Отпели души / Искусство и культура / Художественный дневник / Опера

Отпели души / Искусство и культура / Художественный дневник / Опера

Отпели души

/  Искусство и культура /  Художественный дневник /  Опера

«Мертвые души» Мариинского театра на фестивале «Золотая маска»

Со школьной скамьи гнездится в мозгу твердое убеждение: фильмы, оперы, спектакли по романам классиков — всегда занудство. Между тем авторы параллельных жанров, как бабочки на свет, слетаются к классикам литературы, стремясь найти в готовых характерах нечто новое. Родион Щедрин очаровался главным прозаическим романом российской словесности еще в 1977 году, когда премьеру представлял Большой театр. Сейчас его Гоголю повезло больше: за «Мертвые души» взялся Валерий Гергиев. Его теплые отношения с живым российским классиком стали основанием для недавнего появления в Мариинке «Конька-Горбунка» и «Анны Карениной». Теперь амбициозные «Мертвые души», где вроде бы и намешано много, но все очевидно.

Режиссером был призван Василий Бархатов, который громко заявил о себе на «Братьях Карамазовых» Мариинского, но потом как-то неловко обошелся с «Летучей мышью» в Большом. В «…Карамазовых», тоже шла речь о постановке оперы современника на роман классика, так что театр знал, на что идет. К тому же сценографией «Мертвых душ» занимался Зиновий Марголин, и это, что называется, сильный аргумент за. Художественный образ спектакля смотрится отменно, и неясно, чья заслуга тут больше, режиссера или художника. Опасливые гоголевские герои шныряют по сцене в партикулярных костюмах в милую синюю клетку. Потенциальные мертвые души Коробочки в облике швей-мотористок не поднимая головы трудятся над шитьем белых тапочек.

В этой же кладовой находок чудесная пасека, где заводится разговор Чичикова (Сергей Романов) с Маниловым о мертвых душах — москвичи сразу припоминают главного до недавнего времени пчеловода всея Руси, и комизм выпевающих арии персонажей в шляпах с занавесками только усиливает ощущение абсурдности. Эпохи смешаны. Собакевич на домашней трибунке, как постаревший советский партбонза, ругает разваливших страну злодеев. У Ноздрева творится умеренный оперный разврат, гости после попойки валяются под столом со спущенными штанами. Тут же на сцене появляются мраморные античные бюсты и, оживая, вмешиваются в речитатив.

Всю эту культурную фантазию объединяет ведомый Гергиевым оркестр, выжавший из партитуры 150 процентов. Ему приходится уживаться с корявым щедринским ноу-хау: в оркестре то и дело звучат песни хора в русской народной манере — «Не белы снеги», «Пронеси ты, Боже, тучу грозовую» и прочие. В 1977 году Щедрин, видимо, следовал Глинке, чья фраза о создающем музыку народе и только аранжирующих ее композиторах стала оправдательным маяком для советской музыки. Сегодня этот лобовой прием смотрится как минимум странно, как максимум — на потеху туристам. И если бы не гергиевское умение насильно вдыхать жизнь в любую нелепицу, опера, похоже, была бы совсем лубяной.

Сейчас же игра оркестра и облик спектакля усыпляют школьное отвращение к спектаклям по мотивам классики. Между двух расставленных на сцене громадных колес чичиковской брички на экран проецируется страна Россия с ее бесконечно унылым зимним пейзажем, чем-то недостроенным и чем-то полуброшенным вдали. И, несмотря на бархатовско-марголинские шутки и находки (а может, благодаря им), несмотря на игру оркестра, вырисовывается Россия, как унылая колымага с вечными проблемами. Что ни говори, побеждает Гоголь.