Виктор Широков

Виктор Широков

СГОРАЯ ЧИСТО ПО-РУССКИ (О новой книге Владимира Бондаренко)

Бондаренко В.Г. Последние поэты империи/Авт. коммент. Л.С. Калюжная. — М.: Молодая гвардия, 2005. — 667[5] с.: ил. — (Библиотека мемуаров: Близкое прошлое; Вып. 14).

Новую книгу известного русского критика составили в основном эссе о наиболее значимых (с его точки зрения) русских поэтах, родившихся в 1934–1941 годах; впрочем, открывается повествование раздумьями о творчестве Николая Тряпкина (1918–1999) и заканчивается очерком, посвященным Борису Рыжему (1974–2001).

Вообще-то жанр составляющих книгу глав достаточно условен и многолик: это и творческие портреты поэтов, и беседы с деятелями искусства (как в главе "Споры о Высоцком"), и собственные воспоминания об уже ушедшей великой эпохе, когда в искусстве (в данном случае в литературе) главенствовал большой стиль, и автобиографические признания, характеризующие свидетельства выработки мировоззрения и наиболее интересных фактов литературной борьбы недавних десятилетий.

Бондаренко, когда-то прославившийся оформлением так называемой группы "сорокалетних" или "московской школы" русских прозаиков 80-х годов, сегодня представил мозаику "последних поэтов империи", где не только возникает цельная (при всей субъективности) картина русской поэзии последней половины XX века, но и каждый отдельный камешек мозаики, каждый поэт обязательно интересен и самоценен.

И еще — книга эта преимущественно автобиографична, и как сам автор признается, она — очередная попытка составления собственной духовной биографии. Сейчас к месту привести обширную цитату из авторского предисловия: "Размышляя о моих имперских героях, я часто сравнивал их творческое и житейское поведение со своим, через себя хотел понять и других, ибо человек часто стоит в жизни перед схожими поворотами и при всей своей уникальности никогда не выходит ни из мира своей эпохи, ни из своей среды, ни из своего национального и гражданского менталитета, поэтому и понятен, и близок людям своими стихами и поэмами, своими метаниями и трагедиями.

Автобиографичность этой книги еще и в том, что большинство из своих незаурядных героев я хорошо знал и знаю и впечатлениями от наших встреч открыто делюсь со своими читателями. Десятилетиями я самым тесным образом общался с Юрием Кузнецовым и Татьяной Глушковой, Николаем Тряпкиным и Станиславом Куняевым, Эдуардом Лимоновым и Глебом Горбовским. Я был знаком с Иосифом Бродским и Леонидом Губановым, Борисом Примеровым и Анатолием Передреевым, Борисом Рыжим и Игорем Тальковым, знаю Юнну Мориц, Олега Чухонцева и Ольгу Фокину. Многие из них определяли какие-то важные вехи в моей жизни. И потому очерки о них — это и очерки обо мне самом.

И самое важное: я сам себя ощущаю свидетелем конца великой империи, крушения советской цивилизации, и в этом плане я и мои герои — участники одного и того же великого действа, кто бы из них к какому литературному лагерю ни принадлежал. Эпоха у нас была одна. И это, в самом деле, была великая эпоха…"

Что ж, со всеми этими поставленными перед собой задачами Владимир Бондаренко хорошо справился, и книга вполне может быть даже учебным пособием по современной литературе для студентов и преподавателей.

Вопросы могут возникать только по частностям.

И мне, принадлежащему к одному поколению с Володей, хорошо знающему не только его, но и также знакомому с большинством героев книги, не говоря уже об их творчестве, хочется сейчас поразмышлять как о качестве критического анализа наших современников (кстати, из 23 обозреваемых поэтов — 14, увы, уже ушли из жизни), так и о поэзии миновавших лет в целом, не забывая о миновавшем времени.

Cразу оговорюсь, то, что я русский, по меньшей мере полвека наполняет меня и отчасти бездумной гордостью, и мгновенным и стойким раздражением, когда эту гордость осмеивают. Так что по части национализма и патриотизма в своих инвективах, думается, Бондаренко всегда прав, как бы сердито ни гундосили псевдолибералы (настоящих-то у нас так и не завелось) всех мастей.

Об особом положении русской (в том числе и русскоязычной) поэзии в 60-70-80 годы. Она была помимо звуков сладких и молитв формой особого языка, эзопова языка; приобщение к ней было знаком особого взаимодоверия и посвященности. Когда исчезла необходимость в эзопизмах и стало возможно прямолинейное неметафорическое общение по любым поводам (особенно политическим и идеологическим), отпала и "всенародная" тяга к стихотворным текстам.

Последние поэты империи тоже действительно имеют место быть, но изучение их наследия и значения все-таки процесс, отдаленный во времени. Сгоревшие и сгорающие чисто по-русски, они будут неоднократно исследованы, может быть, на протяжении многих десятилетий.

Счастливая особенность же Бондаренко-критика в том, что он не гомеопат, как Лев Аннинский, кстати, активно сейчас занимающийся тем же настойчивым сооружением мифологических каст и ступеней иерархической лестницы литературы, только с либеральных позиций, а — хирург. И действует не постепенно, накапливая потенциал, а мгновенно, немедленно, отсекая ненужное, недужное и патологическое.

Алый блеск распахнутых внутренностей, струящаяся животворная влага, непостижимое соединение клеточных галактик и их божественное предназначение, разгадывать которое жизни не хватит, завораживают его, хотя и не отвлекают от оперативной собственной деятельности.

Бондаренко — в самом хорошем смысле сочинитель мифов, не просто образованный мифолог, которых все же немало (хотя последний плач его же об утраченной критике в собственной газете "День литературы" впечатляет), но именно мифотворец. И если не вглядываться пристально, его построения как бы и не умозрительны и вполне принимаемы на веру. При активном читательском желании. Оппоненты же Бондаренко найдут не только несостыковки, но могут вообще отмахнуться от этих концепций, выплеснув ребенка из тазика.

Я же, полемизируя с вполне дружественных позиций, вижу, как в каждом очерке по-разному частит анализаторский пульс, прыгает творческая температура и определенно чувствую в текстах либо искренний восторг, либо заданность умозрительной конструкции.

Определенно хороши эссе о Тряпкине, Соколове, Горбовском, Рубцове, Глушковой, Бродском, Кузнецове, Рыжем и весь блок материалов о Высоцком. Володя был связан со своими этими героями множеством нитей на подсознательном уровне и любит их поэзию, впитав ее капиллярами. А вот Ахмадулина, Мориц, даже Фокина (которая своя, но недостаточно прочувствована), Примеров (равно с Фокиной), Лимонов и Губанов взяты, грубо говоря, до кучи, а если выразиться понежнее, то чтобы враждебному стану досадить и панику в его рядах посеять.

Что ж, критик, особенно значительный, нередко провокатор, критический талант — лакмусовая бумажка, а провокативность — непременное условие и часть профессионального мастерства. Вспомним хотя бы Писарева.

Очень важное и драгоценное качество критика — искренняя любовь к творчеству анализируемых авторов и конструктивное уважение. Добавлю еще заинтересованное чтение, ибо, увы, большинство ныне действующего литературного меньшинства и при советской власти жили и сейчас живут по известному беспринципному принципу: "я Пастернака не читал, но считаю…" Бондаренко по всем означенным пунктам — вне подозрений, словно жена Цезаря, а может вообще сам Цезарь.

Основная моя претензия к автору этой книги, конечно же, проистекает тоже из-за его же достоинства.

Увлеченно творя миф, выкладывая мозаику во имя собственной высшей цели, Бондаренко зачастую выносит в эпиграф к каждому очерку, делая как бы программным, не всегда таковое, по сути, и именно характернейшее стихотворение поэта. Обычно это стихи о России, о Родине, которые далеко не каждому удаются и, что называется, бытуют на слуху. Это значительно снижает градус читательского прилежания, хотя опять же оговорюсь: в цитатах внутри разборов критик убедителен. Может же. Только подзабывает опять же самим цитированное "Всё у меня о России, даже когда о себе". Не каждое лыко в строку, и не надо бы в лоб. Иначе тот или иной поэт остается айсбергом, с 6/7 неисследованного.

Зато хороши автобиографические фрагменты. Изнанка утраченного времени высвечивается в них рельефно и правдиво, показывается поэтапно превращение неуёмного авангардиста в консерватора и хранителя национальных традиций. Этим путем прошло немало людей, немало литераторов, в том числе и героев бондаренковской книги.

Впрочем, она ведь тоже не подведение итогов, разве что предварительных. Поскольку писалась она 4-5 лет, в ближайшее время видимо стоит ожидать дополненное издание.

Хотелось бы увидеть в таковом очерки о Новелле Матвеевой и Геннадии Русакове, Николае Глазкове и Веронике Тушновой, Викторе Сосноре и Александре Кушнере, список можно продлевать; наконец, о провинциальных поэтах, не ограничиваясь представителями двух столиц.

И еще, четыре последних героя — Лимонов (1943), Губанов (1946–1983), Тальков (1956-1991) и Рыжий (1974–2001) — взяты из совсем других поколений. Наверное, после детей 1937, детей войны стоит ожидать анализ творчества детей Победы. Сам критик — один из них, и досконально знает проблемы своего поколения. Не раз он обмолвился, что задумал книгу "Время одиночек". Автору видней, но дети Победы (условно: 1945–1955) — тоже поколение. Может быть, затоптанное (в своем издательском раже все-таки более прикормленными властью и Западом шестидесятниками), просмотренное, отжатое и отторгнутое, наконец, недовыявленное и недоизданное. Вот ведь и губановские тексты только-только выходят к читателю. Словом, есть чего ожидать.

Люди-мифы должны выйти на передний план, оттеснив окончательно "переползавших из эпохи в эпоху шестидесятников — людей без мифов", став очередным символом непреходящего романтизма и веры, прежде всего, в свою родину, в Россию, в возрождение русского народа.

Без поэтов, без настоящей поэзии этого не случится.