Елена РАСКИНА РУССКАЯ ПЕРСИЯ

Елена РАСКИНА РУССКАЯ ПЕРСИЯ

"Прекрасная старая Персия", соединившая в себе зороастрийскую и мусульманскую духовную традицию, страна великих поэтов средневековья, находилась в центре внимания русских поэтов "серебряного века" и, в частности, Николая Гумилёва, выступавшего в переписке с поэтессой, публицисткой, будущей "женщиной русской революции" Ларисой Рейснер под именем Гафиза – величайшего поэта-мистика средневекового Ирана. Лариса Михайловна обращалась к Гумилёву "мой Гафиз", а влюблённый поэт называл свою собеседницу "Лери", соединяя в этом условно-поэтическом имени "Пери" из мусульманских сказаний и Леру-Лаик, гордую исландскую деву, героиню своей недавно написанной драматической поэмы "Гондла". Почему же Лариса Рейснер выбрала для Гумилёва условно-поэтическое имя "Гафиз"? Её выбор объясняется просто: великий средневековый персидский поэт-мистик Гафиз олицетворял для русских поэтов "серебряного века" Поэзию, вдохновлённую свыше, Высшее слово, "великую мысль".

Более того, Персия была для русских поэтов ярчайшим олицетворением мусульманского поэтического мистицизма – страной поэтов-суфиев: от Гафиза до Руми. Многие поэты и деятели русской культуры начала ХХ века считали мусульманский мистицизм родственным русскому православному мистицизму.

Так, выдающийся русский поэт "серебряного века" Н.А. Клюев писал в автобиографическом прозаическом произведении "Гагарья судьбина" о дальних персидских землях, где "серафимы с человеками брашно делят" , упоминал о секте бабидов и о "христах персидских" – духовидцах и мистиках. "Поведал он мне про дальние персидские земли, где серафимы с человеками брашно делят и – многие другие тайны бабидов и христов персидских, духовидцев, пророков и братьев Розы и Креста на Руси", – так описывал "олонецкий ведун" таинственных персидских сектантов. Секта бабидов интересовала Клюева как ярчайшее проявление мистической экзальтации, родственной хлыстовству и практике других русских мистических сект, с которыми в разные периоды жизни сближался поэт. Путешествие к "христам персидским" является одной из сюжетных линий "Гагарьей судьбины", гранью мистического опыта "олонецкого странника" – Клюева.

Н.А. Клюев в "Гагарьей судьбине" сравнивал бабидов и "христов персидских" с таинственными "братьями Розы и Креста на Руси". Поэт сближал русское сектантство с тарикатами (братствами) суфиев. Таким образом подчеркивалась органическая близость суфизма и хлыстовства, суфийских ритуальных танцев и хлыстовских "кружений", а музыка и поэзия воспринимались как способы достижения божественного экстаза.

Однако зороастрийцы сохраняли в Иране начала ХХ ст. достаточно сильные позиции – и не только в прикаспийских областях. Теория и практика зороастрийских сект стала предметом литературно-философского анализа, осуществлённого одним из лучших поэтов "парижской ноты" – Юрием Терапиано. В 1913 году Терапиано совершил путешествие в Персию, где встречался с зороастрийцами. Литературным итогом этих встреч стала книга "Маздеизм. Современные последователи Зороастра", опубликованная в Париже в 1968 и переизданная в Москве в 1997 году.

Русская литературная интеллигенция "серебряного века" считала Персию страной великих поэтов-мистиков Средневековья. Подобное представление было связано с расцветом поэзии на языке фарси в X-XIV ст. и появлением на небосклоне персидской поэзии таких ярчайших звёзд, как Гафиз, Саади, Джами, Руми, Энвери, Фирдоуси, Низами и Хайям. К XII столетию язык фарси доминировал в поэзии Ближнего и Переднего Востока. В те времена говорили, что арабский – язык религии и науки, тюркский – армии и государства, а персидский – поэзии и изящной словесности.

Выдающийся поэт "серебряного века" русской литературы Вячеслав Иванов организовал в Петробагдаде-Петербурге кружок гафизитов, для которых личность легендарного персидского поэта Хафиза (Гафиза) знаменовала собой мистическую поэзию. В состав кружка входили такие выдающиеся деятели русской культуры, как Л.С. Бакст, Н.А. Бердяев, С.М. Городецкий, Л.Д. Зиновьева-Аннибал, Вяч. И. Иванов, М.А. Кузмин, В.Ф. Нувель и К.А. Сомов.

Первое собрание "кружка гафизитов" состоялось в мае 1906 года в Петербурге. В приглашениях на очередной вечер участники кружка называли Петроград Петробагдадом, намекая на Багдад "Сказок 1001-й ночи". В Петербурге начала ХХ столетия "гафизиты" пытались воссоздать атмосферу "нежного и блестящего Востока", персидских и арабских сказаний. Имя Гафиза знаменовало для Вячеслава Иванова связь с суфийской духовной традицией.

Будучи тонким знатоком восточной и, в частности, персидской поэзии Н.С. Гумилев знал о "семизвездии на небе персоязычной поэзии", в которое вошли: Фирдоуси как представитель историко-героического эпоса, Низами как эпик-романтик, Энвери – панегирист, Джелаледин Руми – поэт-мистик, Саади – моралист, Хафиз – любовный лирик, Джами – исключительно великий поэт, сочетавший в себе все поэтические жанры и направления. Н.С. Гумилеву было известно и о том, что персидский (фарси) считался в средние века языком поэтов, арабский – науки, а турецкий – государства и военного дела.

Персидская поэтическая "седмерица" вошла в европейский литературный обиход благодаря автору "Истории персидской литературы", австрийскому барону Иозефу фон Хаммеру. Она опирается на мистическое значение цифры 7 на Востоке . Согласно традициям культур Древнего Востока, 7 – самое важное из священных чисел. В древней Персии почитались "семь бессмертных святых", такие духовные начала, как – благая мысль, истина, долгожданное Царство Божие, благочестивое смирение, совершенное здоровье, бессмертная молодость, бдительное повиновение.

Интерес Н.С. Гумилева к древней Персии был во многом связан с его увлечением произведениями исламских поэтов-мистиков, причём не только Гафиза, Саади или Хаяйма, но и Насири Хосрова, основателя секты исмаилитов. Русский перевод Песни Насири Хосрова послужил источником стихотворения Гумилева "Пьяный дервиш", включённого поэтом в рукописный сборник "Персия" (1921) .

В суфийской мистической лирике, как правило, упоминается лицо (лик) некого красавицы или красавца и её (его) пышные тёмные кудри (локоны). "Кудри красавца всегда темны, как ночь, – писал востоковед Е.Э. Бертельс в своей работе "О поэтической терминологии персидских суфиев", опубликованной в 1926 году в Ленинграде. – Лицо сияет, как солнце; сравнение эманаций единства, озаряющих мрак множественности, с лучами солнца известно всякому, кто хоть раз заглядывал в диваны суфийских поэтов" . Дуновение ветра (откровение – ихлам) отбрасывает кудри с лица красавицы (красавца), позволяет заглянуть за покровы вечности.

Стихотворение Н.С. Гумилёва "Пьяный дервиш" основано на суфийской символике. В строках этого стихотворения "Мир – лишь луч от лика друга, Всё иное – тень его" под Другом подразумевается Бог, Лик Друга символизирует высшую духовную энергию, Благодать Божию, а луч от Лика Друга – творческую энергию Бога, посредством которой был создан мир. Источником для этого гумилёвского стихотворения послужила "Песня" великого персидского поэта, философа и путешественника Насири Хосрова, которая в прозаическом переводе профессора В.А. Жуковского появилась в IV томе "Записок восточного отделения Русского археологического общества" . Профессор Жуковский относил "Песню" Насири Хосрова к ярким образцам суфийской лирики.

"Мир эманаций суфии представляют себе в виде кольца, замыкающегося на последнем заключительном звене человека, – писал Е.Э. Бертельс. – Таким образом можно сказать, что ищущий Бога суфий пойман в кольце низших миров (…). Явления мира – множественны, каждое из них может увлечь человека, сбить его с прямого пути и заставить забыть основную цель, а локон изобилует завитками, каждый из них – силок для неопытного сердца" . Упоминание о "кольце низших миров" восходит к символике кольца как кругового танца природы в вечном процессе созидания и разрушения.

Родиной суфизма востоковеды называют Ирак, вторым по значению "побегом" этой "ветви" мусульманского мистицизма считается "хорасанская" школа, центром которой являлся Нишапур. Далее влияние Ирака ослабело, и учение распространилось за пределами Хорасана. Самые элементарные знания о хорасанской школе суфиев и их мистической практике позволяют по-новому взглянуть на знаменитые строки С.А. Есенина: "В Хорасане есть такие двери, где украшен розами порог, Там живёт задумчивая пери, Но открыть те двери я не мог…". Образ обнесённого стеной или скрытого за таинственной дверью "сада истины" неоднократно встречается в поэзии средневековых суфиев Переднего Востока. В частности, великий суфийский поэт из Хорасана Санайи был автором поэмы "Окружённый стеной сад Истины" (в русском переводе "Сад истин").

Эту поэму Санайи традиционно называют "персидским Кораном". "Сад истин" состоит из рассуждений и притч и является прообразом суфийских поэм Аттара, Руми и других знаменитых средневековых иранских поэтов-мистиков. Санайи ввёл в персидскую литературу впоследствии повторённый Аттаром мотив "собрания птиц", каждая из которых по-своему восхваляет весну и Всевышнего. Знаменитая поэма суфийского поэта Аттара "Беседа птиц" (в некоторых переводах "Язык птиц") вдохновила Н.С. Гумилева на создание сцены беседы поэта Гафиза с птицами из пьесы "Дитя Аллаха" ("Сюда, Коралловая сеть, Цветок граната, Блеск Зарницы, Дух Мускуса, Я буду петь, А вы мне отвечайте, птицы").

"Только в стихотворениях, посвящённых Востоку, да, пожалуй, в народных русских песнях, тоже сильно окрашенных в восточный колорит и напоминающих по пестроте узора персидские ковры, только в них находишь силу и простоту, доказывающую, что поэт – у себя, на родине", – писал Н.Гумилев о своём современнике Вячеславе Иванове. Сравнение стиля "Вячеслава Великолепного" (Вячеслава Иванова) с одурманивающей роскошью персидских владык и пестротой узора персидских ковров указывает на то, что Персия занимает особое место в генеалогии русского духа, соединившем в себе персидскую пышность и эллинскую строгость линий.

В гумилёвской поэтической географии "простая Москва" находится между Европой, унаследовавшей строгий эллинский дух, и пышной, одурманивающей Персией. Поэтому Гумилёв называл Вячеслава Иванова и Брюсова выразителями двух крайностей, присущих русской душе, – с первым связан пёстрый и пышный мир Востока, со вторым – психология Запада. Для самого Гумилева были важны не эти крайности, а русская душа как "целый и законченный организм". Причём, ярчайшим выражением такой законченности и завершённости поэт в этой же рецензии называл Пушкина ("доказательство этому – Пушкин").