мне принцип отбора, во многом открывают мне меня самого. В таком письме я субъект и объект одновременно. Познающий и познаваемый. А это и есть творчество. Я ищу в этом мире "сочетания прекрасного и вечного". Я ищу следы, невидимые для других. Следопыт. Конечно, удача не всегда сопутствует мне. Не все выстрелы в "десятку". Можно сейчас не воспринимать следующих моих слов всерьез, но посмотрите, что осталось от "Войны и мира"? Дуб, взгляд Ростова в небо, танец прелестной Наташи… А от "Тихого Дона"? Свадьба Мелихова, нога убитой лошади, торчащая в небо, свиданье Аксиньи с Григорием в подсолнухах… Почему именно эти детали так врезаются в память? Потому что они созвучны сердцу любого человека. Они полны подлинной художественной правды. Надо писать жизнь, как она есть, не мучая себя и других архитектоникой, коллизией, линиями и прочее… Я нашёл в себе интересного собеседника. И оказалось, что монолог мой заинтересовал "Юность", "Подъём", "Молодую Гвардию". Лидия Сычева опубликовала часть этого "монолога" в "Молоке", журнал "Парус" поддержал и продолжил их публикацию. А в тонком литературном вкусе главных редакторов этих журналов я уверен. Удивило то, что меня стали находить через сайт Московского СП. Незнакомые люди присылали отзывы.

И.Г.: Руслан Киреев назвал вас продолжателем традиций "деревенской" прозы – действительно ли вы являетесь осознанным продолжателем этой традиции? Вот, например, В.В. Личутин отказывается признать себя "деревенщиком" ("Я и не в деревне родился"), Л.И. Бородин признаёт только свою духовную близость к этому направлению и т.д. Вообще, живёт ли ещё это коренное направление в прозе XXI века? Вот, Капитолина Кокшенёва, например, предложила термин "почвенная" литература.

В.К.: Руслан Киреев говорил мне об этом с некоторым сожалением, вроде того, что деревня умерла, и – аминь. Иное дело Ю.Лощиц. Или В.Личутин, который меня восхищает. Но скажите, Гоголь – деревенский писатель или нет? Все они "почвенники", конечно… Почва – это очень конкретно. Место, где ты родился. "Где родился – там и пригодился". Я по этой почве чуть с ума не сошёл за два месяца жизни в Германии. Я искал берёзки с клочком неба, чтобы просто посидеть около них на траве, чтобы в окоём не попадало ни одного небоскрёба, ни столбов. Это не смешно, очень серьёзно. Ни одного русского слова за два месяца. Меня через два дня перестали интересовать их многоэтажные "кауфхоффе", супермаркеты и прочее. Корневая система добра и любви созревает только в почве. Без почвы ты перекати-поле, которое "прыгает, как мяч…". А то, что "безродные космополиты" теперь у рычагов культуры, политики, спорта, медицины, – это наша вина. Корень у нас не силён. Мы сами это допустили. Не с неба же космополиты упали. И сегодня мы видим, что опасения послевоенных лет, борьба с космополитизмом – всё было далеко не напрасно. Посмотрите, что создано. Фантик позолоченный, скабрезно гламурный, а внутри – конфетка из дерьма. Хрущёв отпустил вожжи – и вот уже это сборище, "Метрополь", эта бескорневая матрица. Притянули туда Высоцкого. Пустое всегда тянется к полному. Но холодный мрамор так и остался камнем. В мрамор корнями не прорастёшь. А нет корней – нет и ростка, нет почки и роста к свету.

И.Г.: Правда ли, что у вас есть не только проза, но и произведения других жанров? Знаю, что вы собираете частушки.

В.К.: Частушка – это мысль и чувство народные. Иногда – боль. Я писал о частушках в "Юности", в большой подборке "Душа-частушка". "Литературная Россия" печатала мои отрывки из книги о частушках, эссе, даже стихи.

Стойкость народа и юмор его в самые страшные времена – всё отражено в частушке. Теперь время не частушечное. Юморком и искромётностью мало кого проймёшь, тем более не ответишь на вызовы современной жизни. Она требует иного отношения. Слишком далеко зашло дело. Николай Старшинов – вот кто умел не только спеть, но и показать частушку. В том числе и остро политическую. Он знал их, кажется, бездну. И очень переживал, что напечатал поспешно и те, что были с матерком. Он рассказывал частушку так, что нельзя было не ахнуть. А уж если брал баян, то задорная прелесть частушки и вовсе начинала искриться и переливаться, как Ока на восходе солнца.

…Эссеистика сегодня не читается. Она "балабольского" толку. Нивелирована как никогда. Прекрасно показал это Вячеслав Лютый в своих публикациях в "Литературной газете".

Сегодня время Димы Быкова, который знает обо всём понемногу, ловко скользит по поверхности и делает смешные кульбиты всем своим весом довольного буржуа. Собеседник всех и вся по своему росту. Но, как известно, "многознание уму не научает". От писателя, если он писатель, останется не болтовня, а дела.

И.Г.: В своих записках писателя "Крест и хлеб" вы пишете об обязательном отражении души во внешности человека. Душа, просвечивающая через грим и пластические операции, всё же проступает и желает быть узнанной. Не трудно ли так ошибиться современному человеку, во многом утратившему "духовное зрение"? Из древности можно привести хрестоматийные примеры несоответствий внешнего и внутреннего: непривлекательная внешность Сократа, например.

В.К.: Обязательно душа видна. Опытный глаз никогда не ошибётся. Человек изменяется, и образ Божий, запечатлённый в нем, изменяется ровно в той же степени. Даже более того – виден человек через слово, через жест, движение. Статичный образ трудно прочесть. Тот же Сократ говорил ученику-новичку, пришедшему к нему на занятия: "Заговори, чтобы я тебя увидел".

Духовное зрение – дело особое. Тут никакие техники, никакая наблюдательность не поможет. Году в 96-м декан Православного Свято-Тихоновского института о.Киприан (Ященко) пригласил меня в Псково-Печерский монастырь на праздник Успения Божьей Матери. Оттуда мы переправились на моторной лодке на остров Залит к отцу Николаю Гурьянову. Я был с пятилетней дочкой. Волны – как на море. Лодку едва не перевернуло. Я уже пожалел, что предпринял это путешествие – боялся за ребёнка. И вот приехали. О. Николай отвел меня в сторону, сказал несколько слов, вложил в руку карамельку, а я чувствую, как у меня слёзы подступают. Человек такую струну увидел и такое слово сказал, что после разговора не то что обратно на лодке, а хоть бы и в космос, за пределы нашей солнечной галактики унестись. Потрясённый, я спросил тогда у о.Киприана: "Он святой?". "Да, ты разговаривал со святым человеком…", – был ответ. Им, таким людям, небо звучит, звёзды говорят. Они ангелов слышат. И, само собой, слышат сердце человеческое.

И.Г.: В записках "С миру по нитке" есть эпизод, в котором переданы чувства по отношению к одному из "князьков" мира сего: "С каким бы удовольствием я удавил его тогда. (…) Я давил бы его медленно и с наслаждением. Катал бы его по земле, в его модном до пят демисезонном пальтишке из бутика… И додавил бы. Чтобы он так и остался навсегда: глядя на небо, на звёзды. Только так, верно, и можно было его заставить увидеть вечность… И Человека рядом, Человека!" Были ли это реальные чувства, которые вы на самом деле испытывали? Можете ли вы объяснить этот эпизод? В нём видится отнюдь не христианский пафос, скорее, даже выход за рамки традиций русской литературы, которая никогда не уподоблялась злу в борьбе с ним.

В.К.: Есть некоторые моменты, в которых мне не хотелось бы признаваться самому. Бездны сердца человеческого требуют правды. Даже неприглядной. И это тоже метод моего самопознания. Раз уж душа моя, дух мой наполнился в ту минуту именно таким дымом и такой яростью, надо выписать и понять: зачем, почему. Это "стоп-кадр" совести. Но как этот "дым" наполнил меня, помутил сознание – не знаю. Мы разучились прислушиваться к себе. Это подлинный эпизод, я так чувствовал.

…Эта запись – "додавил бы…" – сделана в 90-х, когда я ушёл в "личную охрану", ушёл из госструктур, чтобы прокормить семью. Я ездил с ним, с этим "новым русским", хорошенько разглядывая его окружение; перемещался с ним по ресторанам ночным, по бардакам с рулетками, с боевым "ПМ" в оперативной кобуре под мышкой. Делёжка в 90-е шла нешуточная. Я тогда не был готов к тому, что увидел сегодня от предпринятых ими усилий. Они сотворили "великий кидок". Я не знал тогда, что возврата нет, и не будет. Я тогда ещё теплил надежду на возрождение страны в самое скорое время. Быть может, это его и спасло…

И.Г.: Вы нелестно отозвались об "Опавших листьях" вашего тёзки в заметках "С миру по нитке". Мне казалось, что ваши записки созданы вполне в духе размышлений В.В. Розанова – и по стилю, и по сути. Или есть нечто принципиально неприемлемое, заставляющее вас отворотиться от автора "Апокалипсиса нашего времени"?

В.К.: В.В. Розанов несказанно угодил "либералам". Они же и опубликовали его с охотой, весьма щедро. Выпустили даже тридцатитомник. Скажите, почему? Он был очень грамотный человек, профессор, но "навтыкал" столько кощунств в свои писания, что говорить неприлично. У него всё "Около церковных стен". Отчего же он не входил в храм, не приблизился к алтарю до самой смерти? Он ушёл из жизни православным. Причастился, исповедовался. Ушёл, сваленный двумя инсультами, но в твёрдой памяти. А чудил при жизни, как пьяный. "Опавшие листья" – это же не листья, это кизяк какой-то. Не годится для православного человека. "Уединённое" – экзальтированные переживания, "свой бог", редко-редко мелькнёт значительная философская, религиозная мысль. Писатель должен знать наверняка то, о чем говорит, и – стоит ли вообще об этом говорить. Частные разговоры не должны быть предметом писания. "Опавшие листья" – странная книга. Дело даже не в том, что она бесформенна. Хуже, что она бессодержательна.

"Записками" писали многие: Астафьев ("Затеси"), Солоухин ("Смех за левым плечом", "Камешки на ладони")… Можно вспомнить и Монтеня, и Алена… Но моя задача – другая: дать сокровенное через внутреннее. Моя цель – пройти по лезвию ножа между душой и духом. Ни больше, ни меньше. Без гримас, пританцовываний, попыток понравиться публике.

И.Г.: Задам классический вопрос о состоянии современной литературы. На ваш взгляд, происходит какое-либо её качественное развитие?

В.К.: На этом вопросе даже перо Пушкина – и то остановилось. Сколько вынесла с 80-х. гг. русская словесность, как только не пытались подломить её! Но она жива. Правда, мы и сегодня недооцениваем тот "подлом", ту войну, которая происходила и продолжается. Я лично знал людей из молодых и новых с "той" стороны, которых воспитывали и натаскивали, помогали оттачивать им перо (читай – зубы). Для них, заручившихся поддержкой даже того же Астафьева, Солженицына, было многое: двери всех издательств распахивались настежь. Натаскивали – кого против А.Проханова, кого – против В.Личутина Их питали долларами, им выделяли стипендии. Откармливали их, как боевых псов. На них возлагались большие надежды. Сколько их было – и где они сейчас?..

Время как "млат", который, "дробя стекло, куёт булат". И все же надо делать выводы, надо знать, что без опыта и выводов мы безоружны. Надо собрать стекло, переплавить. Это стекло – наши память и опыт. Переплавить и вылить в форму, в потир, в светлую причастную чашу. ...Мы должны научиться прощать, держаться вместе, и помнить то бурное море – озеро Галиллейское, – которое переплывали апостолы. Море бушевало, а Христос спал. Спал, но не отсутствовал.

Надо ввериться Его воле, грести и держать кормило. "Делай, что должно, и пусть будет, что будет" – это про нас. Все мы плывём в одной лодке, под одним парусом, хотим мы этого или нет. Всё будет. Впереди ещё много тревог и радости.