Юрий Павлов "ЯРКАЯ ЗВЕЗДА НА ИСТОРИЧЕСКОМ НЕБЕ РОССИИ". (Или читая Станислава Куняева. Заметки на полях)

Юрий Павлов "ЯРКАЯ ЗВЕЗДА НА ИСТОРИЧЕСКОМ НЕБЕ РОССИИ". (Или читая Станислава Куняева. Заметки на полях)

СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ ОБЪЯСНЯЕТ ОДНУ из причин появления собственных мемуаров так: предоставить возможность читателю судить об эпохе не только по многочисленным воспоминаниям "левых", но и "правых". Среди них книга "Поэзия. Судьба. Россия" стала первой ласточкой. Затем были опубликованы мемуары Леонида Бородина, Василия Белова, Михаила Лобанова, Сергея Семанова. Огромную работу проделал Владимир Бондаренко, представив в трех книгах интервью, портреты ведущих русских патриотов.

Но и "левые", конечно, не дремали. К упоминаемым Куняевым публикациям добавились мемуары Александра Яковлева, Бенедикта Сарнова, Станислава Рассадина, Андрея Туркова, Ю.Манна, рабочие тетради Александра Твардовского и дневники Владимира Лакшина, интервью Генриха Сапгира, Давида Маркиша, Алексея Хвостенко и многих, многих других.

Однако книги, сопоставимой с мемуарами Станислава Куняева по охвату событий, уровню их осмысления, таланта, русского языка, в стане "левых" не появилось.

Труднее всего, тяжелее всего мне было читать первую главу мемуаров Станислава Куняева. Боль и печаль о жизни ушедшей пронизывают повествование о детстве будущего поэта. Боль неутихающая, можно сказать, беспредельная, а печаль — беспросветная. Сопряжение трех временных пластов жизни — дореволюционной, советской и постсоветской — создает реальную и трагическую картину разрушения и угасания русской цивилизации.

В этой главе, написанной на уровне отечественной классической прозы, есть эпизод, который во многом объясняют явление Куняева и природу русского художника вообще.

Во время Великой войны голодный мальчик Куняев, жадно уничтожающий в столовой обед, вдруг почувствовал появление нежданного соседа, "припадочного", у которого умерла жена и осталась дочь-подросток. "Его лицо, казалось, все состояло из впадин. Две впадины вместо щек, впадины рта, и, самое страшное, — глубоко провалившиеся в лицевых костях глазницы, в глубине которых горели огромные глаза. Он глядел на меня так пристально, что мне расхотелось есть, и я отодвинул от себя тарелку. … Вслед за тарелкой мужчина схватил деревянную ложку, недоеденный мною кусок хлеба и, боязливо поглядывая … , начал, безостановочно работая ложкой, заглатывать остатки еды. …

Я шел … по обочине накатанной санями дороги и думать не думал о том, что проживу целую долгую жизнь, что множество лиц и взоров встретятся мне, что они будут излучать любовь, ненависть, восхищение, страх, восторг, — все равно я забуду их. Но эти два изможденных лица отца и дочери, эти два пронзительных взгляда не забуду никогда, потому что в них светилось то, что без пощады, словно бы ножом освобождает наши души из их утробной оболочки, — горе человеческое…".

Из ответной реакции на это горе, только из боли и сострадания, вырастает настоящий русский писатель. Пытаюсь обнаружить нечто подобное в мемуарной прозе Иосифа Бродского "Полторы комнаты" и нахожу лишь любовь и сострадание к своим родителям, переходящие в ненависть к России, русским и даже к якобы несвободному и виноватому перед ними русскому языку. Это и есть одно из принципиальных отличий русскоязычного писателя: его боль, сострадание, любовь индивидуально или национально избранна, ограничена…

Мечта об идеале или сам идеал, живущий в писателе, помогает ему остаться человеком, личностью духовной. Поэтому и в творчестве своем он стремится, как точно пишет Куняев в главе о Николае Рубцове, "высветлять и очищать жизнь, обнаруживая в ней духовный смысл и принимая на себя несовершенство мира". И что бы ни писали о Рубцове или Есенине различные новиковы, бухарины и им подобные азадовские, какие бы жуткие истории ни рассказывал Станислав Рассадин о Юрии Казакове или Владимире Максимове в своих мемуарах, нужно понимать главное: русский художник пишет "незамутненной" частью души, он не реабилитирует грех или не возводит его в идеал, как это делали и делают многочисленные русскоязычные авторы ХХ-ХХI веков.

Станислав Куняев говорит о крайнем тщеславии, напыщенности классиков советской литературы еврейского происхождения: Виктора Шкловского, Самуила Маршака, Ильи Сельвинского, Семена Кирсанова и других. И в числе одной из причин глубокой уверенности в своей принадлежности к пантеону отечественной литературы называется отсутствие конкуренции среди русских писателей-современников. Одни — Сергей Есенин, Николай Клюев и т.д. — были в могиле, другие — Николай Заболоцкий, Ярослав Смеляков и т.д. — "запуганы на всю оставшуюся жизнь", третьи — Анна Ахматова и Александр Твардовский — "заложники своих репрессированных родных и близких".

И все же главная причина, думаю, кроется в особенностях национального менталитета "классиков", в их убежденности, что люди — только евреи, и, соответственно, классиками могут быть, за редким исключением, только представители "избранного народа".

Советские "классики" еврейского происхождения, о которых пишет Куняев, за редким исключением, были такими же, по сути, "гениями".

Станислав Куняев неоднократно, убедительно и на разных примерах опровергает версию о государственном антисемитизме в СССР. В частности, он подтверждает мысль Бориса Пастернака об открытости всех дверей перед евреями в 30-е годы историей одной фотографии, подаренной ему весной 2003 года. На ней учителя и ученики выпускного класса 11-ой средней школы Ленинграда в 1939 году. "Из восьми преподавателей лишь один директор был осетином — все остальные … были соплеменниками Пастернака. Из двадцати четырех учеников лишь одна (!) … носила русскую фамилию — Болотина. Остальные 23 были: Хейфиц, Нейштадт, Рывкин … ".

В комментариях хозяйки фотографии невольно называется одна из причин того явления, о котором Вадим Кожинов говорил незадолго до смерти. В годы обучения в МГУ он общался исключительно с евреями, русских же — высококультурных и высокоинтеллектуальных — почти не было.

Итак, в письме Людмилы Короевой есть такие строки: "Это фото опровергает домыслы о дискриминации в образовании. Получали аттестаты и шли в институты, а все остальные вкалывали на стройках коммунизма".

В статье "Крупнозернистая жизнь" судьбы Осипа Мандельштама, Николая Заболоцкого, Даниила Андреева рассматриваются через призму 37 года. Станислав Куняев обращает внимание на то, что часть из уничтоженных "интеллигентов" готова была "дружить против" Сталина с Гитлером, Троцким, Пилсудским. В качестве примера приводятся высказывания Анны Берзинь: "За существующий режим воевать? Нет уж, лучше открыть фронт фашистам"; "мы сами, это мы сами во всем виноваты. Это мы расстреляли наших друзей и наиболее видных людей в стране. В правительстве подбираются люди с русскими фамилиями. Типичный лозунг теперь — "мы русский народ". Все это пахнет черносотенством…".

Те 54 стихотворения Осипа Мандельштама 1937 года, которые определяются Станиславом Куняевым как "державно-эпические, советски-сталинистские" не есть ли затянувшаяся и, как оказалось, последняя попытка муки "себя по чужому подобью"?

В статье Куняева "Крупнозернистая жизнь" ("Наш современник", 2004, №3) говорится: "Для Бориса Пастернака величие социализма олицетворялось в эпически-былинном образе Сталина, и то, что стихи о нем были написаны и напечатаны в 1936 году (после ареста и ссылки Мандельштама!), лишний раз свидетельствует о фанатичной вере поэта в величие вождя".

С не меньшим основанием можно утверждать противоположное. Во-первых, Мандельштам для Пастернака не был другом или человеком, которым бы он измерял себя и время: отсюда известная реакция Бориса Леонидовича на вопрос Сталина во время телефонного разговора в 1934 году. Во-вторых, данное стихотворение — это защита Пастернака, вызванная боязнью оказаться на месте Мандельштама. К тому же (что не новость) "Художник" был написан по заказу Николая Бухарина.

Станислав Куняев, ссылаясь на свидетельство Иванова-Разумника о поэме Н.Клюева "Кремль", присланной из ссылки и заканчивающейся словами: "Прости или умереть вели", утверждает: "Оба поэта (О.Мандельштам и Н.Клюев — Ю.П.) перед смертью успели повиниться перед вождем".

Иванов-Разумник — источник, мягко говоря, не очень надежный. Во-вторых, за что должен был виниться Клюев? За "Погорельщину", за чудовищные реалии новой жизни, изображенные в ней, за людоедство, о котором он с такой силой и проникновенностью писал в поэме? Если и повинился, то не потому, что был не прав, а потому, что был подавлен, сломлен. В своем журнале Станислав Куняев печатал письма поэта, в которых содержится немало удручающих фактов о физическом, психологическом, духовно-нравственном состоянии отчаявшегося человека.

Как и Вадим Кожинов, Станислав Куняев развенчивает миф о патологической мстительности Сталина на примере мягкого отношения вождя к совратителю его шестнадцатилетней дочери Светланы — рокалетнему одесскому "дон Жуану" Алексею Каплеру. Более того, в поведении Каплера Куняев видит знаковое действо. К такому выводу он пришел после комментария Давида Самойлова своих стихов: "Именно тогда я понял, как эти не молодые сердцееды, соблазняя некрасивую, рыженькую дочку вождя, подхихикивали над ним, радуясь бессилию всемогущего человека".

Станислав Куняев впервые услышал слово "антисемит", значение которого не знал, от Михаила Светлова в 1960 году. Уточним: адресовано оно было не Куняеву и его друзьям… Вторично еврейский вопрос был поставлен Виктором Ардовым в "Знамени". Он, обращаясь к Станиславу Куняеву, спросил: "А вы, милейший, не полужидок?" Отрицательный ответ вызвал подозрение Ардова, логика которого так реконструируется Куняевым: "как это сотрудник без примеси еврейской крови может работать в таком престижном журнале? Вот отделом критики заведует "полужидок" Самуил Александрович Дмитриев … , его помощник Лева Аннинский тоже полукровка, через коридор в отделе публицистики сидят Александр Кривицкий, Миша Рощин (Гимельман) и Нина Кодонер — это все наши! Секретарь редакции — Фаня Левина, зам. главного редактора Людмила Ивановна Скорино, вроде бы украинка, но муж у нее Виктор Моисеевич Важдаев … А в прозе София Разумовская, а ее муж Даниил Данин, а вдруг какой-то чисто русский!"

И то, что это не фантазия, бред, провокация "антисемита" Куняева, подтверждает, в частности, такое же по сути свидетельство юдофила Станислава Рассадина. Ему при приеме на работу в журнале "Юность" был задан вопрос: "Стасик, вы не еврей?" Показательна реакция на отрицательный ответ Рассадина: "Ой, как хорошо! А то нас и без того здесь много…"

Вопреки навязываемому мифу о гонениях на "несчастных" евреев, их было действительно много во всех ключевых сферах советской жизни (за исключением материального производства), о чем неоднократно писали не только "правые", но и некоторые евреи…

Анекдот Бахтина, рассказанный Кожиновым Куняеву. "Проходил в Москве съезд Коминтерна, и на него прибыли представители многих коммунистических партий со всех концов света: китайцы, индусы, бразильцы, арабы, только вот от зулусской партии никто не приехал. И знаете, почему? Да потому что ни один еврей не решился намазать лицо сажей, проткнуть себе ноздри и вставить в них кольцо".

Этот анекдот рифмуется с тем, который зафиксировал в своей записной книжке Михаил Булгаков, — "будто по-китайски "еврей" — "там". Там-там-там-там (на мотив "Интернационала") означает много евреев".

"Лев Збарский, Лев Копелев, Василий Аксенов, Анатолий Гладилин — все они в определенный момент начинали вести себя как цирюльники из купринского письма… Как будто из какого-то тайного центра прозвучал тайный приказ, и все они, как муравьи, послушно переменили взгляды, убеждения, чувства".

Несомненно, названные и неназванные Станиславом Куняевым "товарищи" обладали и обладают таким распространенным в ХХ и ХХI веках талантом идти всегда в ногу со временем, легко и радостно подстраиваясь под него. Напомню, как поступали их "отцы", "предтечи" Эдуард Багрицкий и Юрий Олеша.

Первый в годы гражданской войны поразил Ивана Бунина своим цинизмом, своими "стихотворениями", написанными на все случаи жизни, под любую власть.

У Юрия Олеши во время приема на работу в "Гудок" спросили: "Что вы умеете делать?" "Умный" одессит ответил: "А что вам надо". Нужны были фельетоны на железнодорожные темы. И Олеша, этот "король метафор", не снимая плаща и шляпы, как утверждают очевидцы, за 15 минут накропал фельетон без единой помарки, а главное — политически грамотно.

Действительно, в 70-е годы Василий Аксенов и Анатолий Гладилин, "русские гении", как их "обозвал" Валентин Катаев, меняют свою политическую ориентацию. Но насколько "любовь к электричеству", к "пламенным революционерам" была их любовью, их сутью? Не знаю. Уверен в другом: новый курс, взятый русскоязычными авторами, был только внешне новым. По сути же он выражал их естественное состояние, их подлинные взгляды. И в данном случае перестраиваться не пришлось, ибо гадящими на Россию и русских "цирюльниками" они были всегда.

Леонид Бородин с улыбкой воспринимает следующие строки из мемуаров Станислава Куняева: "Но мне все больше и больше становились нужны не просто друзья-поэты, а соратники по борьбе, не пропивающие ума и воли, люди слова и долга, готовые к черной работе и к самопожертвованию". И далее поясняет почему: "Полагаю, ни одного из таковых он не нашел, поскольку ни об одном факте самопожертвования мне ничего доподлинно не известно".

Конечно, своей героической судьбой Бородин заслужил моральное право предъявлять самые серьезные требования к Куняеву и его друзьям, и не только к ним. Но другое дело, насколько улыбка, ирония уместны, а упреки справедливы?

Л.Бородин — тонкий, деликатный, умный (один из умнейших наших современников вообще), взвешенный, обстоятельный, доказательный — в данном случае неправ в общем и в частностях.

Во-первых, если ему ничего не известно о фактах самопожертвования, то это не означает, что этих фактов не было. Во-вторых, банальное: самопожертвование многовариантно, оно не исчерпывается вээсхасоновским, огурцовско-бородинским типом поведения, вызывающим уважение и восхищение. Укажу лишь на бескомпромиссную редакторско-писательско-критическую борьбу за традиционные, православные ценности отечественной литературы и русского народа. И на этом поприще примеров самопожертвования немало. Судьба Юрия Селезнева — один из них.

Юрий Селезнев, вскользь упоминаемый в автобиографическом повествовании Леонида Бородина, дважды изгонялся с работы из-за своей деятельности — из "ЖЗЛ" и "Нашего современника". Последний раз — почти на два с половиной года, до самой смерти. Он, один из лучших специалистов по творчеству Ф.М.Достоевского, автор книг "Достоевский", "В мире Достоевского", не прошел по конкурсу (понятно, за что и по чьей воле) в ИМЛИ РАН им. М.Горького. Книга "Глазами народа" "зарезана" и была опубликована через два года после смерти критика. Все журналы, за исключением "Литературы в школе", отказывались печатать статьи опального автора. И сама смерть в возрасте 44 лет от реального или стимулированного инфаркта — это ли не закономерный итог жизни, отданной за освобождение России?..

Еще одним из самых очевидных опровержений версии об отсутствии героев среди русских патриотов является жизнь и творчество Михаила Лобанова, Станислава Куняева, Вадима Кожинова.

В блистательной главе о Вадиме Кожинове "За горизонтом старые друзья…" много тонких, очень точных, чеканных суждений Куняева о своем друге, и не только о нем. Уверен, историки литературы, биографы Кожинова со временем, если русское время не остановится, растащат эту главу на цитаты. Приведу только одно высказывание Куняева, сколь неожиданное, столь и очевидное своей правотой, высказывание, так много дающее для понимания поэтической сути личности Вадима Кожинова: "Мало ли во все времена было критиков, писавших о поэзии, — Е.Сидоров, Лесневский, Рассадин, Чупринин, Сарнов, Турков, Аннинский, — но ни одному поэту в голову не пришла мысль вывести образ Чупринина или Рассадина в стихотворении. Это выглядело бы не то чтобы неприлично, но скорее смешно. Насколько не могли они быть объектами вдохновения. А Кожинов им был".

Любовь к истине и справедливости, полное бескорыстие Вадима Валериановича в мемуарах, в частности, подтверждается примерами "бомжа" Аркадия Кутилова и бывшего беспризорника, заключенного Михаила Сопина, открытых Кожиновым. "Пусть эти публикации были, так сказать, одноразовыми, но они, по убеждению Вадима, свидетельствовали о способности русского человека жить неким идеалом, творить, чувствовать и выражать себя в самых нечеловеческих условиях.

— Такой народ, Стасик, — постоянно повторял он при подобных обстоятельствах, — пропасть не может!"

Современная жизнь пока свидетельствует об ином. Пропадает. Почти пропал.

Защищая Вадима Кожинова от "своих" — Всеволода Сахарова, Татьяны Глушковой, Владимира Бушина, Станислав Куняев прибегает к резким, едким, порой убийственным, но всегда справедливым оценкам. Например, об одном из "своих", в частности, сказано: "Но со временем выяснилось, что Сахаров человек вроде бы из патриотов, но пишет скучновато, мыслит не талантливо … . Так что не надо бы Сахарову со злорадством намекать на то, что он уже тогда понял тайную суть кожиновского влияния, что якобы "сразу было замечено и обошлось мне дорого: я был изгнан…". Боже мой, какое болезненное самолюбие! Да кому в те времена было нужно замечать и разгадывать "проницательные открытия" какого-то второстепенного сотрудника ИМЛИ да еще "изгонять" его из всех "славянофильских изданий", как фигуру крупную и опасную!"

Я некоторое время думал, что название главы в мемуарах Станислава Куняева "Наш первый бунт" неудачно, ибо бунт вроде бы не первый. Таким названием оттесняется на обочину истории сопротивление авторов "Молодой гвардии", которое началось примерно за 12 лет до дискуссии-бунта. Название главы, думал я, обусловлено личностным фактором, тем, что во время дискуссии "Классика и мы", несомненно, самым смелым, глубоким, триумфальным было выступление Станислава Куняева.

Однако после публикации статьи "Но истина дороже…" ("День литературы", 2003, №3) вторая часть сомнений развеялась, я признал свою неправоту и порадовался за Куняева. Он, в частности, пишет: "…вспомни, что именно он (Вадим Кожинов — Ю.П.) организовал и осуществил наш первый бунт против еврейского засилья в культуре в 1978 году — дискуссию "Классика и мы". И даже фактическая ошибка в данном случае и контексте была "за" Куняева (дискуссия состоялась 21 декабря 1977 года), Куняева, написавшего в защиту Вадима Кожинова умную, справедливую статью, поступившего как благодарный и благородный друг.

По версии Станислава Куняева, "русская партия" возникла не в "Молодой гвардии" во второй половине 60-х годов ХХ века, как утверждают многие, а в "Знамени" с 1961 по 1963 годы.

Трудно согласиться с версией Ст.Куняева, которая по сути совпадает с "левой" — С.Чупринина, Ст.Рассадина, А.Дементьева, В.Твардовской, Н.Митрохина и других. В мемуарах Куняева читаем: "Но нас не устраивал "молодогвардейский" или "октябрьский" кружки, поскольку и тот и другой находились под мощным присмотром государственной денационализированной идеологии — "Октябрь" опекался цековскими чиновниками, а "Молодая гвардия" — комсомольской верхушкой, нам же хотелось жить в атмосфере чистого русского воздуха, полного свободы, и некоего лицейского царскосельского патриотического и поэтического содружества…".

Для меня неприемлемо противоестественное сближение "Октября" и "Молодой гвардии": дело не столько в "опекунах", которые в понимании национального вопроса занимали разные позиции, сколько в "продукции" и линии журналов — интернационалистски-советской у "Октября" и непоследовательно русской у "Молодой гвардии". Это понимал Михаил Лобанов еще в 1966 году, поэтому и критиковал "Октябрь", как и "Новый мир", за бездуховность.

"Когда литературно-комсомольская делегация летела в конце шестидесятых годов после посещения Шолохова из Ростова в Москву, он (С.Семанов — Ю.П.) вдруг вытянулся в салоне самолета по стойке "смирно" и скомандовал:

— Господа! Мы пролетаем над местом гибели генерала Корнилова! Приказываю всем встать!"

Здесь кто-то напутал, то ли Куняев, то ли Семанов. Корнилов погиб под Екатеринодаром.

Станислав Куняев в своих мемуарах, выражаясь языком либеральной интеллигенции, "достал" (это, конечно, не "говно", которое со смаком и явным удовольствием Станислав Рассадин вкладывает в уста Николая Асеева и Бориса Пастернака в "Книге прощаний") многих и многих "левых". Так, Евгению Сидорову, бывшему ректору Литературного института, министру культуры и послу России, дается такая убийственная и справедливая оценка: "…этот посредственный конформистский критик 60-70-х годов, от писаний которого не осталось не то чтобы строчки, но даже буквы". К тому же Куняев рассказывает историю, когда Владимир Соколов трижды намеренно называет Сидорова Евгением Абрамовичем, подчеркивая, думаю, не столько еврейство жены, сколько "шабесгойство" критика, благодаря которому он и достиг известных административных высот.

Евгений Сидоров так отреагировал через время на выпад Куняева. В пятом номере журнала "Знамя" за 2005 год в рецензии на книгу Андрея Туркова он уточняет: "… деятельность С.Куняева как "идеолога" началась в конце шестидесятых именно тогда, когда он, будучи человеком умным, понял, что не может как поэт стать вровень со своими сотоварищами (Шкляревским, Рубцовым, Передреевым). Предположу, что тайный комплекс поэтической неполноценности во многом создал главного редактора "Нашего современника". По иронии судьбы … не кто иной, как Борис Абрамович Слуцкий щедро благословил когда-то молодого Куняева на стихотворную стезю и (невольно) на "комиссарство". Второе возобладало".

В неадекватной версии Евгения Сидорова есть одна адекватность: хорошо, что он хотя бы признает ум Станислава Куняева. Как правило, его единомышленники отрицают и его. Давид Маркиш, например, в интервью Татьяне Бек ("Дружба народов", 2005, №3) походя называет Куняева "серым", но сам демонстрирует редкую серость и убогость мысли.

В вопросе же о том, кто был поэтическим "наставником" Станислава Куняева, "левым" нужно разобраться. В отличие от Евгения Сидорова Станислав Рассадин утверждает, что им был Булат Окуджава, а как мыслителя Куняева подпитывал, формировал Александр Межиров. Из "Книги прощаний" узнаем, что якобы через историко-философское тяготение автора "классического" стихотворения "Коммунисты, вперед!" к Василию Розанову и Константину Леонтьеву, через "его рафинированные старания матерели кожиновы и куняевы".

Воспользуюсь лексикой известного стихотворения Станислава Юрьевича: умеют, конечно, "смехачи" хохмить, умеют наводить тень на плетень, умеют нагло, беспардонно лгать. Думаю, что таким образом Ст.Рассадин отвечает на главу из мемуаров Ст.Куняева, где Межиров, "Шурик-лгун", предстает в самом неприглядном свете. Но зачем же самому уподобляться лгуну? Хотя и понимаю, что вопрос риторический… Невольно в этой связи вспоминаются строки Юрия Кузнецова, адресованные Кожинову:

Видать, копнул ты глубоко, историк,

Что вызвал на себя весь каганат.

Ты отвечаешь: — Этот шум не стоит

Внимания. Враги всегда шумят.

Но и "шуметь" можно по-разному, не так, как однокурсник Куняева по МГУ Рассадин в "Книге прощаний": "Звонит друг-кишиневец Рудик Ольшевский — поделиться скорбным недоумением как раз насчет вечера в Лужниках, в записи переданного по радио:

— Что там у вас происходит? Выступает Булат — тишина. Читает Куняев — овация!

Хитрости монтажа в то простодушное время как-то не приходили в голову".

Это уже диагноз…

В главе о жизни и поэзии Николая Рубцова "Образ прекрасного мира", одной из самых лирических и светлых в книге воспоминаний и размышлений Станислава Куняева, есть высказывание о природе и назначении поэта: "…Поэт всегда сын своего народа. Народ дал ему творческую волю, душу, понимание жизни, чувство народного идеала, а не просто один лишь язык. Язык, в конце концов, всегда можно выучить и оставаться писателем, чуждым народу, на языке которого пишешь. Но проходит время, и настоящий народный поэт — не по названию, по сути — выплачивает сыновний долг народу … своеобразной заботой и уходом за народной душой … ".

Это высказывание — полемика с расхожим "левым" взглядом на проблему. Именно через язык авторы от Иосифа Бродского до Бориса Хазанова определяют национальную принадлежность писателя. Куняев, как и все "правые", — через духовное сопряжение с народным идеалом, который своими корнями уходит в христианство, православие. Православие же для всех "левых", русскоязычных — это проказа, рабство, главный враг и т.п. Иосиф Бродский, например, так говорит о роли православия в своей жизни в эссе "Полторы комнаты": "В военные годы в ее (площадь с собором — Ю.П.) подземелье размещалось одно из бомбоубежищ, и мать держала меня там во время воздушных налетов … . Это то немногое, чем я обязан православию … ".

В высказывании Куняева точно определен и характер отношений двух участников жизнетворческого процесса — писателя и народа. О сути этих отношений, понятно, не Станислав Куняев первым сказал. Но столь очевидную данность не хотели и не хотят признавать многие и столь разные авторы: от Марины Цветаевой до Александра Солженицына, не говоря уже о постмодернистах, "словесной трухе искусства" (В.Максимов).

Цветаева в этой связи писала: "Я сама народ, и никакого народа кроме себя не знала, даже русской няни у меня не было … , и в русской деревне я не жила — никогда". (Во многом отсюда — "Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют"). Можно, конечно, и жить, и бывать в деревне, но ничего не увидеть.

В "крохотке" Солженицына "На родине Есенина" в картинах природы, быта преобладают однотонность, свидетельствующая об авторской предвзятости, заданности изображения. Своеобразный дальтонизм писателя проявляется и в характеристике жителей Константинова, и "многих — многих" деревень вообще, "где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями".

Можно допустить, что за таким изображением стоит желание писателя подчеркнуть особость, божественность дара Есенина. Но это достигается через унижение народа и очевидную неправду: в такой темноте, на такой почве, где "красоту тысячу лет топчут и не замечают", гении не рождаются.

Это прекрасно понимает Куняев, который по-сыновьи благодарен своему народу-почве, на которой только и вырастают русские таланты, гении. И всем своим творчеством, подвижнической деятельностью Станислав Юрьевич возвращает долг народу, делает все возможное и невозможное, чтобы русские и Россия не исчезли с исторической сцены, как то запланировано "мировой закулисой", слугами дьявола.

Вадим Кожинов в несвойственной ему высокопарной манере в дарственной надписи на книге, подаренной Станиславу Куняеву, в частности, утверждает: " … и поверь мне, — я знаю, — что твоя мудрость, мужество и нежность, воплощенные в твоих словах и деле, останутся как яркая звезда на историческом небе России!"

И это действительно так.